«Кому она мстит? Кому и что доказывает?»
Наверное, в жизни, в самом ее составе, что-то переменилось, а я со своими книгами и не заметил.
Следователь говорила без остановки, быстро пережевывая каждое слово. Я кивал, обещал поднять бумаги, отчеты, указать имена и фамилии. А сам пытался сообразить, где произошла ошибка. В прошлом году мы действительно провели через эту фирму крупную сумму – больше, чем положено мелким рыбешкам. И они сразу сделали стойку, когда накрыли всю схему.
– Нам нужен человек – с кем вы работали. Телефон, имя. Пока у вас есть время.
– Разумеется. «Но как давать взятку?» Я снова оглядывал следователя. «Сколько? Не этой же…»
Прошло минут десять, в кафе по-прежнему гудела публика – возбужденно, празднично. Хотя какой сегодня праздник? Декорация прежняя, просто в дыры на холсте смотрят новые лица.
– Ну как она?
Раздался хрустящий звук плетеного стула.
– Без изменений, ждем.
Столик, где сидел художник, сразу оккупировала новая пара.
– Мне тут… – Художник скинул звонок. – В общем, нам нужен телефон мертвого человека.
Он обвел рукой террасу, и несколько голов тут же повернулись в нашу сторону.
– Никто ведь не знает, чем на самом деле занимаются эти люди?
Действительно, договоры в таких конторах составлялись от фиктивного имени, часто по ворованным документам. Сама фирма существовала две-три недели, после чего меняла реквизиты или надевала другую вывеску. Реальным оставался только один человек – тот, кто стоит за схемой. Конечно, я знал этого человека, однако выдать его означало подписать приговор себе, и на это они тоже рассчитывали.
– Как только выяснят, что человека нет, все, дальше копать не будут.
В темноте его глаза отливали желтизной, как стекла на витринах.
– Почему?
– Потому что проще взять за жабры новых. Таких, сам знаешь – как семечек. Хоп?
Он часто вставлял азиатские словечки.
– Дай мне подумать. – Я запрокинул голову и посмотрел на балкон. Снова на посетителей, каждый из которых теперь выглядел мишенью.
– Ну, что? – Он нетерпеливо постучал по столику. – Надо что-то делать, товарищ…
На балконе сидели голуби, но окна попрежнему были наглухо зашторены. – Что за девушка была с тобой? – спросил я.
Чеки из магазинов и посадочные талоны, провода зарядных устройств и счета за Интернет, багажные квитанции, наушники, сигареты, открытки и визитки, пустые коробки от дисков и использованные билеты в театр, зубочистки и пепельницы, монеты и велосипедный насос – все это лежало в ящике письменного стола, намертво спутанное и даже залитое чем-то желтым, и свидетельствовало о жизни, которая была безмятежной, пока не распалась и не исчезла. Но где произошла ошибка? И почему именно сегодня? Пусть бы все было случайностью, игрой обстоятельств. Но внутренний голос отказывался верить. Он говорил, что причина во мне и что все случившееся – лишь верхушка айсберга. Это с тобой что-то случилось, а уже потом понеслось к черту. Но что? И почему? Не страх, но ужас переполнял меня. Ужас перед тем неясным, что раньше находилось снаружи, а теперь стало частью меня. Еще вчера предсказуемая и рассчитанная, жизнь распадалась и рушилась под натиском чужой силы. Сколько мы продержимся на взятках, спрашивал я себя. Полгода, год? С офисом и сотрудниками, половину которых придется выбросить на улицу, с долгами за квартиру и клинику, с кредитами, с женой и ребенком – как жить дальше?
Я умывался, чтобы прийти в себя. Ничего, ничего – успокаивал. Обойдется. Когда начинали, и не такое случалось. И снова возвращался к тяжелым, неразрешимым мыслям. Почему раньше мир казался разумным, а теперь, стоило произойти осечке, нас разделяет пропасть? Неужели мир настолько хрупок? И почему время, которое раньше казалось светлой анфиладой, превратилось в темный извилистый коридор?
Я взял с полки большой каталог, купленный на выставке в Вене. Когда-то и я бродил между этих огромных пластин, закрученных или вытянутых, как волны. Обедал после выставки с девушкой литагентом. А вечером познакомился с русской, и теперь она ждала от меня ребенка. Но чем ближе подступало прошлое, тем явственнее было чувство, что с этим прошлым меня ничто не связывает, и я оказался между пластинами испанского художника – только в реальности.
За бульваром продолжается та же улица, но в этой части нет ни кафе, ни музеев, только мерцают сквозь тяжелую листву комоды жилых домов, чьи балконы выдвинуты, как ящики. Ни людей, ни машин. Ничего не стоит перейти улицу на красный. Но девушка, которая стоит на бульваре, все равно ждет зеленый. От нетерпения она переступает с ноги на ногу, отчего кажется, что ноги живут отдельно, настолько они худые и длинные. Наконец зеленый. Осторожно, словно пробуя воду, девушка переходит дорогу и исчезает в тени улицы. Спустя минуту ее силуэт возникает на фоне решетки. Девушка сбавляет шаг и поправляет на плече бретельку. В скругленных окнах старого дома видно ее плоское отражение. Она разглядывает крыльцо, и колонны, и фонари над входом. Когда она идет дальше, никто, кроме дежурного в будке у посольства, не обращает на девушку внимания. Но и тот, докурив, закрывает за собой дверцу. Тишина, духота. На мостовой тлеет окурок, гаснет. Некоторое время в темноте слышно, как щелкают пляжные шлепанцы, но и этот звук скоро затихает.
О смерти одноклассницы я узнал в социальной сети. Написала девочка, то есть теперь уже дама – они со школы дружили, и девочка знала, что между нами в школе что-то было. Она-то и сообщила мне, что ее нашли в какой-то коматозной гостинице на окраине города, «Турист» или «Спутник». Снотворное и алкоголь в диком количестве, без вариантов. Но случай это или самоубийство, неизвестно. Похороны во вторник, тогда уже наступила пятница. Да и о какой любви могла идти речь? Сидели за одной партой, касались друг друга коленками. Один раз танцевали медленный танец, сгорая от стыда перед сверстниками. Один раз поцеловались в подъезде. А потом она уехала, исчезла из нашего класса. Кажется, стала артисткой, не знаю. Мы встретились несколько лет назад, когда я заказывал мебель. В договоре стояла знакомая фамилия, и я с удивлением понял, что девочка, в которую я был влюблен школьником, теперь хозяйка мебельного салона.
Такие люди часто работали с подставными фирмами, лучшей кандидатуры не найти. Но я медлил. Мне вдруг вспомнилась ее мать, худая высокая женщина в синей юбке. У нее были седые и почему-то всегда распущенные волосы. Эклеры на тарелке, которыми она меня угощала, когда я провожал ее… Несуразно маленькие для ее роста руки. Представил, как она теребит фартук, как дрожат сухие губы – когда приходят эти. А портрет еще стоит в траурной рамке.
Картина выглядела отвратительной, но что было делать?
«Давай, соглашайся! Пожалуйста…»
Я принялся упрашивать ее так, словно она сидела в соседней комнате. Рассказал про нашу старенькую корректоршу и дорогие лекарства, на которых та держалась. Что верстальщику надо платить за учебу сына. У всех долги, кредиты, болячки. Не говоря о моем семействе. Но в ответ лишь звенела душная тишина. Ни знака, ни намека, ни звука. Листва, тяжелая, как перед ливнем, шелестела мелкой дрожью… И тогда я просто нажал кнопку. «Ваше сообщение отправлено», – пискнула в ответ трубка.
Первое время, когда жара только пришла в город, я недоумевал, откуда доносится музыка? А потом понял – это посольство устраивает ночные пикники. Двор, где они отдыхали, когда жара спадала, находился буквально через стену. И вот теперь, когда дело было сделано, я сидел на подоконнике и слушал безмятежную однообразную мелодию. Она разбудила во мне забытое чувство из детства, чувство тревоги и восторга. Чужая музыка и сознание чего-то значительного и до слез обыденного… Смешно, правда? Это чувство оберегало меня с той поры, как ушел отец и между мной и миром никого не осталось. Это ощущение было отчетливым, словно вкус молока или хлеба, и говорило о том, что мир и вселенная живы, причем не только деревья, или трава, или люди – но живы дома, улицы, шары на пожарной каланче и даже сточная решетка. Подросток, точно так же сидевший ночами на подоконнике, думал – так будет всегда. А теперь я мечтал вернуть это ощущение.
«Наверное, об этом думает каждый…»
Я спустился с подоконника.
«И художник, и толстый следователь…»
Но как это сделать?
Я совсем было собрался закрыть окно и включить кондиционер, как из подъезда напротив метнулась полоска света. Фигурка показалась мне знакомой, и я невольно спрятался за штору. Тут же выглянул снова. Теперь, освещенную лампой, девушку было хорошо видно, и это была девушка художника.
Как тогда на террасе, я почувствовал укол ревности. Девушка вошла в подъезд и вызвала лифт. На последнем этаже он остановился, по лестнице прокатился звук закрывавшейся двери. Свет в кабинке погас, а спустя минуту захлопнулась дверь квартиры. В тот же момент мое воображение нарисовало и тусклую лампу в коридоре, и двустворчатые двери, и то, как хрустит под ногами выбитая плитка. Я отчетливо видел, как мой палец нажимает кнопку. Слышал, как стучат ее шлепанцы. Вот лязгает замок, и дверь открывается. Я вижу птичий профиль девушки и глаза, этот изумленный оценивающий взгляд. Она покусывает верхнюю губу. Улыбается и смотрит на меня, машинально поправляя на плече бретельку. Отступает назад, позволяя мне войти в коридор.
Я закрыл лицо, но коробки с детскими вещами все равно остались на месте. Вчера я заказывал эти штуки, принимал от курьеров и расписывался в квитанциях. Совал чаевые, словно хотел замять неловкость и откупиться; словно знал, что всего через сутки, пока моя жена в роддоме, я буду думать о девушке, которую вижу впервые.
Пока я размышлял таким образом, дверь во двор снова хлопнула, и девушка, которую я уже не надеялся увидеть, появилась снова. Она переоделась. Кеды, красный рюкзачок, джинсы: теперь это был другой человек, и этот человек быстро удалялся.
Я выключил свет и спустился на улицу. Где она? Силуэт вспыхнул в конце улицы и снова исчез. Я пошел следом. Мимо прудов и дальше в подземный переход. Снова по переулкам. А вот и здание. Она входит в дом, который выглядит необитаемым, с виду это настоящий бетонный бункер. Однако дверь существует; выкрашенная черной краской и потому незаметная, она открывается, если нажать кнопку и произнести нужное слово. Теперь видно, что за спиной у охранника широкая лестница. Низкие потолки делают ее похожей на спуск в подземный переход, но нет – ступеньки выводят в большой и даже высокий зал. Шарообразные лампы освещают кирпичные стены, на одной из которых висят огромные чернобелые фотографии, а на другой мерцает экран. Он висит над сценой, обрамленной большими черными динамиками, а сверху – штангой с прожекторами. Потолок поддерживают узкие колонны, но людей в зале так много, что невозможно разглядеть, где и как эти колонны упираются в землю; отсюда, с лестницы, вообще кажется, что они парят в воздухе.
Люди в зале танцуют молча. Пары неравные, вот пожилой кавалер ведет юную девицу, а рядом дама со студентом или девушка с девушкой. А этот парень вообще один и обнимает невидимую партнершу. Все они теперь замерли. Опустив головы, они так же молча ждут новый танец. В наступившей тишине слышны дыхание и звон посуды за барной стойкой. Наконец вступает музыка, и пары приходят в движение.
Это танго, и огни прожекторов отбивают такт. На стене ритмично вспыхивают тени, пары кружатся. Разворот и поддержка, и снова шаг. Как смешны и трогательны их неуверенные, старательные движения; как серьезны лица, словно они решают сложное уравнение. Как неловко задевают друг друга спинами и локтями, и даже сбиваются с такта, после чего замирают на секунду, чтобы поймать ритм, – и начинают танец снова.
Девушка выскользнула из служебного помещения и села на дальнем конце стойки. Бармен кивнул, поймав ее взгляд, и посмотрел на красный рюкзак. Девушка улыбнулась в ответ и опустила в пиво один за другим несколько кубиков льда, а потом тщательно раздавила лимон. Пригубила. Отодвинула. Достала книгу. Раскрыла.
Я выждал несколько минут и незаметно подсел к ней.
– Привет.
Но она, не отрывая глаз от книги, тянула пиво.
– Эй! – Коснулся.
Девушка вздрогнула, подняла лицо. В серых глазах мелькнул испуг.
– Можно вас?
Она посмотрела на бармена, а потом, словно желая скрыть замешательство, соскользнула с табурета.
Мы смешались с толпой.
– Как тебя зовут?
Но она все так же безучастно смотрела в сторону.
– Ты меня не узнаешь?
Та же реакция. Ее рубашка была надета на голое тело, и я чувствовал, что ее худые лопатки как будто живут своей жизнью. Во время танца я мог спокойно изучить ее лицо. Широкие скулы, острый подбородок. Глаза немного сужены, но когда она откидывала голову, был виден их южный округлый очерк. А через секунду передо мной снова непроницаемый взгляд человека, который готов ускользнуть или напасть.
Музыка кончилась, но пары продолжали движение. Они расклеились, только когда вспыхнул свет. Моя девушка смешалась с толпой у барной стойки. Постояв немного в опустевшем зале, я тоже поднялся по ступенькам – и присвистнул: люди за стойкой общались на языке жестов. Они были глухонемые.
Картина повторяется, как будто пленку отматывают в начало. Дверь хлопает, глухонемая девушка выходит из клуба. Квартал за кварталом, той же дорогой она идет обратно. Но в переулке за прудами она замедляет шаг и достает телефон. Она отправляет сообщение и входит в темную арку жилого дома. Спустя несколько минут дверь в доме напротив, где находится медицинский центр, открывается, и улицу переходит полная женщина. Ее волосы собраны в пучок на затылке. В руке она держит рюкзак, он точно такой же, как у девушки, только тяжелый. Женщина переходит улицу и входит в арку, через которую прошла девушка. Спустя минуту девушка выходит из арки и неспешно удаляется. На спине у нее все тот же красный рюкзак, но по тому, как она ссутулилась и то и дело поправляет лямки, видно, что рюкзак наполнен чемто тяжелым.
…Первую цифру я запомнил по роману одного сумасшедшего аргентинца, который мне когда-то нравился, а дальше шла звездочка и год моего рождения. Вход в подъезд, в котором скрылась девушка, был свободен. Лифт рывками заполз на последний этаж и, дернувшись, замер. Сигнализация не горела – значит, она дома. Осталось только нажать кнопку, но что я ей скажу? Ведь на террасе художник даже не представил нас. Раздумывая таким образом, я прошел в коридор, ведущий с площадки. Под ногами захрустела засохшая грязь, зашелестели обертки. Узкие и длинные окна тянулись под потолком и напоминали просмотровые щели. В одном из окон, покрытым слоем пыли, виднелась соседняя лестничная клетка. Я с удивлением узнал наше парадное. Это означало, что переход просто соединял поверху два подъезда и две лестницы. А заканчивался собственной лестничной клеткой, находившейся в промежутке между двумя пролетами. Из неплотно прикрытой двери на этой площадке пахло краской. В квартире обнаружился обычный ремонтный пейзаж: ободранные стены и заляпанная стремянка, куски срезанных радиаторов. Из глубины квартиры доносились звон посуды и голоса, словно в комнатах шло застолье, а к запахам ремонта примешивался кухонный чад. Но никакого застолья не было, коридор вел в пустую комнату с открытой балконной дверью, а голоса и звон посуды доносились с террасы, которая, к моему удивлению, располагалась прямо под окнами квартиры, где я очутился.
II. Испытание
Постепенно боль стихает, уходит в землю. Сколько времени сейчас? Сколько я пролежал здесь? В темноте время стоит на месте. Откроешь глаза, закроешь – только густая, как чернозем, тьма. Только тошнота, которая растворена в ее сырой мертвой тишине. Я облизываю губы, вкус горький. Пальцы липкие от засохшей крови. Сначала на колени, потом выпрямляюсь. Один шаг, другой, третий. Вытянув руку, одолеваю несколько метров и падаю. На ощупь это браслет или кольцо. Потрогать его, как широко оно обхватывает ногу над щиколоткой. А цепь тонкая и скользит между пальцев. Натянуть ее? Несильно дернуть? Услышать справа из темноты металлический шелест? Переползти на звук? И провести рукой по стене?