— Почему я?.. А почему ты всегда меня оскорбляешь? Глупо! — проговорил Драммонд скорее добродушно: он рассматривал свою картину, на которой оставил только один шар. — Ну и как? — обратился он к Дункану.
— Хорошо. Но, по-моему, с несколькими шарами было бы лучше.
Нахмурившись, Драммонд извлек из ящика комода пилку и отпилил часть холста с изображением бильярдного стола. Поместив автопортрет на каминную полку, он опять спросил:
— Ну как, Дункан, на этот раз?
— Законченней, но жалко трудов.
Драммонд сказал:
— Завари чаю, Джанет.
Он достал из-под буфета небольшую позолоченную рамку, смерил ее, отпилил от портрета голову и вставил картину в рамку. Потом повесил холст на стену, отступил назад и, скрестив руки на груди и склонив голову набок, пристально в него всмотрелся:
— Законченней, говоришь? Да, Дункан, ты прав, теперь портрет законченней. Что ж, я собой доволен, неплохо нынче поработал.
— Чушь, сплошная чушь! — фыркнул мистер Драммонд с кровати.
— Да, нынче я неплохо поработал, — взяв чашку чая у Джанет, подтвердил Драммонд.
Темнота за окном начала бледнеть, и в небе за выступами обшарпанной церквушки разлился слабый розовый свет. Драммонд поднял раму, и в комнату потянуло прохладой. Над серыми крышами домов слева вздымался ложноготический шпиль университета, далее простирались холмы Килпатрика, местами поросшие лесом, а вдали за восточным склоном четко вырисовывалась вершина Бен-Ломонда. Toy показалась занятной мысль, что человек, стоя на этой вершине над глубокими озерами, окруженной горными пиками, через подзорную трубу может разглядеть в дымке окно вот этой самой кухни. Тусклое небо раскололось на айсберги облаков с ослепительно-серебряной полоской между ними. Мистер Драммонд, откинувшись на подушку, храпел с открытым ртом.
— Молочная скоро откроется, — сказал Драммонд. — Джанет, вот тебе полукрона. Пойди купи что-нибудь повкуснее на завтрак. Мы с Дунканом будем ложиться.
Toy и Драммонд перешли в комнату с раскрытым диваном посередине. Раздевшись до белья и сняв носки, они забрались под грубые одеяла. Слышно было, как Джанет вернулась; повозившись на кухне, она вошла к ним с тремя тарелками, на которых лежали тушеные груши со сливками. Присев на край постели, она съела свою порцию, а потом завернулась в пальто защитного цвета и легла поперек их ног с котом, свернувшимся в клубок у нее на животе.
— Дома я сейчас бы уже вставал, если бы… — Вдруг в голове у Toy мелькнул женский образ — но не Джун Хейг, а Марджори. Вообразив, как ее груди трепещут от прикосновения умелых рук, он вскочил: — Джанет! Ты ведь подруга Марджори. Скажи, она крутит с кем-нибудь любовь или нет?
— Не думаю, Дункан.
— Тогда что с ней неладно? Что с ней неладно?
— Мне кажется, ей просто слишком хорошо дома, Дункан. Она счастлива быть вместе с отцом и матерью.
— Понимаю. Она влюблена в родителей. Не желая учиться быть взрослой и учить тем самым меня становиться взрослым она наслаждается домашним уютом. О Боже, если только Ты существуешь, покарай ее, покарай! Господи, пусть она не найдет утешения нигде, кроме меня; пускай жизнь терзает ее так, как терзает она меня. О Эйткен! Эйткен! Как смеет она быть счастливой без меня?
Toy упал навзничь, уставившись в потолок. Драммонд горько заметил:
— Мне понятны твои чувства, Дункан.
— На тот случай, если ты не в курсе, Дункан, — насмешливо заговорила Джанет, — он имеет в виду Молли… ой!
Драммонд лягнул ее под одеялом в подбородок. Джанет закрыла лицо руками и тихо расплакалась. Все трое замолкли, мучительно раздумывая каждый о своем, пока мало-помалу не задремали.
Toy приснилось, будто он неуклюже прелюбодействует с Марджори, которая стоит недвижно, вытянувшись наподобие кариатиды. Он оседлал ее бедра и висел над землей, стиснув их коленями и вцепившись в них руками. Холодное неподатливое тело поначалу оставалось безответным, затем постепенно стало раскачиваться. По телу Toy прошло слабое ощущение неразделенного торжества.
Toy проснулся поздно. Медленно высвободил ноги из-под Джанет, стараясь ее не потревожить, направился в кухню, захватив с собой одежду, умылся над раковиной, оделся, дал воды и сыра мышам в ящике и скатал в трубку рисунки, сделанные накануне. По дороге к выходу заглянул в спальню. Джанет уже не лежала в изножье кровати, под одеялами что-то шевелилось. Во дворе Toy встретил мистера Драммонда, который возвращался из отеля: высокий, в очках и плоской шапочке, в плаще, распахнутом поверх спецовки.
— Привет, Дункан. Ты что, уходишь? А я собираюсь готовить обед. Здесь тресковая икра. — Он указал на бумажный пакет, который держал под мышкой.
— Нет, мистер Драммонд, спасибо.
— Смотри, это презент от шеф-повара. Не своровал и не платил. Точно не будешь пробовать?
— Нет, спасибо. Если я к вам вернусь, то, боюсь, так навсегда и застряну.
Мистер Драммонд расхохотался и принялся набивать табаком короткую трубку.
— Ты ведь книгочей, верно?
— Да, я читаю книги.
— Я тоже не прочь почитать. Пытался приохотить к чтению Эйткена, да все напрасно. Ты знаешь, каким образом он сдал экзамен по английскому?
— Нет.
— Я прочитал книги, включенные в школьную программу. — Скотта, Джейн Остин и прочее, — а потом пересказал ему сюжеты. Со слуха он запоминает решительно все, а вот сам в жизни не прочитал до конца ни одной книги, разве что по искусству. Поэтому кругозор у него ограниченный, знает он мало и не питает сочувствия к ближнему своему. Успеха ему не видать. В отличие от тебя, Дункан.
— Хотелось бы надеяться, мистер Драммонд.
— Да-да, Дункан, ты непременно добьешься успеха.
Ободренный этим пророчеством, Toy быстро зашагал по склону холма в школу и в вестибюле встретился с Марджори. Он сухо ее поприветствовал, но она остановила его и с улыбкой спросила:
— Где ты был, Дункан?
— Спал.
— Пошли пить кофе?
Toy почувствовал себя свободным и счастливым. По дороге в столовую Марджори дала ему руку.
«Интересен этот мир», — подумалось Toy.
Глава 25
Разрыв
Toy взял с отцовской книжной полки «Британский географический справочник по Шотландии», изданный в 1875 году, и прочитал:
Монклендский канал — искусственная судоходная коммуникация, сооруженная между городом Глазго и округом Монкленд в Ланаркшире. Проект канала был выдвинут в 1769 году в качестве меры, которая обеспечила бы жителям Глазго бесперебойное обильное снабжение запасами угля. Городской муниципалитет немедленно заключил договор с прославленным Джеймсом Уаттом на обследование местности, заручился решением парламента о проведении работ и учредил акционерный фонд. Строительство канала началось в 1771 году. До начала строительных работ прилегающие земли были сравнительно изолированы, запасы полезных ископаемых считались непригодными для разработки, и местность оживлялась только раскиданными по ней домиками, крытыми тростником. Но с открытием судоходства по каналу внешний и внутренний облик округи преобразился словно по волшебству: ход перемен ускорило открытие близ Монкленда чугунолитейного завода. Закипела общественная деятельность, население стало возрастать тысячами жителей, были воздвигнуты величественные сооружения; земельная собственность, прежде считавшаяся убыточной и приносившая скудные доходы от земледелия и разведения сельскохозяйственных культур, превратилась в золотое дно, могущее обогатить многие последующие поколения.
План постройки железной дороги первоначально вызвал немалую тревогу со стороны владельцев канала, опасавшихся, что уровень перевозок по водному пути сведется к нулю. Эти опасения оказались необоснованными, однако побудили компанию уменьшить пошлины на две трети и ассигновать значительные суммы на улучшение условий транспортировки. В Блэкхилле были построены новые шлюзы, по своим характеристикам превосходящие все сооружения подобного рода в Великобритании. Они состоят из двух отдельных комплексов по четыре двойных шлюза в каждом, причем оба эти комплекса функционируют независимо друг от друга; стоимость строительства превысила 30000 фунтов. В 1846 году, когда Монклендский канал слился в один концерн с акционерной компанией канала Форт-энд-Клайд, покупная цена составила 3400 фунтов за акцию.
Судоходство по каналу прекратилось еще до рождения Toy. Из торговой артерии, протянутой в глубь страны, канал превратился в дикую тропу, по которой в сердце города проникали тростники, ивняк, лебеди и кулики. Toy озадачила фраза о воздвигнутых «величественных сооружениях». Единственным величественным сооружением, известным ему на восточной окраине города, был сам канал — произведение искусства длиной в десять миль, воздвигнутое из камня и дерева, земли и воды. Toy отправился делать эскизы в Блэкхиллские шлюзы.
Задача была нелегкой. Toy знал, каким образом две гигантские водные лестницы огибали холм, однако с какого-то одного уровня нельзя было увидеть остальные. Более того, мощь архитектуры нагляднее всего представала с основания, а ее размах — с верхушки; Toy же хотелось показать и то и другое с тем, чтобы глаза могли окинуть весь вид целиком с легкостью гимнаста, который взялся бы облазить шлюзы снизу доверху. Toy изобрел ракурс, изображающий шлюзы с нижней точки слева направо и с верхней точки — справа налево; он нарисовал их так, как видел бы их лежащий на боку великан глазами, разнесенными на сотню футов и скошенными под углом в 45 градусов. С помощью карт, фотографий, набросков и с опорой на память Toy почти что собрал свои любимые виды воедино, однако возникла новая проблема.
Toy намеревался населить холст фигурами людей, занятых обычными воскресными делами: ребятишки ловят плотву в банки; женщина подстригает живую изгородь вокруг дома старого начальника шлюза; пенсионер прогуливает собаку возле причала. Но шлюзы выглядели настолько внушительно, что Toy захотелось заключить в их рамки нечто более грандиозное. В последней книге Библии он читал о пророчествах и предостережениях, о войне и голоде, о наживе и смерти, об огненных телах, низринутых с неба на пагубу целым народам. Политическое содержание книги звучало столь же современно, что и в дни апостола Иоанна и Альбрехта Дюрера. Итоговое разделение людей на добрых и злых и вечная жизнь праведников в роскошном новом мире не убеждали, но чем это отличалось от обычных речей политиков в кризисные времена? Toy переменил полдень на сумерки и нарисовал высоко в небе, между луной и крышей своей начальной школы, черную стрелу. Стрела не могла низринуться с неба, но и толпы, над которыми она нависала, не могли спастись бегством. Толпы заполоняли причалы, мосты, толклись на возвышенностях, однако их смятенное бегство не сопровождалось жестокостями: матери прижимали к себе детей, отцы их обороняли, на открытых участках одинокие фигуры указывали на двери в склоне холма. Для должного изображения толпы Toy кардинально поменял ландшафт и уже почти закончил работу, как вдруг осознал новую необходимость. В этом громадном множестве были представлены только типы, а здесь на переднем плане нужна была фигура в натуральную величину — человек, чей растерянный взгляд был бы устремлен на зрителей картины в упор, заставляя их чувствовать себя частями этого множества.
Toy прервал работу: следовало обдумать, как заново перестроить всю композицию, чтобы новая фигура гармонировала с ней, а не была просто-напросто в нее втиснута. Преподаватель по рисунку, человек добросовестный, поинтересовался у Toy:
— Как долго ты еще будешь тянуть? В этом семестре ты ничего другого не сделал. Другие закончили уже по три-четыре картины.
— Моя по размеру гораздо больше, сэр.
— Верно, больше. До нелепости больше. Когда же ты ее закончишь?
— Быть может, на следующей неделе, мистер Уотт. Она выглядит почти готовой.
— Именно. Она выглядела почти готовой и три недели тому назад. Она выглядела готовой и двумя неделями раньше. И всякий раз ты внезапно закрашивал ее почти целиком и начинал писать собственно другую картину.
— У меня появлялись мысли, как ее улучшить.
— Вот именно. Если такие мысли снова у тебя появятся, выкинь их из головы. Я хочу, чтобы на следующей неделе картина была закончена.
Потупившись, Toy тихо проговорил:
— Я постараюсь закончить картину на следующей неделе, сэр, но если мне снова явится какая-нибудь хорошая мысль, я не обещаю, что выкину ее из головы. — Его вдруг обуяла веселость, и он едва сдерживал улыбку. — Если я это сделаю, Господь не пошлет мне новых.
Помолчав, мистер Уотт велел Toy показать ему папку с набросками и не спеша их пересмотрел.
— К чему все эти уродливые искажения?
— Я, возможно, утрировал некоторые формы с целью их подчеркнуть, но не думаете же вы, сэр, что вся моя работа к ним сводится?
Мистер Уотт, слегка нахмурившись, снова перебрал все эскизы и отложил в сторону карандашный набросок рук:
— Вот это мне нравится. Хорошо подмечено и старательно выписано.
Toy порылся в папке и вытащил рисунок женщины, изображенной в укороченной перспективе — с ног.
— Вам не кажется, что эта фигура прекрасна?
— Нет. Говоря откровенно, ты ее изуродовал — у тебя ее словно бы пытают.
Toy запихнул рисунки обратно в папку и смущенно сказал:
— Простите, но я с вами не согласен.
— Мы обсудим это позже, — глухо заключил преподаватель и вышел из класса.
Макалпин, работавший рядом, поднял голову:
— Я просто упивался. Только гадал, кто из вас расплачется первым.
— Я едва удерживался.
— Хорошо, что твои работы нравятся секретарю.
— Почему хорошо?
— Слишком долго объяснять.
Они работали молча, потом Toy жалобным голосом спросил:
— Кеннет, я что, нахал?
— О нет, напротив. Тебе явно не по душе ранить их чувства.
Когда Toy шел на следующее утро в классную комнату, мистер Уотт встретил его словами:
— Минуточку, Toy! Мне нужно с тобой поговорить.
Они уселись на скамейку в оконной нише. Мистер Уотт, с мрачным видом покусав нижнюю губу, заявил:
— Я только что говорил о тебе с мистером Пилом. Сказал, что, раз ты не принимаешь мои советы и отрицательно влияешь на других студентов, я не желаю видеть тебя в своем классе. Сердце у Toy забилось тяжело и гулко.
— Я охотно выслушиваю ваши советы, сэр, и готов принять совет от кого угодно, но если совет нельзя отвергнуть, то это уже не совет. Кроме того…
— Нам нечего обсуждать. Макалпин говорит, что вы снимаете мастерскую возле парка.
— Да.
— Я попросил у мистера Пила разрешения для тебя заниматься рисованием там. Будешь приходить на лекции в школу, как обычно, а в остальное время будешь работать сам по себе. В конце семестра посмотрим, что ты нам предъявишь.
Toy не сразу уяснил услышанное, но через мгновение во взгляде его выразился такой восторг, смешанный с жалостью и признательностью, что мистер Уотт поспешил добавить:
— Буду признателен за ответ на сугубо неофициальный вопрос, Toy. Имеешь ли ты хотя бы отдаленное понятие о том, что пытаешься сделать?
— Нет, сэр, но думаю, новое расписание мне поможет это выяснить. Можно сегодня начать переносить вещи?
— Начинай когда хочешь.
Вечером дома Toy паковал книги и бумаги, которые еще не успел перенести в мастерскую.
— Можно мне взять с собой свободный матрац? — спросил он у помогавшего отца.
— Значит, теперь я буду видеть тебя еще меньше, чем обычно?
— Полезно просыпаться по утрам в той комнате, где работаешь.
— Хорошо. Бери матрац. И простыни. И одеяла. А почему бы не присоединить и кровать?
— Нет. Матрац и спальные принадлежности легко убрать с глаз долой. А кровать займет много места.
— Ладно, ладно. Сочту за милость, если заглянешь повидаться, а не только когда понадобятся деньги.
Эти слова прозвучали так горько и приниженно, что у Toy непривычно кольнуло в сердце.
— Я уважаю тебя и восхищаюсь тобой, па, — проговорил он опечаленно. — Даже люблю. Но я тебя побаиваюсь, почему — сам не знаю.
— Может, потому, что мы чрезмерно тебя наказывали, когда ты был маленьким.