И он по-прежнему ей улыбался — но тот первый проблеск надежды теперь угас в его серых глазах, и он легонько прищурился, рассудив, что раз Кэнди не полицейская, значит, она малахольная.
— Кушать хочу, — сказал он, указав пальцем себе па рот. — Хочу кушать.
— Ой! — воскликнула Кэнди, вдруг вспомнив, что у нее есть с собой целый пакет хлебных крошек. Она часто брала с собой хлебные крошки, чтобы покормить голубей на Вашингтон-Сквер. Она достала из кармана небольшой бумажный пакетик. — Вот, у меня тут есть… — се широко распахнутые голубые глаза были такими красивыми, такими искренними и бесхитростными. Сперва она зачерпнула горсть крошек и съела их сама, чтобы показать горбуну, что это не благотворительность и не милостыня; что она угощает его потому, что ей хочется чем-то его порадовать. Да и вообще, это же так замечательно — поделиться с другими чем-то, что есть у тебя.
Вот только горбун повел себя как-то странно. Кэнди даже слегка растерялась. Он захихикал, закатил глаза, вытер рот тыльной стороной ладони и принялся извиваться и тереться горбом о ствол. Но, в конце концов, все-таки зачерпнул из пакета крошек.
— Рубатубдуб! — сказал он.
Кэнди рассмеялась. Для нее эта нелепая фраза горбуна была исполнена смысла и сложной символики. Как будто она оказалась «за сценой» некоего художественного движения, скажем, движения дадаистов, и даже была полноправной участницей творческого процесса. Именно так оно и происходит, подумала Кэнди, что-то по-настоящему важное и великое, что-то, что по прошествии десяти лет изменит самый ход истории. Именно так, прямо на улице, в Виллидж; и она тоже в этом участвует. Отец бы, конечно, сказал, что она просто «тратит зря время». При этой мысли в горле у Кэнди опять встал комок, а сердце защемило от жалости. Бедный папа.
— А эта… четвертака не найдется, леди? — вдруг спросил горбун и закивал головой в предвкушении. Он протянул руку, но Кэнди уже огорченно трясла кудряшками, роясь у себя в кошельке.
— Нет, у меня нет ни цента, блин! Вот только афинский флорин, — она достала из кошелька круглую серебряную пластинку и тут же вернула ее обратно. — 550 год до нашей эры… но нам это никак не поможет, я думаю. Разве что мы с тобой — Пифагор и Сапфо, и сами об этом не знаем. — Она убрала кошелек в сумку и радостно покачала головой, как будто теперь, когда оказалось, что у нее нет денег, они стали ближе.
— Ты случайно не Пифагор? — спросила она с улыбкой.
— У тебя есть рубадуб, да, леди? — пробормотал горбун и потихонечку двинулся восвояси. — Ебенаморда! Ебенаморда! Рубадуб, рубадуб!
Кэнди так испугалась, что на секунду лишилась дара речи. Она не могла допустить, чтобы он ушел такой злой и сердитый, тем более что ей уже представлялось, как она будет гордиться, если через денек-другой она пройдет здесь с Тедом или Гарольдом или с кем-нибудь из «Интернешнл Хаус», и горбун обратится к ней по имени; может быть, они даже остановятся поболтать, и она скажет: «Тед, познакомься. Это мой друг Дерек», — или как там его зовут. Знакомство с таким человеком — это уже говорит о многом. Это, наверное, так же ценно, как и знакомство со Слепой Баттерси, нищенкой из Вашингтон-Парка, которая узнает Теда по голосу.
— Эй, погоди, — закричала она, бросившись следом за ним. — Если ты не особенно привередливый, я могу тебя покормить. У меня дома. Это здесь, близко… за углом… у меня точно есть яйца…
Кэнди сняла плащ, сбросила туфли и сразу отправилась в ванную.
— Я сейчас, — сказала она и действительно: она очень быстро вернулась в комнату, на ходу вытирая волосы полотенцем. Она запрокинула голову, прикрыла глаза и на миг замерла в центре комнаты.
— Я даже не знаю, что лучше, — сказала она со вздохом, — свежесть дождя… или тепло домашнего очага.
Кэнди переоделась в свободную фланелевую рубашку и облегающие полинялые джинсы, закатанные почти до колен. Она принесла еще одно полотенце, которое положила на ручку кресла, где сидел горбун.
— Если хочешь, можешь снять с себя мокрое, — предложила она. — Мы все высушим на батарее. — Она присела на диван напротив горбуна и принялась вытирать полотенцем ноги, бережно, но беспристрастно, как будто это были не ее ноги, а ценная вещь из хрупкого фарфора и к тому же чужая. Она поставила ногу на край дивана, обитого черным вельветом, и добродушно проговорила: — Я вот ноги промочила! И ты тоже, наверное? — Кэнди не стала дожидаться ответа — впрочем, она его и не ждала. Она просто хотела поддержать непринужденный дружеский разговор, чтобы горбун перестал стесняться; стараясь не смотреть на него, чтобы, опять же, его не смущать, она встала с дивана и снова прошла через комнату, указав по пути на журнальную стойку у кресла. — Вот тут есть журналы, «PR» и «Furioso»… ну, если тебе вдруг захочется почитать что-нибудь легкое. Боюсь, сейчас это все, что есть… Ты пока тут посиди, а я принесу нам выпить. — И она скрылась в крошечной кухоньке.
Все это время горбун хихикал и ерзал в кресле, но потом все-таки взял полотенце и вытер лицо, после чего смачно высморкался и пару раз плюнул прямо в полотенце.
— Рубатубдуб! — пробормотал он.
Из кухни донесся веселый смех Кэнди.
— Жалко, что нет ничего покрепче, — крикнула она. — Оно бы нам не помешало, после такого дождя. — Она вернулась в комнату с бутылкой «кьянти» и двумя уже наполненными бокалами. — Вот, угощайся. Если захочешь еще, наливай, не стесняйся. — Она поставила поднос на журнальный столик, взяла свой бокал и отпила глоточек. — У-у, вкусно. — Она снова ушла на кухню. — Я через минутку… ну, через пять, не больше. — Она включила магнитофон — грегорианские песнопения — и принялась тихонечко подпевать, бегая из кухни в комнату и обратно, накрывая на стол и продолжая свой радостный монолог ни о чем.
Горбун отхлебнул вина и тут же выплюнул его в полотенце.
Дверь в кухню была открыта, так что из комнаты было видно, что делает Кэнди, и сейчас она как раз нагнулась, чтобы поставить что-то в духовку. При таком интересном ракурсе, да еще в облегающих джинсах, ее ладная попка смотрелась особенно сочно и аппетитно, так что любой нормальный мужик, в смысле традиционной сексуальной ориентации, уже давно бы вломился в кухню, чтобы потрогать эти прелестные ягодицы и искусать их, как спелое яблочко; но в голове у горбуна были совсем не те мысли. Мысли, надо сказать, были странные и причудливые. С точки зрения эмоциональной насыщенности, он предпочел бы сейчас оказаться в мужском туалете в баре «У Джека» на Бовери — он бы обсасывал кусок хлеба, пропитанный мочой, и терся бы горбом об какого-нибудь красавчика из полиции нравов. И, тем не менее, хотя он решил, что она сумасшедшая (и, стало быть, малопригодна к тому, чтобы потешить его самолюбие), он все-таки смутно осознавал, что с нее можно кое-что поиметь, и теперь напряженно соображал, путаясь в невразумительных мыслях: как бы разжиться денежкой. Но у пего мало что получалось, в смысле придумать что-нибудь конструктивное, потому что мысли блуждали и разбредались, и были, к тому же, не совсем чтобы искренними: на самом деле, у него не было ощущения, что ему нужны деньги, просто он знал, что в таких обстоятельствах надо думать о деньгах. Может быть, это было последнее проявление нормальности в его ненормальной системе ценностей.
— Омлет с луком, — объявила Кэнди, поставив поднос на стол. — Надеюсь, ты любишь чеснок и эстрагон. Смотрится вроде неплохо, правда? — Это последнее замечание она произнесла с простодушной, даже где-то наивной прямотой, потому что все ее друзья в один голос твердили, что она очень вкусно готовит.
Во время еды горбун не произнес ни слова, лишь иногда фыркал и хрюкал. Кэнди продолжала непринужденно болтать ни о чем, в а перегруженном образами и картинками мозгу горбуна периодически возникали вопросы, простые и примитивные: «Где? Только давай без убийства! Как? Без убийства! Где?»
Его молчание произвело впечатление на Кэнди, так что ей еще больше захотелось ему понравиться и заслужить его одобрение.
— Ой, я все болтаю, болтаю, не даю тебе слова вставить! — она улыбнулась и кивнула, изображая из себя девушку понимающую, даже можно сказать, умудренную. — Или тут вообще не за чем говорить… «если б слова что-то стоили»… ну, и так далее. Да, я все понимаю… ладно, давай пить чай. Ой, какой чай?! Я все еще мысленно в Элиоте… такой милый и старомодный поэт, я его обожаю. Я хотела сказать, кофе. Эспрессо. Я мигом… Попробуй камембер, боюсь, он не слишком blеп fait, но все равно… — Она метнулась на кухню, а горбун продолжал сидеть молча и сосредоточенно чавкать хлебом. Для него это было уже не в новинку. Подобные приключения случались с ним уже не раз.
Когда сладкая девочка вернулась в комнату, она предложила пересесть на диван и там выпить кофе. Она села поближе к горбуну и открыла альбом с репродукциями Блейка.
— Правда, красивые, — проговорила она, — и такие забавные! Хотя их немногие понимают! — Она указала глазами на репродукцию на стене. — И вот еще. Тебе нравится? Я имею в виду, там такие детали… ты когда-нибудь обращал внимание? Сейчас я сниму, ты посмотришь поближе.
Она потянулась за гравюрой, но та висела достаточно высоко, так что Кэнди пришлось встать на цыпочки. Такая гибкая и изящная, она приподнялась на одной ноге, а вторую отставила чуть в сторону, как балерина. При этом ее фланелевая рубашка задралась, приоткрыв голую спину, а аппетитные ягодицы напряглись под джинсовой тканью и обозначились еще резче. «Ой, разве так можно?! — подумала Кэнди, стараясь все-таки дотянуться до репродукции. — Что я тут перед ним выставляюсь?! А вдруг он решит, что я… и это будет моя вина, только моя!»
Горбун наблюдал за ней очень внимательно, и когда у нее задралась рубашка, его вдруг осенило — словно серое небо обрушилось вниз, — что все остальные девчонки, с которыми ему доводилось общаться, хотели лишь одного: быть привлекательными и желанными, чтобы мужчины сходили по ним с ума, и несмотря на все их попытки вести умные разговоры и казаться духовно продвинутыми, их манящая красота была убедительной и непреложной, и обладала поистине убойной силой, и низводила всякого мужика до состояния голодного зверя… которого должно насытить.
Кэнди все-таки удалость снять репродукцию со стены, но когда она вернулась к дивану, взгляд У горбуна изменился; глаза у него стали красные-красные и как-то странно блестели. Милая девочка сразу это заметила и сильно смутилась. Стараясь скрыть смущение, она зачастила, указывая на картину:
— Правда, прелестно? Посмотри вот на эту фигуру, в углу, большинство ее даже не замеча… — она умолкла на полуслове и даже закашлялась под жгучим взглядом горбуна, который буквально пожирал ее глазами. Пытаясь взять себя в руки, она провела рукой по волосам и тряхнула головой. «О чем он думает, интересно? — спросила она себя. — Блин, я сама во всем виновата». Маленькие глазки горбуна горели жадным огнем; он думал о деньгах.
— Я тебя люблю! — выпалил он неожиданно, и прозвучало все это, по меньшей мере, странно.
— Нет, милый, не надо так говорить! — умоляюще пролепетала Кэнди, как будто ждала чего-то подобного. Она смотрела на картину у себя на коленях, не решаясь поднять глаза.
— Я тебя хочу! Очень хочу! — горбун прикоснулся к ее локтю.
Она вздрогнула и накрыла его руку своей рукой.
— Не надо так говорить, — повторила она мягко, но с достоинством.
— Я хочу тебя трахнуть! — сказал горбун и положил свободную руку на ее нежную левую грудку.
Она схватила его за запястье и крепко сжала. Медленно повернулась к нему и закрыла глаза, со страдальческим выражением на лице.
— Нет, милый, не надо. Пожалуйста, — проговорила она очень тихо, но твердо.
— Я хочу тебя трахнуть… хочу тебя вылизать! — сказал он, сжимая ей грудь, и Кэнди почувствовала, как напрягся ее сосок. Словно крошечный твердый грибочек.
Она резко поднялась с дивана и закрыла лицо руками.
— Не надо. Пожалуйста, — повторила она. Она еще пару секунд постояла на месте, а потом подошла к окну. — Ну почему все должно быть именно так? — вопросила она у вечернего неба. — Почему? Почему? — Она обернулась к горбуну, чтобы повторить свой вопрос, но он заговорил первым:
— Это вот из-за этого? — спросил он с надрывом. — Из-за этого?! — Он поднял руку и указал за плечо, на свой горб. И в его глазах было столько отчаяния…
Кэнди рванулась к нему, как сердобольная и внимательная медсестра — к постели тяжелобольного.
— Нет, бедный ты мой, ну, конечно же, не из-за этого! Нет, нет, — она упала на диван и заключила горбуна в объятия. — Ты мой глупенький! — Она закрыла глаза и принялась гладить его по волосам, прижавшись лбом к его лбу. — Я его даже и не замечала.
— Тогда почему? — спросил он. — Почему? Теперь, когда Кэнди к нему прикоснулась, она перестала смущаться.
— Почему? — вздохнула она. — Ой, я не знаю. Девушки, они такие… никогда не знают, чего им хочется… и что им нужно. Я не знаю. Наверное, мне просто хочется, чтобы все было красиво.
— Это все из-за этого, — повторил горбун и затрясся в беззвучных рыданиях.
— Нет, мои хороший, — проворковала она, снова закрыла глаза и потерлась носом о его щеку. — Нет, нет, нет. Какая, в сущности, разница?! У меня голубые глаза — у тебя вот это. Какая разница, кто как выглядит?!
— Почему? — повторил он настойчиво и вдруг запустил руку ей под рубашку и сжал ей грудь. Кэнди даже не успела сообразить, что происходит, как он задрал на ней рубашку, сдвинул бюстгальтер вверх и жадно присосался губами к ее груди.
— Ой, нет, милый, не надо, — выдохнула она, но при этом ее голова как бы сама собой опустилась на диванную подушку. — Почему все должно быть так? — умоляюще проговорила она. — Почему? Да, я Знаю. Я сама во всем виновата. — И она разрешила ему целовать и сосать свою грудь, пока сосок не затвердел так, что ей стало больно, а внизу живота не возникло щекочущее покалывание. Тогда она мягко оттолкнула его от себя, но не отпустила его голову, а принялась баюкать ее в ладонях. Она мужественно улыбалась, но ее глаза блестели от слез. — Нет, мой хороший, — прошептала она. Пожалуйста… не сейчас.
— Это все из-за этого, — с горечью проговорил горбун.
— Нет, нет, нет, — она закрыла глаза и прижала его голову к своей груди, но при этом стараясь не дать его рту прикоснуться к ее гордо напрягшемуся соску. — Нет, вовсе не из-за этого!
— Я хочу! — сказал горбун. Он положил руку ей на бедро и принялся судорожно расстегивать пуговички на боку ее джинсов, а потом его рука проворно скользнула внутрь, забралась ей под трусики и угнездилась в жарком и влажном местечке.
— Ой, милый, нет! — воскликнула сладкая девочка, но было уже поздно. То есть, наверное, еще можно было бы что-то сделать, но тогда бы уж точно не обошлось без некрасивой и гадкой сцены. Его короткие толстые пальцы перекатывали ее крошечный клитор, как каменный шарик в масле. Кэнди покорно откинулась на спинку дивана. У нее было доброе, щедрое сердце, и она не могла отказать человеку в такой вот малости, которая значила для него так много. Она закрыла глаза и решила терпеть, сколько сможет. Но еще до того, как настал этот миг, когда терпеть дальше было уже нельзя, он оторвался от ее груди и уткнулся лицом ей между ног, одновременно стаскивая с нее джинсы и трусики свободной рукой.
— Нет, нет, милый, не надо! — вздохнула она, но он уже опустил ее джинсы и трусики до колен, так что теперь у него было хотя бы, где развернуться — в смысле, заменить пальцы языком.
Для него это значит так много, уговаривала себя Кэнди, так много, а он тем временем стащил с нее джинсы и трусики уже полностью — так что теперь они болтались на ее топкой изящной лодыжке, — а сам опустился на пол рядом с диваном, забросил кэндины ноги себе на плечи и вонзился в нее языком, глубоко-глубоко в ее сладкий горшочек с медом.
Если это для пего так важно… продолжала твердить себе Кэнди, пока не поняла, что не выдержит ни секунды больше, и она вырвалась, и слегка отстранилась, и стиснула его голову руками, и прошептала, задыхаясь от страсти: