Одновременно с этим добывалось кедровое масло высокого качества. Вот чем объясняется то оживление, которое так поразило наших друзей в глухой тайге, в новом центре кедрового промысла.
В поселок рабочих, собирающих кедровые орехи, однажды въехал велосипедист. Он весь был в болотной глине, облепленный мухами и страшно истощавший.
Дежурному милиционеру не было дела до его истощения, он обратил внимание на его густую белокурую растительность.
— Пожалуйте бриться, — указал он рукой на парикмахерскую.
Оборванец вяло бросил велосипед. Он сел в кресло, и парикмахер, который теперь не употреблял вопросов — «побрить? постричь?», налил кипятку в чашечку. Оборванец вздрогнул, увидав в зеркале лицо — парикмахера. Но было поздно. Бритва уже коснулась его намыленной шеи.
В это время дверь отворилась, и вошел приятель парикмахера, водолив Сарнов. В руке у него блестел револьвер. Лениво поздоровавшись, он спросил:
— Не знаешь ли мастера хорошего по ружейной части, что-то очень машинка моя отдает?
— Сейчас, — ответил китаец, — побрею.
— Ну, брей, а я посижу пока, подожду…
ГЛАВА 36
О любви человека, душа которого ранена, и О НОВОЙ БИТВЕ НАД НОВОЙ ЗЕМЛЕЙ. В конце главы Наташа, несмотря ни на что, выполняет данное ей приказание
Полярное лето уже кончилось. Синие пятна незабудок на фоне шиферных скал казались кусками неба, просвечивающими сквозь тучи.
— Аэроплан, — доложил самоед, подходя к Нетлоху, гуляющему с Наташей.
— Хорошо, — ответил Нетлох, — скажите всем, чтобы приготовили ружья, — и, обратясь к Наташе, прибавил: — Друг мой, вы знаете ли, что это конец?
— Конец?
— Да, конец, по крайней мере, нашей части; англичане не станут возвращаться напрасно. Очевидно, они обезопасили себя и от наших газов и от наших лучей. Не надо нервничать. Мы будем еще драться. А Советский Союз имеет и без нас источник азота. Его приготовляют в Донбассе и в Кузнецком районе, и около Ипатьевска. Даже нашу задачу регулирования теплого течения решат и без нас… Нам остается только драться как можно дольше и как можно лучше.
— Я люблю вас, — произнесла Наташа неожиданно для самой себя.
— Я знаю, Наташа, но не надо об этом говорить. Я никого не люблю. В детстве меня ранила вещь, на которую я не должен был бы обращать внимание: тайна рождения. Как рассказать вам, русской, здесь, на Новой Земле, и перед смертью, что я бежал от жизни потому, что мой отец оказался не моим отцом и даже друг моего отца оказался не моим отцом… Но всего я не могу сказать даже тебе. Я англичанин, Наташа, и во мне сильна гордость расы. А сейчас я ношу глупое имя. Моя странная фамилия, это прочтенная сзади наперед фамилия моего действительного отца. Я бросил родину, лабораторию и бежал в Россию — в другой свет. Я забился сюда к полюсу, к моржам, отрезал себя от мира и нашел здесь новое дело и новое мировоззрение. Разумом я понимаю, что моя обида ничтожна, что я должен забыть ее. но гордость расы в моей крови… Быть мулатом для меня позорно… Называйте сейчас меня Робертом, Наташа.
— При чем тут любовь, Нетлох?
— Я ранен женщиной, я не простил своей матери своего рождения, и я не хочу любить. Простите меня, Наташа, старого человека на Новой Земле. Мы, англичане, люди старой земли, у нас, когда чинят мостовую, то приходится сверлить землю буравами, потому что мостовая у нас на фундаменте. И наши предрассудки и навыки тоже на фундаменте. Прощай же, Наташа, аэропланы приближаются. О, если бы я мог поднять над своим домом красный флаг с буквами Английской советской республики. Я сейчас буду сражаться с англичанами во главе отряда людей Новой Земли. Я завидую сейчас самоедам, Наташа. И знаете что? Я вас люблю.
Звуки сирены известили говорящих, что пора надеть противогазы.
— Еще слово, Наташа: когда я погибну, постарайтесь доставить этот пакет с документами профессору Шульцу в Фрейбург. Вам надо бежать сейчас же, берите лодку и бегите во льды, на Север… путь в Россию будет отрезан.
Сирена проревела еще раз.
— Прощайте, Наташа, — крикнул Роберт, поцеловав женщину в губы быстрым поцелуем, и сам надел на нее противогаз.
Наташа плакала, чувствуя на зубах холод загубника. Слезы туманили стекла шлема.
Хор взрывов потряс воздух.
В воздухе уже дрались аэропланы Новоземлинского отряда Доброфлота с тучей аэропланов противника.
Самолеты стреляли друг в друга из пулеметов и орудий, старались ударить противника своими шасси, временами сцеплялись по двое и тяжело падали вниз.
Вот пал последний самолет Новой Земли.
Противник начал приземляться и готовиться к десанту.
Высоко в небе и в стороне от битвы сторожевой аэроплан Дюле следил за северным побережьем острова.
Лейтенант видел землю через просветы в дыму. Уже горели нефтяные фонтаны, снег кипел от огня, пар смешивался с черным дымом в густые клубы.
Дюле видел бой уже не раз и сейчас не очень интересовался общей картиной.
Но вот маленькая лодка отчалила от обрывистого берега, сверху она кажется миндалиной.
Это, вероятно, гонец.
Лодка спешит к ледяному полю, нужно перехватить.
Спокойно, как ястреб на полевую мышь, нырнул в воздух аэроплан вслед лодке. Вот колеса шасси уже подпрыгивают по неровности ледяного поля. Лодка видна у края, она пытается пройти узкими проходами через лед.
Не уйдешь…
Сопротивление новоземлян казалось уже было подавлено. Громадные грузовые аэропланы, до сих пор державшиеся вне поля действия, сейчас тяжело приземлились, высаживая сотни людей.
Но тут затрещали выстрелы винтовок и автоматических ружей.
Укрывшись за скалами, самоеды, дети зверобоев, стреляли холодно и метко.
Раненых не было, все убитые были убиты только в сердце или в глаз.
Но по сигналу атакующих с неба спускались все новые аэропланы, и ураганный огонь сверху подавлял всякую возможность сопротивления.
— Во имя Новой Англии и Новой Земли, — сказал Роберт и замкнул контакты.
Остров вздрогнул, изогнулся, как кошка, желающая прыгнуть, и взлетел в воздух.
— Наташа! — вскричал Дюле, узнав гонца.
— Глядите, — ответила она.
Взрыв взметнул черную пыль стеной. Стена достигла стаи аэропланов и упала вместе с ними на землю.
Но луч взрыва не захватил аэроплана Дюле.
— Летим! — вскричала Наташа и первой вскочила в аэроплан.
Было пора. Громадная, высотой в сорокоэтажный дом волна шла от места взрыва к ледяному полю…
Дюле без слов занял место наблюдателя. Аппарат взвился в воздух, и в то же мгновение лед под ними лопнул, как стекло, заскрежетал, забурлил, и ледяная пена обрызгала колеса шасси.
— Я лечу во Фрейбург, — сказала Наташа, не повернув головы к Дюле и не выпуская руля.
ГЛАВА 37
В ней рассказывается о человеке, который плывет ПО ТЕЧЕНИЮ ТЕМЗЫ, и о ДРУГОМ, КОТОРЫЙ СПОКОЕН. Глава кончается описанием состояния Рокамболя
Темза имеет два течения: в часы отлива она течет к морю, в часы прилива обратно — к городу.
Долго может плыть, возвращаясь обратно, кусок дерева, брошенный с корабля.
Но это плывет не дерево… Это утопленник. Уже давно река то доносит его почти до побережья, то возвращает обратно, к портам, к городу, в котором он работал и изменил.
Никто не плачет об этом человеке, даже те, кто послал его на центральную дымовую станцию шпионом, уже забыли его.
Он плывет вниз и возвращается к городу обратно… Долго еще будет плыть он, пока не поймает распухшее тело какой-нибудь бедняк-охотник за утопленниками, за их жалким платьем и премией, объявленной в газете.
Напрасно будет следить тот человек за объявлениями: никто не ищет его добычу. Этот рабочий пропал навек, у него украдено даже имя. Смит Пуль не погиб для света, нет, под его именем работает на станции усердный и ловкий рабочий. Он молчалив немного… Даже повторная прививка бессонницы, делаемая всем рабочим при поступлении на завод, не сделала его разговорчивым.
А это странно, отсутствие сна делало всех нервными, это ослабляло сдерживающие центры, и все были озлобленно болтливы.
Но Смит Пуль молчал. В краткие минуты отдыха он вытаскивал свою записную книжку и делал свои вычисления… Небось учился, хотел выбиться в люди… В самом деле, кто хочет умереть простым рабочим? В Англии это все равно, как желать умереть в рабочем доме.
Смит Пуль хороший работник, он достоин повышения, он не пьет, не таскается с женщинами, гуляет редко в Гайд-парке и всегда один.
Иногда он покупает цветы: красные розы и георгины — и отправляет их туда, в город богатых. Странный букет, странный адрес.
Ну, это его дело.
Смит работает в машинном зале, механиком у дизеля, дышащего спокойно и ровно.
И сам Смит всегда спокоен.
В его дежурство в машинном зале никогда не бывает никаких происшествий. Раз только внезапно заснуло трое рабочих.
Было арестовано все правление треста «Бессонница», но следствие не дало никаких данных.
Только у секретаря правления мистера Канолифа в книжном шкафу нашли полное собрание сочинений Льва Толстого.
Канолиф оправдывался тем, что Толстой хотя и был русским, но никогда не состоял в рядах Третьего Интернационала, и что читал он книги только для практики в языке.
Но все же временно он был задержан, само его участие в аресте Тарзана было заподозрено.
Ведь медведь оказался богатым и верноподданным, не оклеветан ли хозяин?
И мистер Канолиф попал в камеру, прежде занятую Рокамболем. Плачь над бедным Канолифом, читатель: авторы романа решили не освобождать его.
Бедный Канолиф, как он страдал от блох, оставленных Рокамболем.
Но и сам Рокамболь в своей роскошной вилле не был счастлив.
День и ночь проводил отощавший медведь перед камином, нюхая воздух и жалобно рыча. Хольтен не мог без слез смотреть на своего друга. Он достал из зоологического сада, почетным опекуном которого Рокамболь был назначен королем, ему медведицу. Но медведь, увидя нового гостя, так зарычал, что все поняли, что на медвежьем языке это значило «вон!».
Обиженную медведицу увезли обратно в ее клетку, а Рокамболь опять впал в свою беспокойную тоску.
Только Смит Пуль спокоен в этой краткой главе, его вычисления близятся к концу.
Берегись, Лондон!
ГЛАВА 38
ХОРОШО МОРЕ ОКОЛО НЬЮ-ЙОРКА
Главное — в нем никогда не бывает холодно потому, что его отапливают снизу трубами.
Народу купается в этом море так много, что берег кажется пестрым, как лоскутное одеяло, столько людей в желтых, красных и голубых костюмах лежит на песке.
В воде играют в пятнашки, катаются на особых каруселях, строят слона и беспрерывно снимают друг друга в фотографии.
Над водой и берегом стоит, если нет ветра, запах пота и пудры. Мусору столько, что вы ложитесь в песок, как в пепельницу.
Но даже богатые люди прилетают сюда на гидроплане выкупаться, потому что здесь шумно и много женщин. Среди этих сотен тысяч купающихся людей никто не обращает внимания на белокурого стройного человека в светлом костюме.
Но молодой человек не был тщеславен. Казалось, что он даже наслаждался своей неизвестностью, спокойно ел бананы, потом надел полосатый купальный костюм и сел обжариваться на солнце.
— Увы, — сказала его соседка, женщина лет двадцати, одетая в яркий желтый костюм с черной отделкой и сидящая перед маленьким переносным радиоаппаратом. — Увы, — сказала она, явно обращаясь к своему соседу, — он не отвечает.
— Это очень невежливо с его стороны, — ответил человек в полосатом костюме.
— Да, я разговаривала с ним до самого Ла-Манша, а теперь он не отвечает уже два дня.
— Дорогая, зачем он вам, все равно даже ваш прекрасный аппарат не даст вам возможности танцевать с ним и есть мороженое на его счет на расстоянии, а я приглашаю вас исполнить купальное шимми.
— Но помните, только шимми, — ответила женщина, и через минуту они танцевали модный танец, так близко прижимаясь друг к другу, что, очевидно, им оставалось только после этого ехать или в гостиницу, или купаться в нагретой воде.
Они выбрали третье. Сели есть мороженое.
— Чудесное мороженое, — болтал молодой человек, облизывая ложку, — и главное, без всяких фокусов.
— Нет, знаете, я ела настоящее чудесное мороженое в день явления Кюрре… Ах, это было не мороженое, а мечта… Святое мороженое…
Но и не святого мороженого женщина съела столько, что ее спутник начал жаться и хмуриться.
— Как ваша фамилия? — спросила дама, не обращая внимания на настроение своего спутника.
— Смит, — ответил тот, считая правой рукой деньги в кармане.
— В таком случае моя Брук, — это фамилия из сегодняшней газеты. Нельзя, дорогой, называть себя Смитом, я уже разговаривала на этом пляже сегодня с шестью Смитами. Я бы прогнала вас, но мне нравится ваша манера держаться. Вы немец и студент-корпорант. Я узнаю по шраму… Я очень люблю немецкую дворянскую молодежь.
— Да, я сын немецкого графа, — охотно ответил Смит.
— Граф Смит? — смеясь проговорила мистрис Брук. — Послушайте, милый, поедемте кататься на автомобиле, я буду вас тогда называть графом весь день, даже если вы не граф, а бухгалтер…
— Я больше чем граф! — вскричал Смит. — Я… — Он осекся и вдруг вскричал: — Едем.
«У этого приказчика есть деньги», — думала мистрис Брук, сидя в роскошном автомобиле с букетом белых роз в руках. Вероятно, он ограбил кассу.
— Шофер, — крикнул в это время Смит, — где здесь можно достать вино?
— Вино лежит под подушкой вашего сиденья, мистер, — охотно ответил шофер, — я сейчас сделаю остановку…
И через несколько минут все трое пили вино на маленькой зеленой лужайке парка…
— В путь! — вскричал, вставая, Смит.
— Я уже поднял парусиновый верх, — ответил шофер.
— Девочка, — нежно произнес Смит, — я не люблю целоваться в автомобиле, а для прописки в гостинице у меня слишком громкая фамилия — едем к тебе.
— Муж уехал на два дня, — ответила мистрис Брук, — едем.
— У тебя есть муж, кроме Смитов? — удивленно произнес мужчина. — Все равно — едем.
Лестница дома, в котором жила прекрасная незнакомка, показалась Смиту крутой. Наконец, дверь… обычная обстановка американской средней семьи.
— Имя? — спросил Смит, садясь в кресло и спокойно стаскивая с себя штаны.
— Сюзетта, — ответила женщина.
— Мое — Карл. Положи, Сюзетта, эти брюки под матрац, чтобы не испортились складки.
«Приказчик, — раздраженно подумала Сюзетта, — капитан был лучше. И потом какая решительность, я хотела только целоваться!»
— Карл, — ответила она, смеясь, — ты слишком скор, тебе придется разглаживать эти брюки одному. Ты мне уже и не так нравишься.
— Стучат, — ответил Карл испуганно, — у тебя нет второй двери?
— Это муж, он всегда стучит сразу обоими кулаками.
— Какой скандал! — вскричал Карл. — Какая великая карьера погибает!
Стук становился яростным.
Внезапно лицо Карла загорелось румянцем вдохновения; он лег на дешевый ковер, покрывающий пол комнаты, и, наматывая его на себя, закатился к стене.
Сюзетта побежала открывать дверь.
— Жарко, — простонал, входя, рослый янки с крупным догом на цепи. — Мэри, где мои ночные туфли?
«Соврала имя», — мрачно думал человек в ковре.
— Почему ты так рано приехал, Том?
— Дело не выгорело, контрагент сошел с ума, поверил в бога Кюрре, закрыл лавочку и постится. На место, Лайт! Ты не знаешь, Мэри, почему это собака нюхает по углам?
— Она, наверно, опять ищет места нагадить под диваном.
— Лайт, сюда. Лайт, сюда. Лайт, не рычи, я тебя…
— А ты, Мэри, опять пила? Ну, что хорошего в том, чтобы пить одной?
— А ты хочешь, чтобы я пила с кем-нибудь?
— Пропадает наша американская семья, Мэри. Женщины пьют и таскаются с ухаживателями, отказываются рожать детей, говоря, что пароходы достаточно и без того привозят людей для прироста населения… Лайт, спокойно! Лайт…