Как-то поздно вечером дежурная медсестра привела в палату старшую сестру, которую прежде Toy не видел. Они задержались у постели мистера Макдейда. Тот спал с кислородными очками на носу, ежеминутно хватая воздух открытым ртом; в груди у него приглушенно гудели волынки. Пятидесятилетнее непроницаемое лицо старшей сестры под жестко накрахмаленным белоснежным колпаком смотрело со вниманием, проницательно.
— Бедняга Макдейд! Господи, помоги ему! — негромко проговорила она с таким сдержанным состраданием, что к сердцу Toy прихлынула теплая волна, и он не мог отвести от нее восторженного взгляда.
Старшая сестра подошла к изножью его постели и с улыбкой спросила:
— А ты, Дункан, как сегодня себя чувствуешь?
— Спасибо, хорошо, — прошептал он.
— Хочешь чашку какао?
— Спасибо, очень хочу.
— Вы позаботитесь об этом, сестра?
Обе они удалились, а позже дежурная сестра принесла чашку теплого сладкого какао и две розовые таблетки в чайной ложке.
Проснулся Toy ярким солнечным утром: дышалось ему легко; в палате звенели подаваемые сестрами тазики для умывания. В первый раз со дня поступления в больницу Toy почувствовал себя в силах побриться, однако, пощупав отросшую на подбородке щетину, просто освежил лицо и руки и откинулся на подушку, наслаждаясь светом и воздухом. Мистер Кларк выглядел значительно лучше. Его сосредоточенное лицо вновь постарело, правым указательным пальцем он дирижировал невидимым оркестром. Постель мистера Макдейда пустовала: матрац с проволочной сетки был снят. Toy представил себе, как маленькое тело с грудкой голубя увозит невозмутимый молодой человек в черном, который менял кислородные баллоны, но переполнявшее его счастье не давало чувствовать ничего, кроме облегчения. Ему хотелось говорить с людьми, смешить их. Когда сестра принесла завтрак, Toy, едва попробовав, заявил:
— Сестра! Я отказываюсь есть эту овсянку без наркоза!
Toy повторил эту фразу еще раз, громче. Никто к нему не прислушался, поэтому он записал ее в тетрадь для Драммонда и Макалпина и принялся за еду.
Глава 27
Книга Бытия
Косые солнечные лучи играли в граненой стеклянной вазе с первоцветами и крупными колокольчиками на столе мистера Кларка. Toy сидел в кресле, любуясь масляно-желтыми первоцветами на поникших бледно-зеленых стеблях, прозрачными синевато-лиловыми колокольчиками среди темных остроконечных листьев. Он шепнул: «Лиловые, лиловые» — и, произнося это, ощутил губами такую же лиловость, какую видели глаза. Сестра, заправлявшая бывшую постель мистера Макдейда, сказала:
— Веди себя сегодня хорошо, Дункан. У тебя будет новый сосед. Священник.
— Надеюсь, он не болтун.
— О, как раз наоборот. Священникам платят за болтовню.
Она обставила кровать ширмами, и за ними прошел кто-то с чемоданом. Ширмы были убраны, и на постели обнаружился маленький седой мужчина в пижаме; откинувшись на подушку, он принимал группу пожилых дам, пришедших его навестить. В торопливых приглушенных голосах дам звучали ноты утешения; священник улыбался и рассеянно кивал. Когда посетительницы удалились, он вздел на нос очки с серповидными линзами и принялся читать библиотечную книгу.
В тот день после обеда, делая в кровати наброски, Toy услышал:
— Простите, вы художник?
— Нет. Я изучаю искусство.
— Извините. Меня сбила с толку ваша борода. Нельзя ли взглянуть на рисунок? Я люблю цветы.
Toy протянул ему тетрадь:
— Не ахти какой удачный. Чтобы довести его до ума, требуются время и материалы.
Священник поднес тетрадь к носу и, раз или два кивнув, стал листать предыдущие страницы. Toy обеспокоился, но не сильно. Священник обладал свойствами металла: отливающего слабым блеском, полезного, серого, забытого; выговор у него был такой, какой больше всего нравился Toy, — выговор лавочников, школьных учителей, работяг, интересующихся политикой и религией. Священник произнес:
— Цветы у вас красивые, по-настоящему красивые, но — не обижайтесь — прежние рисунки меня немного смутили. Конечно, я вижу, что они очень умны и современны.
— Это не рисунки — так, закорючки. Я был тогда не в форме.
— Сколько времени вы здесь пробыли?
— Полтора месяца.
— Полтора месяца? — с уважением повторил священник. — Долгий срок. Сам я надеюсь ограничиться несколькими днями. Хотят проделать кое-какие исследования и посмотреть на реакцию. Сердце, знаете ли, но ничего серьезного. А скажите, мне вот часто хотелось узнать, отчего человек становится художником. Благодаря врожденному таланту?
— Конечно. Врожденный талант есть у каждого. Все дети тянутся к карандашам и краскам.
— Но не у многих он сохраняется впоследствии. Я, например, ничего бы так не желал, как набросать интересный вид или портрет друга, но под страхом смертной казни не мог бы даже провести прямую линию.
— В наши дни человеку, занимающемуся подобным ремеслом, непросто устроиться с работой, так что от родителей или учителей поощрения не дождешься.
— А ваши родители вас поощряли?
— Нет. В детстве мне разрешалось рисовать, но все же родители хотели для меня обеспеченного будущего. Отец разрешил мне поступить в художественную школу, только когда услышал, что там я смогу устроиться на работу.
— Выходит, у вас точно был врожденный талант!
Toy ненадолго задумался.
— Есть люди, которые упорно над чем-нибудь работают не потому, что получают поощрение, — просто они не знают в жизни других радостей.
— Бог мой, как печально это слышать! Не скажете ли — исключительно чтобы сменить тему, — почему современная живопись так трудна для понимания?
— Поскольку мы в наши дни никому не нужны, приходится изобретать причины для занятия живописью. Искусство сейчас в загоне, допускаю. Но ладно, снимаются же хорошие фильмы. В киноиндустрию вкладывается столько денег, что среди работающих там есть и талантливые люди.
Священник заметил лукаво:
— Я думал, художники работают не ради денег. — Toy молчал. Тогда священник добавил: — Я думал, они корпят у себя на чердаке, пока не умрут с голоду или не сойдут с ума, а потом их работы кто-нибудь откроет и будет продавать за тысячи фунтов.
— Был некогда строительный бум, — оживился Toy. — В Северной Италии. Местные правители и банкиры из трех или четырех городков, размером примерно с Пейсли, стали вкладывать так много денег и забот в украшение общественных зданий, что за каких-нибудь сто лет взрастили половину из всех крупнейших живописцев Европы. Нет-нет, эти власть имущие вовсе не были альтруистами. Но они знали, что есть лишь один способ побеждать на выборах и оставаться популярными: нужно отдавать свои излишки ближним в виде красивых улиц, административных зданий, башен и соборов. И города эти обрели красоту и славу, и все с тех пор туда стремятся. Но в наше время власть имущие не живут больше среди людей, на них работающих. Избыток средств они вкладывают в научные исследования. Общественные здания имеют строго функциональный облик, города становятся все безобразней, лучшие картины выглядят как крик боли. Не удивительно! Те немногие, кто их покупает, относятся к ним как к алмазам или редким почтовым маркам — для них это не облагаемые налогом накопления.
Голос Toy зазвенел, и он поспешно отпил воды из стакана. Священник сказал:
— Не примите меня за коммуниста, но, думаю, в России…
— В России, — выкрикнул Toy, — правящий класс закоснел больше нашего, так что, если западному искусству дозволено быть истеричным, восточному разрешена только скука! Не удивительно! Мощное, чарующее, гармоничное искусство рождалось лишь в маленьких республиках — республиках, где народ и власть имущие встречались на общих собраниях и общих…
Он отчаянно закашлялся.
— Хорошо, хорошо, — успокоительно кивнул священник. — Мне теперь будет о чем подумать.
Он вновь взялся за книгу. Toy перевел взгляд на цветы, но очарование и свежесть успели из них испариться.
Следующим утром Toy сидел в кресле, а священник, сцепив руки на груди, лежал и глядел в потолок. Внезапно он заговорил:
— Я подумал, что вам, наверное, стоит побеседовать с Артуром Смейлом.
— Кто это?
— Наш секретарь церковного совета, молодой человек, очень предприимчивый, кладезь новейших идей. Будьте добры, откройте ящик в моем шкафчике. Мне запретили двигаться. Видите бумажник? Возьмите его и откройте: там вы найдете фотографии. Нет, эту положите обратно, это моя сестра. А я хочу, чтобы вы поглядели на мою церковь.
Toy бросил взгляд на два снимка — интерьер и внешний вид обычной шотландской церкви.
— Каулэрская приходская церковь. Не особенно впечатляет, но, прослужив в ней тридцать два года, я ее полюбил. Я ее люблю. С тех пор как закрылся моторостроительный завод, округ, к сожалению, покатился под гору. И, по решению пресвитерии, в следующем году наших прихожан объединят с прихожанами Сент-Роллокса: слишком их мало, чтобы содержать две отдельные общины. Сент-Роллокс — это церковь вблизи нашей, за углом. Вы меня слушаете?
— Да.
— Прихожан тут и там примерно одинаково, и Артур Смейл подумал, что, если мы очистим церковь и обновим убранство, пресвитерия, вместо того чтобы наших прихожан отправить в церковь Сент-Роллокс, поступит наоборот. Вам не надоело слушать?
— Нет.
— Мистер Смейл работает в фирме, которая оборудует торговые помещения, и у нас имеются мистер Ренни — художник-декоратор и два электрика, так что в мастерах и добровольных помощниках недостатка не было. Я уж и не помню, когда церковь была такой чистой и нарядной. Но, к сожалению, хотя это вполне понятно, Сент-Роллокс поступил точно так же и с большим успехом. Один разбогатевший в Канаде прихожанин прислал пожертвование, которого хватило, чтобы очистить каменные фасады — нам такое не по карману. И вот мистеру Смейлу пришла в голову новая идея… Вам случалось хоть раз побывать в какой-нибудь шотландской церкви?
— Когда я был школьником.
— Тогда вам должно было броситься в глаза, что за последнее столетие в церковь были возвращены многие атрибуты, от которых отказались наши предки. Ничего вредоносного, разумеется, никаких молитвенников и епископов; всего лишь мелкие украшения: боковые кафедры, органы, витражи и даже, в редких случаях, распятия на престоле. Но абсолютным новшеством стала бы современная стенная роспись: на нас обратили бы внимание газеты, радио и даже телевидение, и это дало бы нам дополнительные козыри, когда наше дело будет рассматриваться пресвитерией. И вот мистер Смейл письменно обратился к директору художественной школы с просьбой порекомендовать студента, который взялся бы за эту работу. Потому что, видите ли, мы не сможем ему заплатить. В ответном письме директора было сказано, что недопустимо портить старое здание мазней неопытного живописца. Мистер Смейл очень досадовал. Простите, что рассказываю вам это, меня эти дела мало касаются.
Toy уставился на фотографии. С переднего фасада церковь походила на собачью конуру из потемневшего от времени камня, с приземистой башней, не выше соседних домов. Интерьер был на удивление просторным, по тому же образцу, что и в церкви, куда водили учеников из прежней школы Toy. Вдоль трех стен шла галерея, четвертая была прорезана высокой алтарной аркой; внутри, на задней стене, виднелись три стрельчатых окна, слева — орган. Мысленно Toy встал под аркой, оценивая ровные оштукатуренные поверхности. Внезапно ему стало страшно: а вдруг ему не позволят отделать это здание? Он вернул фотографии, пробормотал: «Извините» — и поспешил к двери.
По дорожке среди ярких цветочных клумб он пересек газон и, задыхаясь, опустился на скамью. Прикрыв веки, он мысленно увидел интерьер церкви. По стенам плыли образы, похожие на деревья, их краски сплетались на потолке подобно ветвям. Он открыл глаза и устремил их через поля и леса на впадину в затянутом дымкой жары Кэмпсиз. От жалости к себе по его щекам потекли слезы, и он шепнул, обращаясь к голубому небу: «Что за свинство, давать идеи и не давать сил, чтобы ими воспользоваться. — Он несколько раз стукнул себя кулаком по голове. — Вот тебе за твои идеи. Вот, вот». Он захихикал, встал и вернулся в палату.
— Мне нужно кое-что объяснить, — заявил Toy, подсаживаясь к кровати священника. — Я не христианин. По-своему я верю в Бога, но не принимаю мысли, что он сошел на землю и стал в мастерской изготавливать тачки. Учение Христа по большей части мне близко, и я предпочитаю его Будде, но только потому, что Будда в начале жизни имел исключительные социальные преимущества. И еще я очень, очень хочу расписать эти стены.
Toy не знал, улыбается ли священник (он, поправляя очки, прикрыл лицо ладонью), но отозвался тот очень серьезным тоном:
— Если вы хотите помочь и церковный совет одобрит ваши эскизы, мы будем более чем довольны. Инквизиторов среди нас нет.
— Хорошо. Плафон алтаря разделен оштукатуренными нервюрами на шесть панелей. Тут сама собой напрашивается тема шести дней Творения: Книга Бытия, глава первая.
— Плафон?.. Мистер Смейл думал, наиболее подходящее место — стена напротив органа.
— На стене напротив органа будет показан мир на седьмой день, когда Бог посмотрел на него и увидел, что он хорош.
— На первый взгляд годится.
— Хорошо, я сделаю эскизы.
Идеи, набросанные в тетради, стремительно разрастались и требовали столько энергии, что ее не хватало для дыхания, и Toy дважды пришлось прерываться для уколов. Самой простой частью замысла был Бог. Он выходил сильным и всемогущим, как мистер Toy, но неожиданно позаимствовал у Эйткена Драммонда выражение беспечной веселости. На следующий вечер Toy показал эскизы священнику.
— Я решил начать со Вселенной до Сотворения, когда дух Божий носился над водами. Это я напишу на боковой стене, вокруг трех окон.
— Бог мой, это очень большое пространство.
— Да, но я заполню его просто темной синевой с серебристой рябью. По мнению современной науки, первобытный хаос состоял из водорода. Но водород написать я не могу, поэтому прибегну к древнееврейскому представлению о Вселенной, заполненной водами. Греки тоже верили, что основа всего — вода.
— Я думал, они верили, что первобытный хаос представлял собой смесь атомов и борьбы, а вне его находится любовь. Потом любовь проложила себе путь внутрь, изгоняя вражду и соединяя атомы.
— Вы ссылаетесь на Эмпедокла. А я — на Фалеса, который жил раньше.
— Вы очень эрудированный молодой человек.
— Нам приходится. В наши дни нельзя полагаться на образованность наших патронов. По традиции на стадии хаоса дух Божий изображается в виде птицы. У меня он будет человеком, над верхушкой среднего окна. Маленький, очертаниями похожий на ныряльщика темный силуэт, так что нам не видно, приближается он или отдаляется. Он семя, оплодотворяющее хаос, слово, выстраивающее из него миры.
— Вполне ортодоксальный взгляд.
— Вот потолок. На первой панели показаны труды понедельника, сотворение света. В темных водах плавает золотое яйцо, внутри его Бог. Он наг, полностью видим и представлен, как принято, в образе мужчины средних лет, крепкого сложения.
— У него тревожное лицо.
— Я смягчу выражение. На вторник у нас приходится сотворение пространства. Создается твердь, которая отделяет воды над нею от вод под нею. Бог идет, погруженный по пояс в нижние воды, и держит над головой небо в форме шатра. Шатер наполнен светом. В среду нижние воды были раздвинуты, в середине явилась суша, и суша поросла зеленью, цветами, травами и деревьями. Древние евреи как будто были одержимы водой; у них Бог борется с нею полтора дня Творения.
— Они жили в дельте Евфрата, — заметил священник. — Там, где вода не только падает с неба, но и в сезон паводка буквально бьет ключом из земли. Она кормила их посевы и стада, но нередко и топила их тоже.