Боже мой, подумала она. Он уже покраснел. Что за молокосос.
— Ладно, Стив. Мне некогда. Мне надо встретиться с ним. Срочно.
Она заплакала. За ней уже выстраивалась очередь.
— Его здесь нет.
— Где же он?
— Дома, я думаю.
— Нет его там. Я всюду искала. И у матери, и у бабушки. Всюду. Он здесь. Я уверена.
— Тебе лучше уйти, Анна. Это банк.
— Я уйду только… — охранник дотронулся до ее руки. — Отъебись от меня! Стивен, приведи его! Приведи его! — Она уже по настоящему рыдала. — Приведи его! Приведи его!
— Ну-ка, мисс, успокойтесь, — встрял охранник. — Здесь не место устраивать сцены. Это банк.
— Насрать мне на твой банк. И на тебя тоже.
— Если вы не уйдете, придется вызвать полицию.
— Пожалуйста, Анна, — попросил Стив.
Почти пять часов она простояла у дверей банка в надежде поймать Барри, но он так и не вышел. Только Стив.
— Я же говорил тебе.
— Боже мой, Стив, что же мне делать?
Он обнял ее за плечи.
— Пойдем, выпьем кофе.
— Мне бы чего-нибудь покрепче.
— Ну пойдем.
Они сидели в пивной, и она рыдала, изведя ворох салфеток. Тихо мурлыкал музыкальный автомат. Она никогда не чувствовала себя такой несчастной и опустошенной.
— Он больше не хочет видеть меня, правда?
— Да, — подтвердил Стив, — боюсь, что так.
— Это ведь его ребенок.
— Ты… ты не первая, Анна.
— Вот что! Я никогда и не думала, что он рыцарь в сияющих латах. Боже, я этого от него и не ждала. Но я думала… — и она снова дала волю слезам. — Я так его ненавижу. Убью его, если увижу. Клянусь.
— Ну перестань.
— Мама убьет меня. Мне придется уйти из дома. Я не буду избавляться от ребенка, Стив.
— Правильно. Не надо.
Она сжала его руку, мягкую, розовую, с белыми чистыми ногтями.
— Ты так все хорошо понимаешь, — сказала она. — Почему они все на тебя не похожи?
— Меня все ненавидят, — признался он. Как хорошо было сказать об этом кому-то, сказать ей, смешать ее горе со своим.
— Я — нет. Уверена, у тебя на самом деле полно друзей.
— Ну да. Но я не пью. И они смеются за моей спиной. Я знаю.
— Почему, Стив? С чего бы это?
— Потому что у меня никогда не было девушки.
— Они просто завидуют, вот и всё. — И тут что-то тренькнуло у нее в мозгу, словно кусок головоломки встал на свое место. — Пойдем куда-нибудь вечером. Скажи им, что я твоя новая девушка. Я всё устрою.
Он засмеялся.
— Что, смешное предложение?
— О нет, Анна. Я был бы рад.
— А я всем расскажу, какой ты восхитительный любовник. Насколько ты лучше Барри.
И вот до конца лета они поженились и обзавелись домом. Имя Барри больше никогда не упоминалось, хотя Анна знала, что Стив выпивает с ним едва ли не каждый вечер. О чем они говорят, думала она, и что оставляют недосказанным — и видят ли ее такой, какой она видит себя: толстой, циничной стервой, попавшейся в собственную паутину?
Я облизал соски моего Билли Кроу.
— Что-то ты подавляешь меня сегодня, — сказал он.
— Правда? Я не хотел.
— Не уверен, что мне это нравится. Кажется, тебе кто-то дает уроки за моей спиной.
Я поцеловал его, провел языком по его нёбу. Как обычно, секс с ним полностью меня захватывает; вдыхать его запах, чувствовать его: жесткие сухие волосы на лобке, полукружия ягодиц, плоский живот; его вкус, его голос; он словно гибкий, скользкий дельфин в моих руках. Но рядом с ним я не могу свободно дышать, быть самим собой.
Потом Билли попросил:
— Давай подрочим друг другу. Пожалуйста. Давай подрочим.
Мы легли на спины, расставили ноги, наши тела соприкоснулись. Он взял мой член правой рукой, я взял его левой. Мы подрочили друг другу.
Билли закрыл глаза и стал говорить о джунглях. Я закрыл глаза и увидел Сэма. Наши фантазии связывали нас и разделяли.
Мы кончили, и Билли поцеловал меня.
— Вот так занимаются любовью крокодилы. Они не соприкасаются, они всегда сами по себе. Заперты в своих шкурах. Внутри их пылает страстный огонь, но они не ничего не показывают. Шкура, тяжелая, как броня, она защищает их. Они не протекают.
Мне хотелось уйти. Мне нужно было поговорить с Сэмом. Оставаться с Билли вдруг показалось мне совершенно бессмысленным. Но я не мог уйти. Я был привязан к нему. Накрепко. Он расцарапал мне спину, и эти царапины — знак, что я стал его собственностью; я был влюблен, я утопал в чужом огне.
И все же, закрывая глаза, я видел Сэма. Его мать приносит нам чай и тосты, солнце светит в окно, и я чувствую, как слезы наворачиваются от мысли, что я не с ним, не касаюсь его, что я лежу рядом с этим эгоистом Билли Кроу, который не любит меня, не понимает, но который хочет меня, хочет меня просто ради самого этого желания, ради драмы, которая называется любовным приключением.
Билли Кроу пренебрегает мной как личностью. Я статист в его сценарии. Подпорка для созданной им декорации. Как мне вырваться?
Собравшись с силами, я сказал:
— Мне надо идти. — И встал с кровати.
— Идти? Куда?
Только Билли имел право заканчивать свидание. Это он должен был сказать мне, чтобы я ушел. Если я что-то делал по-своему, он злился и обижался.
Я оделся.
— Можешь не возвращаться.
— Увидимся завтра, — сказал я.
— Слава Богу! — Сэм открыл дверь. — Я уж боялся, что ты не придешь. Ты так поздно. Я думал… даже не знаю, что я думал. Но я рад, что ты здесь.
— Я тоже рад.
Он закрыл дверь.
— Ну как твои дела?
— Неплохо. А твои?
— Я скучал по тебе целый день.
— И я скучал по тебе.
Мы ласкали друг друга так деликатно, так нежно. От его красоты мне хотелось плакать. Я видел наши отражения в зеркале. Мне казалось, что я обнимаю его, но в зеркале это он обнимал меня.
— Кто это там, Сэм? — раздался голос его матери.
— Это Доминик, мама.
— Ну-ка приведи его сюда. Дай-ка я на него посмотрю.
Мы вошли в гостиную. Она сидела у телевизора; чашка какао прикорнула на ручке кресла.
— Мы уж думали, ты не придешь, Дом.
— Простите. Я задержался. Отец неважно себя чувствует.
— Очень жаль. Надеюсь, он скоро поправится. Главное, что ты пришел. Сэм, пойди-ка сделай ему чаю, а мы пока поболтаем. Мы ведь даже толком не познакомились.
Сэм направился в кухню.
— Не отбивай его! — крикнул он.
— Если бы я могла! — ответила она и обратилась ко мне. — Боюсь, мой сын в старости станет параноиком. Ох, я была так занята весь день. Чем старше становишься, тем меньше способен делать. Я купила ветчины на завтрак. Ты любишь ветчину?
— Ну да. Люблю.
— Конечно, любишь. Все мальчишки любят ветчину. Мой муж, и Сэм, и все миллионы моих дружков. Все просто обожают ветчину. — Она рассмеялась и шлепнула меня по бедру. — А ты, надо сказать, красавчик.
— Правда? — Никогда прежде я не думал, что красив. По крайней мере, мне никто об этом говорил. Уверенно, во всяком случае.
— Сколько тебе лет, Дом?
— Восемнадцать.
— О, да ты совсем малыш. Но глаза твои старше. Дай-ка мне посмотреть твою лапу, Дом. Здесь есть всё. У тебя на ладони. Все истории.
И я положил ладонь, как раненую птицу, в ее теплую руку. Она ласково взяла ее и прошлась кончиками пальцев по моей линии жизни.
— Отвяжись, старая гарпия, — вошел в комнату Сэм. — Руки прочь. Так я и знал. Специально отправила меня готовить чай, чтобы полапать невинного ребенка.
— Если в этой комнате и есть кто-то невинный, так это я. А теперь садись и веди себя прилично. — Она обратилась ко мне: — Вы должны простить моего сына, Доминик. Годы секса и наркотиков превратили его в старого козла. Он завидует моему обаянию и чувству юмора.
— Ты-то никогда не делишься со мной своими дружками.
— Они слишком юные для тебя. Ты сам это знаешь. Но для женщины мужчина не может быть слишком молодым. Если у меня есть выбор, я всегда выбираю того, кто моложе.
— Или богаче, — вставил Сэм.
— Или у кого длиннее, — рассмеялась она.
Я тоже засмеялся.
— А теперь, — она откашлялась после смеха, — посмотрим, что же написано на твоей руке.
— Следует загробная музыка, — провозгласил Сэм.
— Меньше шума на галерке. Да, ты будешь жить долго.
— И счастливо. Клише.
— Заткнись, де Милль. Я работаю. Итак, ты будешь жить долго. Счастливо. И… — она нахмурилась. — Ты когда-нибудь бывал в джунглях?
— Нет, — признался я. — Вообще никуда не ездил.
— Ну, ты — зверь из джунглей, дорогуша, — сказала она. — Я это вижу, здесь это есть.
— И что вы видите?
— Деревья, болота, реку.
— И я там счастлив?
— О да, очень. Это твой мир, мой дорогой.
— А кто я?
— Трудно сказать. Что-то такое, это… это… это… крок…
— Мама, мне жаль это говорить, но ты чертовски переигрываешь. Это не имеет ни малейшего отношения к гаданию.
— Судя по всему, ты мог бы быть ящерицей, — заключила она, поцеловала мне руку и рассмеялась. — Ах ты, мой малыш. Пей чай, пока не остыл. У меня есть предназначение, Доминик. Быть медиумом. У меня потрясающие чувственные сны, когда эктоплазма стекает с кончиков пальцев, как сияющие зеленые макароны. К сожалению, я страшная обманщица. И я даже не могу гадать по чайной гуще с тех пор, как Сэм настоял, чтобы мы покупали чай в пакетиках.
— Так удобнее, — подтвердил Сэм.
— Видишь? Ну что я тебе говорила!
Я улыбнулся. Хотел бы я говорить так же со своей мамой.
— А теперь вы оба идите наверх, а я буду досматривать свой сериал. Он ее любит, а вон та девушка справа решила, что ребенок, которого она оставила…
— Мы уходим, уходим, — заторопился Сэм.
Я поцеловал ее на прощание.
— О да, тварь из джунглей, — она потрепала меня по щеке.
Мы с Сэмом поднялись на второй этаж.
Когда я снял рубашку, я услышал его вздох, и тут вспомнил, что Билли расцарапал мне спину.
— Сэм…
— Ты не обязан ничего объяснять.
— Сэм. Послушай меня. — Это все было так нечестно. Меньше всего я хотел причинить боль ему. — Есть один человек, — начал я. — Я хотел тебе сказать. Хотел, но… Иногда сам не знаешь…
— Ты любишь его?
— Нет. Разумеется, нет.
— Старый любовник?
— Нет. Не совсем так.
— Так что ж тогда?
— Сам не знаю. Все это так сложно объяснить. Он как-то влияет на меня. Не знаю, что это такое, не могу объяснить даже самому себе. Я с ним знаком всего ничего. Мне он совершенно безразличен. Знаю, что я ему тоже. Но Сэм. Послушай, Сэм. Это ничего не значит. Совсем. Ничего. Он как колдун, бывают такие люди, ты знаешь. Они просто поджидают нас. Как чудовища. И когда ты встречаешь такого человека, твоя жизнь оказывается в его руках. Ну скажи же, что ты меня понимаешь.
— Да, — произнес он. — Кажется, да. Ложись и расскажи мне всё.
Я рассказал ему о себе всё, что мог. Было очень важно, чтобы он знал. Я хотел, чтобы он узнал все миллионы историй, из которых сплелось кружево моего сюжета. И, пока я рассказывал, все эти мириады нитей, казалось, обретали смысл. А его улыбка изгоняла боль из сердца. Его одобрение было залогом будущего. Внезапно всё, что меня так тяготило, стало утрачивать вес, и я улыбался вместе с ним, согласно с ним кивал. Когда я признался, что никогда не шутил с мамой, Сэм предположил:
— Возможно, ты просто слишком серьезно к ней относишься.
И я подумал: скорее всего, так и есть. Может быть, все эти годы она ждала, что кто-то пошутит, расскажет анекдот, освободит ее от груза ответственности. Но никто этого не сделал. Мама изображала из себя жертвующую всем опору семьи, а мы верили ее словам и не позволяли ей отдохнуть, расслабиться. От этой мысли мне захотелось плакать.
— Мне кажется, мы сами становимся теми, кого из себя изображаем, — сказал Сэм, — но это задача любящих нас — видеть насквозь и относиться к нам так, как мы этого хотим.
— Да, — моя голова покоилась на его животе, и я внимал таинственному ворчанию в его желудке.
— У тебя было счастливое детство? — спросил он.
— Никогда об этом не задумывался. Почти все время был с родителями. У меня никогда не было друзей, настоящих друзей. В школе надо мной все время подшучивали. Я никогда не знал, кто я, кем хочу стать. Мама сказала, что у меня артистический тип, и я ей просто поверил. В сентябре пойду в художественную школу. Просто потому, что она этого захотела. Нет, нечестно так говорить. Я и сам хочу. Просто я злюсь на нее. Я привык во всем ей противоречить, вот и всё. Я научился этому у сестры. Ох, в моей семье никто никого не любил. Любовь была просто игрой во власть.
— Ты сам себе веришь, когда это говоришь?
— Не знаю. Когда говорю, я себе верю. Звучит правдоподобно. Но единственное, что для меня важно, это то, что я люблю тебя.
— А я тебя.
Мы поцеловались.
— Чем, черт возьми, я занимался до того, как тебя встретил?
— Придумывал истории? — откликнулся он.
Вот история моего детства.
Единственный друг, которого я могу вспомнить — мой одноклассник Кевин. До пяти лет я сидел дома, смотрел телевизор или ходил с мамой по магазинам. Потом пошел в школу и познакомился с Кевином, который любил тракторы, бегать наперегонки и пауков. Он собирал пауков, хранил их в пустых банках, пока они не сворачивались и не умирали, оставаясь на дне маленьким комочком шерсти. Мы играли на помойках, превращая пустые баки для мусора в космические корабли или танки. Я возвращался домой, раскрасневшийся и уставший, весь в грязи и траве, мама шлепала меня, раздевала и отмывала.
Мы дружили с Кевином, пока нам не исполнилось одиннадцать, потом мы пошли в разные школы, и у меня не осталось друзей, я стоял один в углу площадки, молясь, чтобы футбольный мяч не полетел в мою сторону. Мальчики в моем классе смеялись надо мной, потому что я говорил не так, как они, не понимал их шуток и не любил футбол, регби, и все, что якобы должны непременно обожать мальчишки. Единственное, что мне нравилось, это сидеть одному в классе и рисовать, воплощая свою жизнь в мечты, уплывать в бесконечный океан белой бумаги.
Мою учительницу рисования звали Мэри Чоат. В каком-то смысле, думаю, она была моим другом, хотя тогда я был слишком мал, чтобы понимать это или хотеть этой дружбы. Я вовсе не стремился с кем-то дружить, я вполне благополучно обитал в мире своих рисунков. Они были надежны, прекрасны и защищали меня, точно стая птиц.
— Ты очень талантлив, — говорила Мэри Чоат.
— Спасибо, мисс.
— Что ты будешь делать, когда закончишь школу?
— Пойду в художественную школу, — отвечал я покорно.
— Превосходно, превосходно. Ты очень одаренный человек.
И она написала в моей характеристике: "Он очень талантлив. Я возлагаю большие надежды на этого молодого человека". Я вспыхнул от гордости, когда прочитал эти слова. Талант и надежды. Надежды и талант. Я был молодым талантливым человеком, на меня возлагались надежды.
Я хотел бы сойтись со своими одноклассниками. Нет, не подружиться с этими мальчиками — это казалось абсолютно невозможным, но я хотел быть им сердечно близок. Но ничего не получилось. Я оставался изгоем, всегда был лишним, мне не доверяли, я сидел один, ел один, смеялся один. Когда мы стали постарше, физические унижения прекратились, но словесные издевательства продолжались до конца с неутомимой дикостью. Огромные, зловонные оскорбления носились за мной, как разъяренные нетопыри, до того самого дня, когда я покинул школу. Меня совсем не угнетало и не огорчало это, потому что я не знал ничего иного. Если не считать моей дружбы с Кевином — к тому времени уже столь далекой, что воспоминания о ней пожелтели и стерлись, как древние фотографии в чужом альбоме, и, если не считать миллионы оставшихся без конца историй, которые я переживал с мамой — я так и не стал частью какого-либо союза, духовного или физического.
А потом я окончил школу. И ушел из дома. И мое детство осталось позади длинным темным туннелем без дверей и окон. Туннелем без малейших воспоминаний: странные, разрозненные вспышки ассоциаций, как яркие стекляшки гигантского калейдоскопа: паук, бегущий по руке Кевина и превратившийся в коричневую кляксу, когда я прихлопнул его ладонью; сестра, голая в жестяном корыте, розовое мыло бьется между ее ног, как проворная рыбка; мой отец, курящий сигареты одну за одной и переключающий телевизор с канала на другой канал; я сижу один в школе, возвращаюсь домой, ем, сплю, мастурбирую, читаю. Бесконечная прогрессия бессмысленной пустоты, которая отобрала у меня восемнадцать лет. И так прошло это анонимное предисловие, пока Билли Кроу не произнес мое имя и мое лицо не приобрело очертания.