Мы сидели и молчали. Я знал, что оба мы если и не испытываем полного восторга, то в меру счастливы.
Вскоре явились санитары. Вильнёв уставился в пол и спросил меня, как ему теперь поступить. Ведь в любом случае тело, за которым они приехали, принадлежит вам. Я поблагодарил его за деликатность и поспешил заверить, что меня это мало беспокоит. Поступайте так, как вы обычно поступаете, сказал я. А вы покинете этот дом? — спросил он. Я уже какое–то время назад принял решение, однако две–три секунды делал вид, будто раздумываю, а потом ответил: нет, не покину. Если, разумеется, он не будет возражать. Казалось, у Вильнёва отлегло от сердца. Я не буду возражать, напротив, буду только рад, сказал он. Тут раздался звонок, и Вильнёв включил монитор и открыл ворота трупоторговцам, которые не проронили ни слова.
Измученный событиями минувшей ночи, Вильнёв даже не встал с дивана. Санитары поздоровались. Мне почудилось, что одному из них очень хочется поговорить, но другой ткнул его в бок, и они спустились за трупом. Вильнёв лежал с закрытыми глазами и казался спящим. Я последовал за санитарами в подвал. Мое тело было наполовину облачено в казенный чехол. Я видел, как они упаковали его, а потом снова засунули в багажник машины. Мне представилось, как оно будет лежать в морге, в холодной камере, пока какой–нибудь родственник или моя бывшая жена не пожелают его забрать. Но не стоит поддаваться сентиментальности, подумал я, и когда машина санитаров покинула сад и исчезла на обсаженной деревьями элегантной улице, не почувствовал ни малейшего укола ностальгии, или печали, или тоски.
Затем я вернулся в гостиную. Вильнёв сидел в кресле и сам с собой разговаривал (хотя я очень быстро понял, что ему казалось, будто он разговаривает со мной). Он обхватил себя руками и дрожал от холода. Я сел рядом с ним на стул, на резной стул с обитой бархатом спинкой, потом повернулся лицом к окну, к саду, к дивному утреннему свету, и решил не мешать ему: пусть себе говорит сколько душе угодно.
Буба
Хуану Вильоро
Город благоразумия. Город здравого смысла. Так называли Барселону ее обитатели. Мне она нравилась. Это красивый город, и, помнится, я освоился там на второй же день (сказать «в первый» — было бы преувеличением), но удача отвернулась от нашего клуба, и люди сразу стали смотреть на нас как–то косо, такое всегда происходит, могу утверждать на собственном опыте: сперва болельщики просят у тебя автографы, поджидают у дверей гостиницы, чтобы поприветствовать, осыпают знаками внимания, но едва ты вступишь в полосу неудач, они сразу же кривят губы: ты, мол, слабак, ты, мол, ночи напролет шляешься по дискотекам, ты, мол, путаешься со шлюхами — ну, вы меня понимаете, люди начинают въедливо интересоваться тем, сколько ты получаешь, прикидывают, подсчитывают, и непременно найдется добрячок, который публично назовет тебя мошенником, а то и в тысячу раз похлеще. Так или иначе, но подобные вещи происходят повсюду, и со мной лично такое уже случалось, но тогда я играл у себя на родине, то есть был своим, а здесь я на положении иностранца, а пресса и болельщики всегда ждут от иностранца чего–то из ряда вон выходящего, ведь для этого их и пригласили, разве не так?
Я, например, как все знают, левый крайний. Когда я играл в Латинской Америке (в Чили, а потом в Аргентине), то в среднем забивал голов по десять за сезон. Здесь же мой дебют прошел хуже некуда: в третьем матче меня подбили, понадобилось делать операцию на связках, и стоит ли говорить, что выздоровление, которое в теории предполагалось быстрым, шло медленно и тяжело. И вдруг я опять почувствовал, что один как перст. Вот чем это закончилось. Я тратил кучу денег на телефонные звонки в Сантьяго и добился только того, что встревожил мать с отцом, которые не могли понять, что происходит. И тогда я решил снять проститутку. Признаюсь честно. Так оно и было. По правде говоря, я всего лишь последовал совету, однажды услышанному от Серроне, аргентинского вратаря. Серроне сказал мне: слушай, парень, если ты не знаешь, как поступить и проблемы тебя гробят, поищи совета у шлюхи. Хорошим человеком был Серроне! В ту пору мне было лет девятнадцать, не больше, и я только что пришел в клуб «Химнасиа и эсгрима». А Серроне уже стукнуло тридцать пять, может — даже сорок, точного его возраста никто никогда не знал, и Серроне, единственный из ветеранов, все еще оставался холостяком. Поговаривали, что не без причины, что с ним не все ладно. Это поначалу мешало мне сойтись с ним поближе. Я был довольно робким, и мне казалось, что стоит познакомиться с гомосексуалистом, как он тотчас захочет с тобой переспать. Короче, как бы оно там ни было, на деле все получилось совсем иначе: однажды я чувствовал себя вконец раздавленным, и он отвел меня в сторону — впервые мы с ним, что называется, разговаривали — и сказал, что вечером познакомит меня с кое–какими девушками из Буэнос–Айреса. Никогда не забуду наш с ним тогдашний поход. Квартира находилась в центре, и пока Серроне сидел в гостиной, выпивая, и смотрел ночную программу по телевизору, я впервые в жизни лег в постель с аргентинкой — и депрессия моя начала улетучиваться. На следующее утро, возвращаясь домой, я знал, что все будет отлично и что карьера в аргентинском футболе еще принесет мне много славных побед. Депрессий не избежать, думал я про себя, но Серроне указал мне отличное средство, как с ними бороться.
К этому средству я и обратился в первом своем европейском клубе: отправился к шлюхам — и, знаете, помогло примириться и с травмой, и с затянувшимся выздоровлением, и с одиночеством. Что? Взял ли я это себе в привычку? Может, да, а может, и нет, сам не берусь судить, да и вряд ли здесь существует однозначный ответ. Проститутки там — настоящие конфетки, девушки экстра–класса, то есть я хочу сказать, что они, кроме всего прочего, еще и довольно умные и образованные, поэтому пристраститься к этому делу — по–настоящему, что называется, пристраститься — не так уж и трудно.
В общем, наладился я гулять каждую ночь, включая воскресенья, когда проходили матчи, и от нас, тех, кто с травмой, ожидалось, что мы будем сидеть на трибуне в качестве особого рода болельщиков. Но на трибуне от травмы не вылечишься, и я предпочитал проводить это время в массажном салоне — со стаканом виски в руке и чтобы с каждого бока у меня было по девочке, рассуждавшей о чем–нибудь таком серьезном. Поначалу, разумеется, никто ничего не заметил. Не я один был травмирован, нас простаивало человек шесть–семь — клуб попал в полосу невезения. А потом, как всегда и бывает, отыскался пронырливый репортер, который углядел, как я выходил в четыре утра с дискотеки, — и на тебе! В Барселоне, которая кажется такой огромной и такой культурной, новости разлетаются словно на крыльях. Я имею в виду новости, связанные с футболом.
Однажды утром мне позвонил тренер и сказал, что до него дошли слухи, будто я веду образ жизни, недопустимый для спортсмена, и с этим надо поскорее, что называется, завязывать. Я, само собой, пообещал, сказав, что только раз кутнул, и все, но сам продолжал в том же духе, а чем еще мне было заниматься, пока не восстановился после травмы, скажите на милость? Команда тем временем все ниже опускалась в таблице, так что тошно было раскрывать газету по понедельникам, чтобы взглянуть на результаты. Кроме того, логично было предположить, что средство, которое помогло мне в Аргентине, непременно поможет и в Испании, и, на беду, оно и вправду помогло. Но тут вмешались клубные чиновники и сказали мне: слушай, Асеведо, ты давай, кончай, ты показываешь дурной пример молодежи, и еще выходит, что клуб зря потратил на тебя денежки, а у нас работают люди серьезные, так что отныне и впредь чтоб никаких ночных гулянок… И не успел я и глазом моргнуть, как узнал, что на меня наложен штраф, который я, разумеется, был в состоянии заплатить, но предпочел бы послать эти деньги в Чили, ну, например, дяде Хулио, чтобы он отремонтировал дом.
Но такие неприятности проходят, надо только сжать зубы и терпеть. Вот я сжал зубы и терпел, твердо решив гулять поменьше, скажем — отрываться раз в две недели, не чаще, но тут как раз и появился Буба, и люди из клуба постановили, что для меня лучше всего будет съехать из гостиницы и поселиться в квартире, выделенной для Бубы, квартире довольно милой — две комнаты и крошечная–прекрошечная терраска, но с хорошим видом и совсем близко от нашего тренировочного поля. Спорить не приходилось. Так что я собрал чемоданы, и администратор клуба отвез меня на эту квартиру, а так как Бубы пока там не было, я сам выбрал себе спальню — какая больше понравилась, распаковал вещи и разложил в шкафу. Администратор вручил мне ключи и ушел, а я устроил себе сиесту.
Было часов пять, я перед тем плотно пообедал, съел фидеуа — типично барселонское блюдо, которое пробовал уже раньше и которое мне страшно понравилось, хотя оно и тяжеловато для желудка, поэтому, как только прилег на свою новую кровать, сразу почувствовал такую сонливость, что едва успел снять ботинки, прежде чем отключиться. Мне приснился в тот раз ужасно странный сон. Будто я снова оказался в Сантьяго, в моем районе Ла–Систерна, и мы с отцом шли через площадь, через ту самую, где стоял памятник Че, первый памятник Че в Латинской Америке, если не считать Кубы, именно об этом и рассказывал мне во сне отец — историю памятника и обо всех покушениях, которые он выдержал, прежде чем к власти пришли военные и взорвали его к чертям собачьим, и когда мы шагали, я вертел головой и смотрел по сторонам, а двигались мы будто бы через сельву, и отец говорил: вот где–то здесь должен быть памятник, но ничего не было видно, вокруг росла очень высокая трава, а у деревьев кроны были такие густые, что сквозь них едва–едва пробивались солнечные лучики — ровно настолько, чтобы было понятно, что дело происходит днем, и мы шли по тропинке — по земле, покрытой камнями, и по обе стороны даже свисали лианы и ничего не было видно, только тени, но тут мы вдруг очутились вроде как на поляне, на поляне, окруженной сельвой, и тогда отец остановился, одну руку положил мне на плечо, а другой указал куда–то в середину поляны, там возвышался цементный пьедестал светло–серого цвета, но на нем не было ничего, не было даже следа от памятника Че, правда, мы с отцом это заранее знали и этого ожидали, Че убрали оттуда уже очень давно, это нас нисколько не удивило, главное, что мы с моим стариком пришли туда вместе и отыскали нужную поляну, где раньше возвышался памятник, но пока мы созерцали ее, не смея двинуться с места, словно очарованные своей находкой, я заметил: с другой стороны под пьедесталом что–то было, что–то темное там шевелилось, я выпустил руку отца (до тех пор я держал его за руку) и начал медленно обходить пьедестал.
И тут я его увидел: за пьедесталом сидел голый негр и рисовал на земле, я тотчас сообразил, что это Буба, мой товарищ по клубу и мой сосед по квартире, хотя, если честно, Бубу я видел лишь пару раз на фотографиях, и другие ребята тоже, а ведь никто не может составить верное представление о человеке, если видел его только в газете или журнале, да и то мельком. Но это точно был Буба, тут у меня не возникло ни малейших сомнений. И тогда я подумал: черт, наверное, мне снится сон, я ведь не в Чили, не в Ла–Систерне, отец не приводил меня ни на какую площадь и этот голый придурок — никакой не Буба, не тот африканец, которого только что купил наш клуб.
Не успел я все это подумать, как негр поднял на меня глаза и улыбнулся, потом бросил прутик, которым рисовал на желтой земле (это уж точно была чилийская земля), одним прыжком вскочил на ноги и протянул мне руку. Ты — Асеведо, сказал он, и я рад с тобой познакомиться, тощий, так он сказал. А я прикинул: неужели мы совершаем турне, но куда, интересно, нас занесло? В Чили? Нет, такого не может быть. И тогда мы пожали друг другу руки, и Буба пожал мою руку очень крепко и потом долго не отпускал, а пока он жал мне руку, я смотрел на землю и видел там рисунки — всего лишь какие–то каракули, да ничего другого там и быть не могло, но тут я начал вникать, начал соображать, не знаю, понятно ли я объясняю, то есть каракули имели свой смысл, то есть это были вовсе не каракули, а что–то совсем другое. И тогда я захотел нагнуться и получше рассмотреть рисунки, но рука Бубы, сжимавшая мою руку, мешала мне нагнуться, а когда я захотел вырваться (уже не для того, чтобы рассмотреть рисунки, а чтобы отвязаться от него, отойти подальше, потому что я почувствовал что–то вроде страха), но не тут–то было — рука Бубы и его плечо были словно у статуи, у только что сделанной статуи, поэтому моя рука намертво увязла в том, что казалось то глиной, то раскаленной лавой.
Судя по всему, именно в тот миг я и проснулся. Сперва услышал шум на кухне, а потом шаги, протопавшие из гостиной во вторую спальню. Я проснулся с онемевшей рукой (так как заснул в неудобной позе, что в те дни, пока у меня не была залечена травма, со мной случалось) и остался лежать, ожидая, что будет дальше. Дверь моей спальни осталась открытой, поэтому он не мог меня не видеть, но, сколько я ни ждал, Буба на пороге не появился. До меня доносились звуки его шагов, я кряхтел, кашлял, потом поднялся, потом услышал, как открылась входная дверь и почти бесшумно закрылась. Остаток дня я провел один, сидя перед теликом, и все больше и больше психовал. Я обшарил его комнату (не потому, что любопытный, а просто не мог не сделать этого): в ящиках шкафа он разложил одежду и несколько африканских костюмов, которые мне показались годными только для карнавала, но все–таки, не могу не признать, красивыми. В ванной появились его вещи: опасная бритва (сам я давно пользуюсь одноразовыми станками и бог знает сколько времени не видел опасной бритвы), лосьон, английский или купленный в Англии, одеколон и очень большая губка какого–то землистого цвета.
В девять вечера в нашем новом общем доме появился Буба. Я успел до рези в глазах насмотреться на экран телевизора, а он, по его словам, был на встрече с представителями местной спортивной прессы. Поначалу нам было трудновато приладиться друг к другу и подружиться, хотя иногда, вспоминая прошлое, я прихожу к горькому выводу, что друзьями, настоящими друзьями, мы так и не стали. А иногда, скажем сейчас, чтобы не ходить далеко за примером, я думаю, что да, мы были достаточно близкими друзьями, и в любом случае если Буба и нашел друга в нашем клубе, то им был именно я.
Кроме того, наша совместная с ним жизнь протекала без напряга. Два раза в неделю приходила женщина наводить порядок в квартире, в остальное время каждый убирал за собой — мыл свои тарелки, заправлял постель — в общем, делал обычные дела. Вечером я иногда шел куда–нибудь с Эррерой, талантливым парнем, который сумел подняться до основного состава и в конце концов стал бесспорным лидером испанской сборной, иногда к нам присоединялся Буба, но очень редко, потому что Бубе ночная жизнь не нравилась.
Оставаясь дома, я смотрел телевизор, а Буба запирался у себя в комнате и слушал музыку. Африканскую музыку. Поначалу записи Бубы мне, мягко говоря, удовольствия не доставляли. Когда я услышал их впервые, на второй день нашей совместной жизни, они даже вывели меня из себя. Я смотрел документальную ленту про штат Амазонас, чтобы скоротать время до начала фильма Ван Дамма, и тут мне показалось, будто в комнате Бубы кого–то убивают. Представьте себя на моем месте. Ситуация не самая заурядная — кто хочешь сдрейфит. Как я поступил? Ну, вскочил на ноги, а сидел я спиной к двери его комнаты, и приготовился к любой неожиданности, пока не понял, ясное дело, что это пленка и вопли записаны на ней. Потом шум стал стихать, слышалось только что–то вроде барабана, а затем — человеческие стоны, человеческий плач, при этом и стоны и плач звучали все громче. Больше я выдержать не мог. Помню, как подошел к двери и постучал костяшками пальцев, но никто не ответил. В тот миг мне подумалось, что стонал и всхлипывал сам Буба, и пленка тут ни при чем. Но вдруг послышался голос Бубы, который спрашивал, что мне надо, и я не сразу нашелся с ответом. Получилось как–то очень неловко. Я попросил его убавить звук. Попросил, изо всех сил постаравшись, чтобы мой голос звучал как обычно. Какое–то время Буба молчал. Потом музыка (на самом деле стук барабанов и, наверное, еще флейта) прекратилась, и голос Бубы объявил, что он ложится спать. Спокойной ночи, ответил я и вернулся в свое кресло, но еще сколько–то времени смотрел фильм про индейцев Амазонки, не включая звука.
Все остальное, или, как говорится, повседневная жизнь, шло вполне тихо и спокойно. Буба приехал в Барселону не так давно и еще не успел сыграть ни одного матча за команду. В клубе тогда образовался излишек игроков, да что я вам об этом буду рассказывать… Был французский либеро Антуан Гарсиа, был бельгийский форвард Делев, голландский центральный защитник Нойхоуз, югославский форвард Ионович, полузащитники аргентинец Перкутти и уругваец Буцатти, да еще испанцы, из которых четыре игрока входили в национальную сборную. Но дела у нас шли из рук вон плохо, и после десятка провальных игр мы находились где–то в середине таблицы и скорее могли скатиться еще ниже, чем подняться наверх. По правде сказать, я не знаю, зачем подписали контракт с Бубой. По моим прикидкам, это сделали в ответ на критику, с каждым разом все более громкую, со стороны наших собственных болельщиков, но такое решение, по крайней мере в теории, выглядело полной глупостью. Чего все ожидали, так это немедленного контракта с кем–нибудь, кто бы мог прикрыть мое место, иными словами, все ждали, что будет взят крайний, а не полузащитник, потому что у нас уже был Перкутти, но руководство обычно ведет себя по–идиотски, вот они и купили первого, кто подвернулся под руку, — так появился Буба. Многие полагали, что план был такой: сперва дать ему поиграть в дубле, который в ту пору был погребен во втором дивизионе Б, но агент Бубы заявил, что об этом не может быть и речи, что в контракте все определенно прописано — Буба будет играть в основе или не будет играть вовсе. Так мы оба и жили в нашей квартире рядом с тренировочным полем, он каждое воскресенье протирал штаны на скамейке запасных, а я восстанавливался после травмы и страшно маялся — да что я вам буду рассказывать! А еще мы с ним были самыми молодыми, как я вам уже говорил, а если не говорил, то говорю сейчас, хотя по этому поводу тоже много чего болтали. Мне тогда исполнилось двадцать два года, и тут все вроде как ясно. Про Бубу утверждали, что ему девятнадцать, хотя на вид можно было дать и полных двадцать девять, и, разумеется, нашелся шутник репортер, написавший, что руководство клуба было обмануто, что на родине Бубы свидетельства о рождении заполняются по заказу получателя, что Буба не только на вид старше официально указанного возраста, но и в реальности, а значит, в конечном итоге и весь контракт с ним можно назвать чистым надувательством.