Кроме того, нужно было придумать, как заставить ракету оторваться от земли: для этого нужно было учинить маленький направленный взрыв, который ее с надлежащею силой выпихнет в воздух, а затем в стратосферу; и они все время спорили о том, какое вещество, жидкое или твердое, а если жидкое, то какое именно, легче будет при этом взрыве укротить, дабы ракета стартовала вертикально вверх, а ни в коем разе не в окно соседнего жилого дома. (Изрядно забегая вперед, скажу, что этот спор не закончился и тогда, когда Инженеры, наконец-то научившиеся стучать кулаком в инстанциях и доказывать свою полезность и правоту, уже работали не даром, а их Группа при помощи одного могущественного Маршала, слившись с другою подобной Группой из города Ленинграда, превратилась в целый большущий Институт.)
Ну, и еще всякие попутные мелочи: автоматические приборы, которыми ракета должна управляться, дабы летать не где попало, а по заданной траектории, и прочее, прочее, прочее. Так что, хоть они и работали сутками напролет, до настоящей ракеты было еще очень далеко. Будучи математической моделью, ракета летала как птичка, но при попытке воплотить ее в железе тотчас разваливалась на куски.
— К чер-р-ртовой матери… — серый от усталости, бормотал К. и загибал пальцы: — Позавчера — течь газа, вчера — трещина в бензобаке, сегодня — штуцера потекли… Этак мы и за пять лет не управимся…
— Нет-нет, — испуганно проговорил Ц., — пять лет — это очень долго… Я могу не успеть… (Он был не так молод, как другие, и слабого здоровья.) Нет-нет, о пяти годах не может быть и речи… М-да… Я вчера… Сережа, помните, мы как-то говорили о специальном костюме для экспедиции на Марс? По типу водолазного костюма? Я нынче ночью сделал эскиз — посмотрите…
— Ф-фридрих Артурович… — прошипел К. и обвел гневным взглядом своих товарищей. (Чтобы Ц. не работал по ночам, а спал, К. издал специальный приказ о том, что Инженер, уходящий с работы последним, обязан забрать Ц. с собой, довести до дому и сдать на руки жене; нередко этим последним бывал сам К.) — Фридрих Артурович, я, кажется, просил вас…
— Посмотрите, посмотрите… (К. беспомощно воздел глаза к небу, но эскиз взял.) Сережа, я еще сделал эскиз оранжереи… Не сердитесь — просто мне не спалось… И маленькую смету… Мне кажется, что на Марсе семена картофеля…
К., покорно принимая от Ц. все бумажки, спросил его:
— Почему все-таки — Марс? Почему именно Марс? Ведь Луна гораздо ближе…
И все переглянулись: ведь К. и о Луне-то никогда не говорил, он вообще избегал разговоров о космосе.
— На Луне нет жизни, — отвечал Ц., — во всяком случае, жизни сознательной…
— Вы хотите именно с сознательной жизнью встретиться? С марсианами? — усмехнулся К.
— А вы разве — нет?.. Только представить себе, что они… Какие они? Как вы думаете? Похожи они на нас?
К. молчал довольно долго. Потом он сказал:
— Не знаю. Я об этом никогда не думал.
Ах, как бы мне хотелось написать, что он был не вполне искренен, что в лице его какая-нибудь черточка неуловимо дрогнула при этих словах, что в глубине души он грезил о нас! Но этого не было. Да, Марс уже тогда светил ему путеводною звездой, но только в его любопытстве и честолюбии Инженера, в его стремлении взлететь как можно выше, обретя крылья подходящего размаха. О тех, что могли ждать — и ждали — его там, он и вправду не задумывался. У него было полно иных забот.
— Фридрих Артурович, сделайте мне личное одолжение! — произнес он с интонацией нежной мольбы, какой никогда я не слышал от него. — Пожалуйста, поезжайте в Кисловодск, в санаторий… Путевку достанем… Хоть ненадолго, а?
— Избавиться от меня хотите, — сказал Ц. с улыбкой.
— Вот именно, — сказал К. и тоже улыбнулся, довольно рассеянно впрочем, ибо уже думал о другом: — Надо еще раз проверить циркуляцию воды при работе помпы…
Откуда ему было знать, что он никогда больше не увидит Ц.?
«Дорогая Астра, я живу спокойно в санатории. Здесь опять выпал снег… Еще нигде нет цветов… Звери в парке курзала все живы. 4 медведя балуются, 7 красивых павлинов…»
Ц. любил не только мышей, а всех зверей, даже червяков и лягушек.
Когда пришла телеграмма, К. заплакал. Телеграмма выпала на пол из его рук: слишком велика была тяжесть, чтоб удержать ее. [8]
Они починили свой конвейер.
— Отойди от стены! Отойди, тварь троцкистская! С Тухачевским встречался? Молчишь! Встать, я сказал! Повторяю вопрос! С Тухачевским встречался? Отвечай!
К. слабо кивнул головой: каждое слово давалось ему с невероятным трудом. Всякий знает, что подобный кивок у землян означает положительный ответ, подтверждение, согласие. Светловолосый, задавая свой вопрос, смотрел прямо на К. и не мог не видеть его жеста, но почему-то притворился, будто не понимает. Это постоянное лукавство в мелочах не переставало удивлять меня: мы, марсиане, если уж лжем — так по-крупному.
— Не слышу ответа.
— Встречался… — охриплым шепотом, похожим на шелест сухой травы, проговорил К. — Разуме… (дыхание его сбилось) …разумеется, встречался… Вам об этом прекрасно изве… известно…
Я уже сжался в ожидании удара: почти каждый раз, когда К. в ответ на вопросы следователей о каком-либо обстоятельстве говорил, что это обстоятельство им и без него известно, его били; не знаю, как он сам не замечал этой причинно-следственной связи. Возможно, коренастый и намеревался сделать это опять — от меня не укрылось его легкое движение, — но ему помешала вдруг разразившаяся громким треском черная штука (телефон), при помощи которой люди, подобно нам, общаются друг с другом на расстоянии, с той лишь разницей, что нам для этого механические приборы не нужны. Коренастый снял трубку и приложил ее к уху; там, на другом конце провода, ему что-то говорили, и, по мере того как он слушал, лицо его болезненно искажалось. Я был в отчаянии: эта гримаса явно ничего хорошего К. не сулила.
Но я, похоже, ошибся: что-то кратко ответив и нажав на рычаг, коренастый даже не взглянул на К. и не сделал ему замечания. (К. снова прижался спиною к стене, что ему категорически воспрещалось делать.) Он был чем-то сильно озабочен. Трубку он не клал на ее место, а держал в руке. Потом он сам принялся куда-то звонить. Я понял из его переговоров, что ему необходимо отлучиться. В кабинет вошел человек в форменной одежде (человек в такой же точно одежде обычно выводил К. в туалет и приводил обратно, но это был какой-то другой, которого я прежде не видел: насколько я разбираюсь в человеческих возрастах, он мог быть отцом К.) и остался, стоя у дверей, стеречь К., а коренастый запер свои папки в металлический шкафчик и, по-прежнему не обращая на К. внимания, торопливо ушел. Тогда человек в форме сказал К.:
— От стенки отойди, а?
Почему-то К. не послушался. Человек в форме широко зевнул, прикрыв рот ладонью.
— Ладно, — сказал он, — стой где стоишь… (К. со стоном опустился на корточки.) — Ну, ты совсем обнаглел… Вам, диверсантам, палец дай — всю руку отхватите… Ну, ты это…
— Пить… — прохрипел К., — пить…
Человек в форме вздохнул.
— Дайте воды напиться, — пробормотал он, — а то так есть хочется, что переночевать негде… — Он подошел к высокому шкафу и, приподнявшись на цыпочки (он был маленького роста), снял оттуда графин с водой и налил ее в стакан — полный стакан, до самых краев полный! — На, пей, зараза… Смотри не подавись…
И тогда я во второй раз увидел в глазах К. прозрачные капли воды — слезы. Прежде я считал, что люди плачут, когда им делают что-то плохое, а К. не плакал, когда его избивали резиновой трубкой с металлом внутри, не плакал, когда в его тело вонзались стальные шильца — тогда он стонал от боли, но не плакал, так почему же теперь?
Он выпил воду, и человек в форме налил ему еще. Он отдал К. почти всю воду, что оставалась в графине, лишь малую ее толику плеснув в горшок с увядшей геранью.
Оказывается, люди плачут от тех же самых чувств, что и мы.
— День добрый, — сказал светловолосый, входя в кабинет. (За несколько секунд до этого, услышав приближающиеся по коридору шаги, человек в форме сурово приказал К. встать и отойти от стены, и на сей раз К. подчинился.) — Что тут у нас?
— Порядок, товарищ младший лейтенант.
(Если это — младший, то каковы ж у них старшие? Об этом я боялся даже подумать.)
— Это хорошо, что порядок… Можете идти… Эй, а водичка куда девалась?
— Виноват, товарищ младший лейтенант. Цветок полил. Засыхает совсем цветочек-то.
— Выкинуть бы эту дрянь… — проворчал светловолосый.
Я был в отчаянии: другого убежища, внутри которого моя душа могла вытерпеть достаточно долгое время, в кабинете не имелось. Но светловолосый не отдал приказания уничтожить герань, он, кажется, тут же и позабыл о ней. Отпустив человека в форме, он ключом отпер металлический шкаф, достал папку, которую спрятал туда его товарищ (цели этих постоянных исчезновений и появлений папки я так никогда и не смог понять), и на время углубился в изучение содержащихся в ней листов бумаги.
— Отлично, — сказал он наконец. — превосходно… (Все-таки роль доброго следователя была светловолосому привычней или, быть может, больше соответствовала его природному характеру.) Связь с Тухачевским, стало быть, не отрицаете… Будем надеяться, что и дальше у нас все хорошо пойдет… Вы уж постарайтесь не огорчать нас сегодня — у Б. (он назвал своего коллегу по имени, а имена их были — Б. и Ш.) и без вас неприятности, дочку в больницу свезли, как бы не пневмония, а то и похуже что — температурит, бредит… У вашей-то дочурки, кажется, все слава богу… А? Вы что-то сказали? Нет? Слава богу, говорю, что Наташа ваша здорова… Конечно, домашний уход… В детдомах-то… нет, у нас в детдомах, конечно, все самое лучшее, все, но… все-таки материнская забота… а вот если у кого и отец и мать в лагерях… ну, и бабушка тоже — тогда, конечно…
Ничего этого я толком не понял. Что такое «детдом»? Что такое «лагеря»? Эти явления не были мне известны. В мозгу К. при этих словах светловолосого замельтешили какие-то хаотические картинки, но я на сумел их как следует разобрать, видел только: много, много, очень много людей; много, много, много маленьких людей (детенышей)… Что все это значило?
— Я …я встречался с Тухачевским, — сказал К., хотя светловолосый его ни о чем сейчас не спрашивал; мучительный страх, терзавший его в эту минуту, расходился по комнате такими мощными волнами, что я изумлялся, как светловолосый этого не чувствует.
— Да я понял, понял, что встречались! — расхохотался светловолосый. — Послушайте, Сергей Палыч… Да вы присядьте… Ну же, ну! Можете сесть на стул. (К. не двинулся с места.) Не бойтесь, не бойтесь… Я же вижу, что вы устали.
Неверными, мелкими шажками, будто ноги его были скованы железом, К. приблизился к стулу, дрожащие руки его ухватились за спинку. Он попытался сесть, но не смог, упал. Нет, светловолосый ничего ему не сделал. Просто координация движений изменила ему. Он лежал на полу, скорчившись, подтянув колени к подбородку — так, я знал, в утробе матери покоится детеныш. Светловолосый встал и очень медленно пошел к нему. К. даже не прикрыл руками лицо, он всякий раз это делал, когда к нему приближались, но сейчас, по-видимому, у него даже на это движенье не осталось сил. Некоторое время светловолосый, широко расставив свои крепкие, здоровые ноги, покачиваясь, заложив руки в карманы, сверху вниз смотрел на него. Потом добродушно усмехнулся.
— Ну, полежите, — сказал он, — полежите, ежели вам так больше нравится… (Воистину сегодня у К. был счастливый день.) Что вы можете сказать о Туxaчевском?
— Не знаю, — прошептал К. — Я общался с ним очень мало, только непосредственно по службе…
— Это естественно, — сказал светловолосый, — раз, будучи замом наркома, он курировал авиацию и новые разработки… А портсигар он вам за что подарил? Серебряный портсигарчик, а? За преданную и верную службу?
— Это было постановление Осоавиахима… За оборонную работу…
— Портсигар?!
— Да нет же — знак почетный… К нему — именной портсигар…
— Хороший подарок, — сказал светловолосый. — Кстати, закурить не хотите? — Глаза К. расширились от удивления, и я лишь сейчас ощутил, как — не столь мучительно, как жажда, но очень остро — его все эти часы и дни терзало еще какое-то, абсолютно непонятное мне, физиологическое желание. — Пожалуйста…
К., собравшись с силами, смог взгромоздить свое непослушное тело на стул; светловолосый протянул ему зажженную, приятно пахнущую палочку — сигарету. К. жадно затянулся дымом. О да, сегодня все точно сговорились ласкать и баловать его — отчего же страх его никак не проходил? Много, много, много детей в одной комнате — что в этом так его пугало?
— Да, щедрый был человек, — сказал светловолосый, — к друзьям своим щедрый и сам пожить любил …Одевался щеголем, к вещичкам красивым был неравнодушен… Маникюр, говорят, сам себе делал — все с пилочкой, с пилочкой… Ужасно. правда?
— Что?
— Ужасно, говорю, что на такой высокий пост смог проникнуть изменник и шпион. Вы со мной не согласны?
— Согласен, — сказал К.
Я наверняка знал, что К. лжет; почуял это и светловолосый — иногда люди бывают почти так же восприимчивы к тайным мыслям друг друга, как и мы.
— А я думаю, — сказал светловолосый, — что вы придерживаетесь иного мнения… Тухачевский был вашим главным покровителем, институт целый под вас создал… И взгляды на обороноспособность страны у вас были одинаковые: навредить, как можно больше навредить. Конница — вот что решит исход будущей войны! А вы с вашими техническими фокусами сознательно гробили народные деньги… Ладно, товарищ Ворошилов вовремя с гадюшником вашим разобрался. Конница, доблестная конница товарища Буденного… Степь, эх, ветер, гривы развеваются… Шашки — наголо… Вот бы мне туда сейчас — а не с вами лясы разводить…
А вот теперь мне показалось, что светловолосый, восхваляя доблестную конницу, несколько иронизирует, ерничаетдаже (занятия, не вовсе чуждые и нам, марсианам); возможно, если б К. мог это понять, ему стало бы чуть легче. Но он едва слушал, что следователь говорит ему. Он совсем о другом думал: маленькая девочка, что спит в ванне, водруженной на два ступа (кроватку купили не сразу — некуда было поставить); пожилая женщина; молодая женщина с золотою косой… И — вина, острое чувство вины, но не перед следователем, как должно было бы быть, а перед этими тремя… «Ксана, у меня ничего с ней не было». — «Сергей, ты не умеешь врать». — «Она для меня ничего не значит, клянусь». — «Черт, за что ты меня так мучаешь?» — «Ксюша, хватит. Сколько можно об этой чепухе. Наташка ревет, поди посмотри…»
— Так какие шпионские задания вы получали от Тухачевского?
— Никаких я от него заданий не получал…
— Все в благородство играете — глупо, глупо! Он — негодяй, черная душонка — всех ваших друзей и вас втянул в преступление — а вы…
Пожалуй, это уже было кое-что. И, заранее обжигаясь ненавистью, я захотел узнать о человеке, чье имя услыхал сегодня впервые (ибо, не являясь ученым, он не входил в сферу наших интересов), чуть побольше — хотя бы какой-нибудь поймать обрывок, что позволит мне судить о цвете его души…
— …Подождите, Михаил Николаевич! Постойте! (Это — рыжий Ц., адресуясь к красивому статному человеку, которого все, кроме Ц., называют «товарищ маршал».) Мы ж вам еще не показали двадцать четвертую… Видите ли, весь фокус в том, что там есть одна такая любопытная шту…
Горячность Ц., чрезмерная живость Ц. были в той обстановке неуместны: К. зашипел с досады, под столом толкнул Ц. ногой. Тот, беспомощно моргая, умолк. И опять заговорили К. и другие: пристойным, сухим языком протоколов принялись они рассказывать «товарищу маршалу» о том, какие полезные вещи Группа Инженеров, Работающих Даром, уже сделала и какие еще может сделать в будущем, таким вот деликатным образом намекая на то, что было бы не худо, если б «товарищ маршал» поспешествовал деятельности Группы как в организационно-материальном, так и во всяком ином плане, например, подарил бы им хороший полигон для ракетных испытаний, а также помог бы объединить их Группу с другой Группой, что так же Работала Даром в городе Ленинграде, и на базе этих двух Групп организовать Институт, а «товарищ маршал» слушал их очень вежливо и внимательно, переводя свой ясный взгляд с одного на другого, как если б они были учителями, а он — их прилежным учеником.