Annotation
В двадцатые годы прошлого века Всеволод Иванов и Виктор Шкловский были молодыми, талантливыми и злыми. Новая эстетика, мораль и философия тогда тоже были молодыми и бескомпромиссными. Иванов и Шкловский верили: Кремль — источник алой артериальной крови, обновляющей землю, а лондонский Сити — средоточие венозной крови мира. Им это не нравилось, и по их воле мировая революция свершилась.
Вы об этом не знали? Ничего удивительного — книга «Иприт», в которой об этом рассказывается, не издавалась с 1929 года.
Всеволод Иванов, Виктор Шкловский
ГЕОГРАФИЯ В КАРТИНКАХ
ГЛАВА 1
ГЛАВА 2
ГЛАВА 3
ГЛАВА 4
ГЛАВА 5
ГЛАВА 6
ГЛАВА 7
ГЛАВА 8
ГЛАВА 9
ГЛАВА 10
ГЛАВА 11
ГЛАВА 12
ГЛАВА 13
ГЛАВА 14
ГЛАВА 15
ГЛАВА 16
ГЛАВА 17
ГЛАВА 18
ГЛАВА 19
ГЛАВА 20
ГЛАВА 21
ГЛАВА 22
ГЛАВА 23
ГЛАВА 24
ГЛАВА 25
ГЛАВА 26
ГЛАВА 27
ГЛАВА 28
ГЛАВА 29
ГЛАВА 30
ГЛАВА 31
ГЛАВА 32
ГЛАВА 33
ГЛАВА 34
ГЛАВА 35
ГЛАВА 36
ГЛАВА 37
ГЛАВА 38
ГЛАВА 39
ГЛАВА 40
ГЛАВА 41
ГЛАВА 42
ГЛАВА 43
ГЛАВА 44
ГЛАВА 45
ГЛАВА 46
ГЛАВА 47
ГЛАВА 48
ГЛАВА 49
ГЛАВА 50
ГЛАВА 51
ГЛАВА 52
ГЛАВА 53
ГЛАВА 54
ГЛАВА 55
ГЛАВА 56
ГЛАВА 57
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
Всеволод Иванов, Виктор Шкловский
ИПРИТ
ГЕОГРАФИЯ В КАРТИНКАХ
Иногда известным и признанным мастерам высокого жанра случается по каким-то причинам написать авантюрный роман, детскую сказку, может быть даже сочинить комиксы (если позволено будет сочетание глагола «сочинить» с существительным «комикс»). Причины тут бывают самые разные: от элементарного безденежья до стремления доказать, что и в этом пустяковом жанре признанный мастер все равно останется мастером — взять хотя бы случай с Томасом Манном и его романом «Признания авантюриста Феликса Круля». Порой также случается, что этот «жест в сторону» затмевает своей славой основную многолетнюю деятельность — тут, наверное, самый яркий пример «Алиса в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. С романом «Иприт» такого не произошло — книга, увы, оказалась забытой, несмотря на известность ее авторов. Что ж, возвращение к хорошо забытому старому может быть весьма полезным и поучительным.
Текст этой фантасмагории, названной авторами «Иприт», вызывает странные чувства. С одной стороны, мы видим некую нарочитую небрежность, создающую ощущение почти предельной скорописи. Тут можно было бы даже порассуждать об успехах в технике скоростного письма, достигнутых современными текстовалятелями, которым, несмотря на эти самые успехи, известность за пределами сегодняшнего дня явно не угрожает. С другой стороны, трудно определимое удовольствие от текста требует разобраться в природе читательского удовольствия, сопровождающего читателя «Иприта» от начала до конца. Во многом это удовольствие прямо противоположно тому, которое ожидает типичный потребитель авантюрного романа от приобретенного им товара.
Взять хотя бы стыковки и связки — умение искусно их создавать (сплетать) считается основой профессионализма для производителей подобного рода товара. Авторы «Иприта», разумеется, смеются, и смеются от души над потугами и уловками изготовителей соответствующего чтива. Виктор Шкловский и Всеволод Иванов для сюжетных склеек используют не просто принцип «deus ех machina», но делают это подчеркнуто утрированным образом, что как раз и создает ощущение фантасмагории. Мы встречаем здесь и говорящую лошадь, и медведя с пулеметом, и возможность опрокинуть скалу плечом с помощью «ритмического покачивания», и бесчисленное количество всевозможных «обознатушек»: мужчины то и дело оказываются женщинами (и наоборот), а конкуренты, после того как все «выясняется», спокойно женятся друг на друге. Уже через несколько страниц становится ясным, что образцы веселого абсурда и использование несуразицы в качестве творческого принципа доставляют немалое удовольствие самим авторам, и это удовольствие от письма передается и читателю: «Я берусь выследить зверя, мое ружье для охоты со мной, и клянусь филейной частью моего сжаренного маорисами прапрадеда, я первый в мире убью медведя в спичечных зарослях».
Нетрудно заметить, что самая общая внешняя фабула — синтез отравляющих газов проклятыми империалистами — для авторов есть прежде всего повод, как принято сейчас говорить, «оттянуться» и «приколоться». Они и делают это без устали, разворачивая некую универсальную пародию: на Голливуд, на прессу и политику (как советскую, так и — «антисоветскую»), на моду и массовую культуру, но прежде всего на пресловутый «авантюрный роман». По прошествии многих десятилетий далеко не все из пародируемого опознается с первого предъявления, однако в целом портрет эпохи (точнее говоря, ее карикатура) получается забавным и поучительным одновременно.
Взять, к примеру, советские реалии 20-х годов. Некоторые из них у Шкловского с Ивановым благодаря избранному жанру пародийной утопии предстают в новом свете; смещение акцентов существенно меняет образ советского человека, знакомый нам по романам Ильфа и Петрова, ближайших, казалось бы, соседей по жанру. Поражает научно-просветительский энтузиазм, воистину мистическая роль науки в юном советском обществе. Гиперболизация лишь подчеркивает это обстоятельство. Так, многие страницы «Иприта» можно без всяких преувеличений назвать географией в картинках. Тут и аэрофотосъемка с аэропланов, на которых то и дело пролетают герои, раскрашивая контурную карту полушарий: «Но вот хозяйство кончилось. Пошли какие-то куски и обрывки. Это Ганс пролетал над Польшей». Аэрофотосъемка сменяется вычерчиванием береговых линий и описаниями земных недр, занимательная география словно бы стремится расцветить скучный урок, решая при этом дидактическую задачу внедрения знаний: «Гольфштрем течет дальше, отекает скандинавский полуостров и согревает Исландию; дойдя до Норд-Капа, он делает одну ветвь в сторону Мурманского берега; эта ветвь создает нам незамерзающие порты по всему побережью и несколько других ветвей течения на восток и на север. Эти теплые воды, не доходя до нашего печального острова, встречают холодное полярное течение. Но все теплые реки, отличаясь от остальной воды бо́льшей соленостью, текут в нашем полярном океане. Они проходят около 71°30′ северной широты. Дальше мы их встречаем около 74° и даже около 75°15′. По этим теплым рекам с невидимыми холодными берегами идет треска и другая промысловая рыба, а за ней вы, англичане, с пароходами, вылавливающими всю начисто, под угрозой пушек и ультиматумов. Мы исследуем море градусниками и весами. Мы следим за температурой и ищем следы Гольфштрема, определяя удельный вес воды. Мы хотим узнать морские течения, чтобы управлять ими, чтобы обогреть Карское море и заставить выпрямиться ползучие ивы нашего Траурного острова…».
Приведенный фрагмент сразу же заставляет представить видеоряд: учительницу, обводящую указкой большую географическую карту и старающуюся удержать внимание учащихся; Новая Земля, Патагония, мори и проливы, материки, степи и лесостепи, — все подробно развернуто в самых различных ракурсах. Географию в картинках сменяет ничуть не менее детальная химия в комиксах: технология производства целлюлозы, бета-токсины, переработка углеводородных соединений и уж само собой разумеется химия отравляющих веществ — сведения из учебников и сухих инструкций непрерывно оживляют попадающие в самые нелепые ситуации персонажи.
Дело, впрочем, не сводится к простой пародии на научно-популярную литературу того времени. Феномен обожествления науки и особенно техники предстает во всем своем масштабе как один из важнейших принципов мироощущения людей Коммуны. Разве что Андрей Платонов смог с равной убедительностью описать новый тотемизм, удивительный дух состязательности между тотемом Паровоза и тотемом Аэроплана… В «Иприте» химикам, инженерам, машинистам и прочим авиаторам принадлежит куда более существенная роль, чем, например, «политрукам». Очень характерна реакция одного из персонажей после длиннейшего наукообразного пассажа советского полярника: «Он говорит красиво — это должно нравиться женщинам, — подумал Дюле». Еще как нравится: юные комсомолки безоглядно влюбляются в заклинателей техники и жрецов науки (гуманитарное знание, разумеется, не в счет), а те, конечно, отвечают взаимностью, не нарушая, однако, незыблемой иерархии ценностей. Если озвучить господствующий мотив эротических предпочтений, получится что-то вроде сплошного «мама, я летчика люблю…». А в ответ слышится горделивое «первым делом, первым делом самолеты…». Ясно, что пресловутый «лирик» позднего советского времени в воссоздаваемой атмосфере тойэпохи оказался бы безнадежным аутсайдером совокупного эротического выбора. С другой стороны, поскольку «Иприт» представляет собой экстраполяцию определенных тенденций своего времени, духа эпохи, когда сын машиниста испытывал законную гордость и благодарность судьбе за то, что ему не выпало родиться каким-нибудь сыном поэта или, не дай бог, филолога,придется признать, что как раз в этой части фантасмагория Шкловского и Иванова оказалась наиболее фантастичной…
Крупицы узнавания, чередующиеся с пробелами знаменитого остранения,придуманного Виктором Шкловским, способны оказать зачаровывающее воздействие на вдумчивого читателя. Ретро-эффект, когда пошлость своего времениотзывается ностальгической ноткой в восприятии следующих поколений, представляет собой один из механизмов очаровывания. Возникает странное ощущение, что, может быть, деградация пошлоститочнее определяет величину потери, чем девальвация самой истины. Во всяком случае, ужимки массовой культуры и классические гримасы капитализма, зарисованные вполне в духе Кукрыниксов, вызывают порой некоторое умиление: вот Тарзан со своими поклонниками и подражателями, вот грандиозная фильмас приглашенным в СССР Чарли Чаплином, порабощенные трудящиеся Запада, которым не дают спать ни днем ни ночью, в самом буквальном смысле слова… Авторы не упускают случая поиздеваться и над новомодными интеллектуальными фетишами. Достается заодно и доктору Фрейду: «Я знаю, Наташа, но не надо об этом говорить. Я никого не люблю. В детстве меня ранила вещь, на которую я не должен был обращать внимание: тайна рождения. Как рассказать вам русской, здесь, на Новой Земле, и перед смертью, что я бежал от жизни потому, что мой отец оказался не моим отцом… Я ранен женщиной, я не простил своей матери своего рождения, и я не хочу любить».
А тонкая ирония над будущей диктатурой политкорректности (тут зоркости авторов можно лишь позавидовать) образует прекрасную россыпь эпизодов: «В час дня на грузовиках в город прибыло несколько десятков тысяч негров с Юга, из Нового Орлеана.
— Где он? — кричали они. — Он обещал нас сделать белыми, он обещал нам вино без похмелья, труд без пота и Африку без европейцев! Где он? — мы верим!»
Опять же поневоле представляешь себе, как после таких пассажей веселые соавторы хохочут от души и поздравляют друг друга. Чего стоит, например, крошечная зарисовка о немцах:«Вы опять сидели все время на одной стороне дивана, профессор? — произнесла женщина, внося в комнату поднос с кофейником, ломтиками белого хлеба и мармеладом…
— Я думаю, Луиза, — ответил старик.
— Думать можно, сидя на каждом конце по очереди: пружины будут снашиваться меньше».
Что и говорить, славно повеселились ребята — возможно руководствуясь порой принципом «чтобы не было мучительно стыдно, если издатель вдруг не заплатит обещанных гонораров». Впрочем, мастер остается мастером при любых обстоятельствах: нет-нет да и попадаются вкрапления «высокого штиля», поражающие причудливостью, и в то же время своеобразной точностью: «Корчась и катаясь по плитам улиц, не успевшие забежать в дома, — под воротами, под мостами, в расщелинах зданий, со странной страстью животных: умирать, прислонив плечо к дереву или камню, — валились люди».
Эстетика модерна пробивается и сквозь универсальную пародийность, определяя в какой-то мере ретроспективную ауру текста. Но кое в чем Шкловский и Всеволод Иванов, несомненно, опередили свое время. Прежде всего это апофеоз скорости и, так сказать, пунктирности, характеризующих монтажные приемы постмодерна. Персонажи книги непрерывно куда-то бегут, то убегая, то догоняя, меняя средства передвижения с калейдоскопической скоростью. Некоторые главы представляют собой подобие детской скороговорки, сплошную игру в догонялки. Авторы еще и подгоняют их, поскольку «наш роман не должен стоять на месте». Подгоняют и нас, читателей: «Но покинем парламент, нам нужно спешить. Сейчас проснется Рокамболь и мы не увидим твердости нашего героя в его последние минуты.
Бежимте со мной бегом, читатель…»
Куда уж быстрее. Уровень «экшн» задан таким образом, что едва успеваешь оглядываться по сторонам. Понятно, что «Иприт» пронизан духом кинематографа, временами оказывается превзойденной даже скорость диснеевской анимации. Но настоящим ключом для сопоставления служит современная компьютерная игра, какая-нибудь «стрелялка-догонялка» последнего поколения — и это за полстолетия до появления персональных компьютеров!
Что ж, авторам удается подтвердить заслуженную славу экспериментаторов и новаторов. А читателям «Иприта» нужно лишь правильно настроиться, активировать внутренний переключатель скоростей и получать удовольствие.
Александр Секацкий
Лицевая сторона папки для девяти выпусков первого издания романа
ГЛАВА 1
Рассказывающая О НЕГРЕ, КОТОРЫЙ НЕ СПИТ. Перед тем даны сведения о городе, в котором будут происходить НЕВЕРОЯТНЫЕ СОБЫТИЯ
Мир лишается своих достопримечательностей.
Были в Константинополе собаки.
Жили они без хозяев, и ели они всякую дрянь и падаль. Каждая собачья стая имела свой район и в чужой не заходила.
Ехали путешественники в Константинополь и знали, что они там увидят бродячих собак.
Но случилась война, турки были на стороне немцев, а у немцев обычай все мыть и чистить: они мостовую в Берлине два раза в день чистят резиновыми щетками. Немцы сказали: этих собак нужно убрать.
Турки отвечали: эти собаки достопримечательность города, и убивать их мы не позволим.
Немцы не растерялись и ответили: мы их убивать не будем, а переловим и отправим на дачу.
И действительно, они отправили собак на маленький каменный остров посредине Босфора; здесь был источник воды, но есть, конечно, было нечего.
Собаки дрались, визжали, грызлись и ели друг друга. Их становилось все меньше и меньше.
Выживали только сильные.
Говорят, что в конце концов остался громадный, могучий пес-победитель.
Он стоял на скалах острова и выл, выл так громко, что его слыхали во всем Константинополе.
Потом пес-победитель лег и сдох.
Да послужит эта история уроком империалистам: они едят друг друга и уничтожают друг друга, но что будет есть победитель в разоренной Европе?
Так погибла достопримечательность Константинополя — бродячие собаки.
* * *
Лондон славится своими туманами.
Лондон стоит в полутора часах езды от моря.
Поперек Лондона езды на автомобиле часа два. Город обрывается лачугами и начинается снова, — в сущности говоря, это не один город, а несколько слившихся городов.
В центре города находится его торговая часть — Сити.
Здесь не живут, а только работают: днем сюда приезжает до 1 500 000 человек; ночуют здесь только 17 000.
Но зато здесь все банки и конторы, здесь сосредоточена вся венозная кровь мира.
Это тот же Московский Кремль, только наоборот: в Кремле источник алой артериальной крови, обновляющей землю.
Всего в Лондоне свыше миллиона домов и семь с половиной миллионов людей. Это цифра 1923 года.
Население пригородов каждые 20 лет удваивается.
Дома в Лондоне не такие, как в остальных городах, а маленькие, на одну семью, в два, три и четыре этажа. Внизу кухня и гостиная, наверху спальни. В каждой комнате камин, у каждого камина труба, и из каждой трубы, конечно, идет дым… иначе для чего бы ее ставить?
Вы меня еще спросите — а фабрики ведь тоже с трубами? Фабрик, читатель, в Лондоне мало, это не фабричный, а конторский город.
Лондон посылает ежегодно во все концы мира миллиард писем и 26 миллионов телеграмм. В Лондон приходит 9000 поездов в день.
Лондон может съесть все русские яйца и, намазав на хлеб, проглотить все сибирское масло.
Пусть кушает пока на здоровье.
Но Лондон не фабричный город. Только рабочие доков — докеры, разгружающие пароходы, рабочие городских предприятий и портные составляют в Лондоне большие группы рабочего населения. Таким образом, дым над Лондоном, главным образом, дым каминов.
Этот дым выносит в воздух мельчайшие частицы угля. Лондон — город богачей и конторщиков, а конторщики любят считать, — так вот, они сосчитали, что в неделю на каждую квадратную милю в Лондоне оседает 1600 пуд. твердых веществ. Прежде чем осесть, они долго еще летают в воздухе, сгущая туман.