Она заметалась и очнулась. Здорово: ухитрилась заснуть и увидеть сон. А может быть, то, что она видит сейчас, — тоже сон?
Из глубокой темноты как-то совсем неожиданно выплыл самолет, на котором ей предстояло перелететь линию фронта. Он показался слишком большим и слишком светлым для того ответственного и секретного дела.
Около самолета стояли люди, смотрели на приближающуюся машину и, наверное, возмущались, что их заставили ждать.
Так и есть, едва машина остановилась и Таисия Никитична вышла из нее, она тут же услыхала очень знакомый голос:
— Ждать заставляете, доктор!
Ну да, это Ожгибесов. Ничему не удивляясь, она крикнула:
— Саша!
— Кто это? — спросил тот же голос, и сейчас же Ожгибесов, вытягивая шею, как будто так он лучше мог что-нибудь рассмотреть в темноте, пошел к машине.
— Не узнаете? — спросила Таисия Никитична.
Но он уже узнал и побежал к ней.
— Вы? — спросил он, схватив ее руки и сжимая их. — Да как же так вдруг — вы?..
— Как в сказке. Верно?
— Верно, как в сказке. Или как на войне.
— А вы, Саша, все такой же.
— А мне что? За все время даже не ранен. Я счастливый.
Он так это сказал, что ей сразу стало понятно, как он стыдится этого своего счастья, и она поспешила утешить:
— Я тоже всю войну в санитарных поездах.
— Около войны, — подытожил он.
— Да нет, не сказала бы. Два ранения.
— Меня тоже сбили однажды. А я никого и ни разу. Не та у меня техника — вот в чем дело.
— Над временами властны мы…
— Помните? — оживился он.
— Когда есть время, вспоминаю.
— А ваши где? Муж, Сеня?
— На Урале. Я им написала, чтобы не беспокоились, если долго не будет писем. А у вас кто-нибудь есть?
Он не ответил. Мимо них прошел усатый шофер с ее чемоданчиком. Они, не торопясь, пошли за ним. Вдруг Ожгибесов, как бы вспомнив что-то самое главное, спросил:
— Так это, значит, вас к Бакшину?
— Да. А потом он должен переправить меня дальше. Ничего, Саша, еще навоюетесь, успеете, — проговорила Таисия Никитична, думая, что он завидует ее безусловно боевому назначению. Но тут же поняла, что ошиблась, что тут что-то совсем другое. Он как-то вдруг притих и потом, не то почтительно, не то в чем-то сомневаясь, проговорил:
— К Бакшину…
— А что Бакшин? — спросила она и усмехнулась. — Говорили мне, что человек он отважный и никого не щадит. Себя в первую очередь.
— В том-то и дело, — уже у самого самолета проговорил Ожгибесов. — Себя он нисколько не щадит, и никого он не щадит. Я ведь его давно знаю… И хорошо, что вы у него не задержитесь…
— Не время теперь заботиться о себе, — вздохнула Таисия Никитична и сейчас же поняла, что она говорит совсем не то, что надо сказать человеку, который ее любил и, как видно, продолжает любить и которого она, может быть, никогда больше не увидит. Но ничего другого не могла придумать.
Они только на минуту, потому что больше не было времени, остановились у металлической лесенки. Она оглянулась и встретила напряженный взгляд его остановившихся глаз. Такие глаза она видела у него только в воздухе и только если приходилось мгновенно принимать решение. Какое решение намерен он принять сейчас?
Над ними в овальной двери самолета стоял кто-то из членов экипажа и, по-видимому, тоже ожидал решения своего командира. И еще оттуда выглядывало очень румяное лицо молоденькой девушки. По выжидательному выражению этого лица было видно, как она все понимает, что там происходит внизу между командиром и этой красивой докторшей.
— Ну, что же? — удивленно спросила Таисия Никитична. Тут же ей пришло в голову, что он может истолковать ее простой и ничего не значащий вопрос как насмешку над его нерешительностью.
Его глаза посветлели от тоски. Таисии Никитичне стало не по себе, словно она вдруг озябла.
— Счастливо вам, — проговорил положительный шофер.
— Спасибо, — ответила она, не оглядываясь.
А потом она положила ладони на плечи Ожгибесова и, привстав на носках, поцеловала его — в губы, долгим поцелуем.
— Законно, — довольным голосом сказала девушка над ее головой.
Считаясь, должно быть, только с законами войны, она не сомневалась в законности поцелуя. Но, кажется, не все ей было ясно, потому что, усаживаясь рядом с Таисией Никитичной на ящиках, она участливо спросила:
— Фронтовой?
— Никакой, — улыбнулась Таисия Никитична, — просто хороший человек.
— Ясно, — с явным сомнением протянула девушка.
Она обиженно замолчала, тем более что самолет взревел изо всех сил, отчего все внутри его задрожало, и разговаривать просто не имело смысла. Все равно никто ничего бы не понял.
Самолет, старый и довольно потрепанный транспортник Ли-2, тронулся в путь. Он долго раскачивался на взлетной дорожке полевого аэродрома и, подпрыгивая, бежал в кромешной тьме, словно не решаясь оторваться от земли. Таисия Никитична снова подумала, что на этот самолет возложено непосильное для него дело. Одна надежда на летчика. Ожгибесов. Ему Таисия Никитична до того привыкла доверять свою жизнь, что даже никогда и не думала об опасности.
А тут почему-то подумала, и не столько о своей жизни, сколько о том, что будет, если они не долетят. Ведь сейчас все зависит не только от качества самолета или от умения и отваги летчика. Мысль о смерти никогда еще не посещала ее. Может быть, оттого, что насмотрелась на чужие смерти?
Наконец самолет оторвался от земли, сразу успокоился и загудел ровно и удовлетворенно. Нет, все-таки Ожгибесову, как и всегда, можно доверять.
— Этот летчик, Саша, просто милый мальчик, — немного напрягая голос, проговорила Таисия Никитична.
Девушка недоверчиво взглянула на нее:
— Мальчик? Не сказала бы.
— Он моложе меня.
— Это ничего не значит. Видела, как вы целовались.
Девушка перестала сердиться, даже подмигнула.
— Нет. Это я его поцеловала, — внесла ясность Таисия Никитична. — Он хороший парень и давно влюблен в меня. Еще до войны. А у меня муж и сын.
— Ничего это все сейчас не значит, — с отчаянным оживлением повторила девушка. — И никому не надо… Сдерживать свои порывы — зачем? Никому не надо, и никто не осудит.
Она так настаивала на своем, что пришлось рассказать всю небогатую событиями историю Сашиной любви. На высоте две тысячи метров и при скорости триста километров в час этот рассказ не мог занять много времени.
— Мы с ним не встречались больше с самого начала войны… Это что? Линия фронта?
Девушка ответила!
— Тут везде фронт.
По тому, как она держалась и как говорила, и по ладно пригнанной одежде было видно, что воюет она не в первый день и обо всем у нее есть свое прочное мнение. Рассказ Таисии Никитичны не очень-то ее взволновал и ничего ей не объяснил.
— Нам все должно проститься, если живы вернемся. Все, что сам себе простишь, то и все должны простить.
— А если не останемся живы?
— Тогда скажут: погибли как герои. А у героев какие же грехи? У героев только подвиги…
Она помолчала, вспомнив что-то нелегкое, и медленно договорила:
— И мы простим все тем, которые в тылу. Я в Ленинграде три дня жила, аппаратуру получала. Насмотрелась всего. Вот фашистам проклятым ничего не простим. Я злобы набралась на всю жизнь. Ни одному фашисту не должно быть прощения.
Она не считала себя очень уж молодой: на третьем курсе филфака училась. Зовут Валя, Валентина Косых. Коренная уральская фамилия. На фронте с сорок второго. Радистка. Переводчица.
— Вы говорите по-немецки?
— Учила в институте. Немцы меня сразу понимают, а я их. У нас тут разговоры простые и короткие…
— Я тоже учила немецкий, да все, наверное, перезабыла. Вот с вами и попрактикуюсь.
Оказалось, что Валя специальностью своей недовольна. Мечтала стать снайпером, в тайге выросла, стрелять умеет, и неплохо, но подвело зрение. Предложили в медсестры или в связь. Согласилась. А что делать? Конечно, от радиосвязи иногда вся жизнь отряда зависит, но лично ей не го нужно. Не для того стремилась на фронт. И Бакшин это понимает, идет навстречу. Тем более, что есть второй радист. В самый раз такому рацию таскать и сидеть в укрытии. Нет, он парень ничего, у Бакшина плохие не задерживаются. Фамилия его Гусиков. А как звать, не знаю, и, кажется, никто не знает. Гусиков — и все. Нет, он ничего, только чересчур себя переоценивает, как будто это очень уж важно, чтобы он невредим остался.
— По-моему, это для каждого важно.
— Жизнь человеку дана, чтобы жить. А как? Это каждый по-своему понимает. Наш Батя говорит, что жизнь человека имеет значение только в коллективе и для коллектива.
— Ну, это уж общие слова.
— Не знаете нашего Батю. У него нет общих слов. У него все слова от глубокого убеждения. Он говорит только то, во что верит. А уж он-то убежден, что его собственная жизнь имеет значение, только если она необходима для общего дела.
— А вы-то сами как думаете?
— В общем так же. Нет, проще даже. Умирать сейчас или через двадцать лет — какая разница? Наверное, вы думаете, что я авантюристка?
— Нет, — резко ответила Таисия Никитична, — это не авантюра и, по-моему, не героизм. Так думать — просто отчаяние, когда уж ничего не останется. Край.
— По краю ходим, — отозвалась девушка из темноты.
— Надо думать о победе, а не о смерти.
— Победа и смерть — это рядом. Ох, чтоб тебя!..
Словно ударившись о какое-то невидимое препятствие, самолет резко провалился. Несколько бесконечных мгновений продолжалось это тошнотворное падение, и снова ровное гудение и не ощутимый в темноте полет.
— Воздушная яма, — сказала Таисия Никитична и услыхала спокойный и чуть возбужденный голос:
— Тут не успеешь и понять, какая воздушная, а какая взрывная. Скоро прилетим.
ДВОЕ ПОД КРЫЛОМ
Сигнальные костры, догорая, отражались на плоскостях самолета тревожными пожарными отблесками. Этот вздрагивающий неяркий свет еще больше сгущал темноту, и поляна казалась такой маленькой и черной, что было непонятно, как тут мог сесть большой, тяжело груженный самолет.
Деревья, обступающие поляну со всех сторон, то появлялись, то исчезали при вздрагивающем свете догорающих костров. Похоже, будто они собираются напасть на самолет и никак не решаются. Так показалось Таисии Никитичне, пока она спускалась по алюминиевой лесенке.
А из-за деревьев очень решительно начали выскакивать ловкие, казавшиеся маленькими, люди. Они с молчаливой деловитостью бежали к самолету. Подбежав, очень скоро стали разгружать ящики и мешки, которые им привезли. Все ими делалось и бережно, и ловко, видно было, как эти люди хорошо знали свое дело и какая выучка, какая дисциплина ими двигала.
Тут Таисия Никитична увидела Бакшина. Она сразу догадалась, что это именно он. Как и все, он возник из темноты и, размашисто шагая по мокрой побуревшей траве, быстро приближался к самолету. Сразу видно — идет хозяин, командир. Ее командир, про которого говорили, что он никого не бережет, и прежде всего самого себя, и что он человек, убежденный в своем деле, для которого ему ничего не жаль.
Он, как показалось Таисии Никитичне, шел прямо на нее — большой, подтянутый, в распахнутом брезентовом плаще. Она никогда не робела перед начальством, но тут почему-то растерялась и, негодуя на себя за такое малодушие, проговорила:
— Прибыла в ваше распоряжение!
Против ее воли это получилось у нее очень вызывающе и поэтому, конечно, так глупо, что она совсем смешалась.
— Добро, добро, — ответил он, не обратив внимания на ее замешательство, и совсем не официально, а скорее по-хозяйски гостеприимно протянул ей руку.
У него была небольшая и очень мягкая ладонь, но рукопожатие оказалось таким подчиняющим, словно он вот так, сразу, без лишних слов, взял над ней полную власть. И хотя Таисия Никитична и без того знала, что он тут — единственная власть, которой она полностью подчинена, все же ей стало как-то не по себе, и она сказала:
— Я привыкла как в армии…
— У нас тоже как в армии. — Он повернулся и уже на ходу отдал распоряжение: — Разместитесь у радистки.
— Есть, — ответила Валя. — Идемте, доктор.
— Подождите, Валя, мне надо… — Таисия Никитична не успела еще и сама понять, что же ей надо сделать сейчас, как Валя уже все сообразила.
— Да вот, он тут, — проговорила она, — дожидается.
Она подтолкнула Таисию Никитичну в темноту под крыло самолета, как будто знала, где именно Ожгибесов будет ждать. Он и в самом деле стоял там, куда показала Валя.
Ожгибесов сразу же, как будто так и должно быть, взял ее руку и прижал к меховому отвороту своей куртки.
— Хорошо, все будет очень хорошо, — торопливо проговорила Таисия Никитична.
Он спросил:
— Что передать вашим?
— Ничего не надо. Я вчера написала им. Предупредила.
— Они где?
Узнав, куда эвакуировали ее мужа и сына, Ожгибесов сказал:
— Хорошо. Наши туда часто летают. А я сюда. Связь наладим, а может быть, и я полечу туда…
— Вот и хорошо, — повторила Таисия Никитична, — вот это очень хорошо было бы…
Она понимала, что говорит совсем не то, что надо, а что надо сказать, чтобы ему стало хорошо и он улетел успокоенный, не знала. Что сказать? Не может же она говорить о любви, если ее нет. Она еще посмеивалась по старой привычке, как тогда посмеивались все, над его почтительной влюбленностью. Ох, как давно это было! Тогда он был мальчик по сравнению с ней, взрослой женщиной, матерью семейства.
А если бы она любила, то нашла бы подходящие слова? А зачем слова? Когда любишь, тут уж не надо никаких слов для успокоения потрясенной души. Да и сама любовь исключает всякое спокойствие, даже если воспринимать ее с улыбкой. О-хо-хо, любовь под крылом самолета!
«Нам все простится». Это сказала Валя. Нет, какая же это любовь, которую потом надо прощать? А что он думает по этому поводу?
А он вряд ли способен был думать. Он стоял, боясь пошевелиться или просто пожать ее руку. Он только держал ее в своей горячей ладони и даже не смел дышать. И это все! Сейчас он улетит, и тогда там, на высоте в две тысячи метров, под этим крылом, уже больше ничего не будет, кроме пустоты, холодной и беспредельной. Как на каком-то «том свете». Ничего, только свист ветра и черная пустота. И ничего не может быть, потому что там нет человека со всеми его страстями. Ничего не останется, от того что так сжимает сердце. Ни чувств, ни переживаний, ни сомнений. Ничего, что сейчас кажется им важнее всего. И если сейчас, в эту самую последнюю минуту, ничего не сделать и ничего не сказать, то всему наступит конец, как на «том свете».
Ей так ощутимо представилась потусторонняя пустота, которая скоро должна наступить под этим крылом, что у нее от тоски сжались плечи и она смогла только проговорить:
— Не надо…
Он понял ее, оттого что думал о том же и так же, как и она.
— Да, — сказал он. — Мне надо.
И она все поняла: он сейчас улетит, и ему надо, чтобы с ним была его любовь, и ее любовь, — только тогда он не будет одинок в той черной пустоте. Ему надо. А ей? Этого Таисия Никитична не знала, и не было времени разобраться в своих взбаламученных мыслях.
— Милый мой… — не то вздохнула, не то простонала она.
— Ничего, ничего. — Он осмелел и погладил ее руку и потом ее ладонью погладил свою плохо выбритую щеку. Она не отняла руки.
Эта его внезапная смелость растрогала Таисию Никитичну. Никогда она не отличалась сентиментальностью, но сейчас ей захотелось, чтобы ее приласкали, сказали что-нибудь теплое и простое. И это в темноте, под крылом самолета, в немецком тылу? А что делать? Он сейчас улетит, и здесь, под крылом, уже совсем ничего не будет.
У двери самолета кто-то громко спросил:
— А Сашка где?
— Это вас зовут? — тихо, почему-то тревожно спросила Таисия Никитична.
— Нет. Мальчишка тут один. Уже не первый раз он так…
Он не договорил, не стал объяснять, что это за мальчишка и что с ним не впервые, так были дороги ему эти мгновения прощального молчания, которое он не хотел и не мог нарушить.
И снова позвали Сашку, теперь уже несколько голосов, и один из них, конечно, голос самого командира, коротко приказал:
— Найти немедленно!
И чей-то басовитый голос:
— Ну да, найдешь его…
А двое под крылом стояли, притихшие в напряженном молчании, понимая, как непрочно это их счастье и как непродолжительно. Да и счастье ли это?