«Режет бритвой, — тут же уточнил я. — Взгляните, что он сделал со спинкой». Обормоту Томассо наконец удалось выскочить. Он бросился бежать по авениде Арекипа; шофер — за ним, вопя: «Держите этого прохвоста».
— И поймали? — поинтересовался Папуас.
— А кто их знает. Я смылся. А на память об этом событии я только прихватил с собой ключ от зажигания. Вот…
Он достал из кармана маленький никелированный ключ и бросил на стол. Бутылки опустели. Рубен посмотрел на часы и встал.
— Я пошел, — сказал он. — Идем.
— Не уходи, — сказал Мигель. — Сегодня у меня деньги есть. Приглашаю вас всех на обед.
Ливень дружеских хлопков обрушился на его спину: грифы шумно благодарили Мигеля.
— Я не могу, — сказал Рубен. — У меня дела.
— Ну и топай себе, парень, — сказал Тобиас. — Привет Мартите!
— Не забудем тебя, старик, — сказал Папуас.
— Нет! — воскликнул Мигель. — Я приглашаю всех или никого. Если Рубен уйдет, обеда не будет.
— Ты слышал, гриф Рубен? — сказал Франсиско. — Придется остаться.
— Придется остаться, — сказал Папуас. — Это тебе не шутки.
— Я пошел, — сказал Рубен.
— Видишь ли, ты уже нализался, — сказал Мигель. — Ты уходишь — боишься осрамиться перед нами, вот и все.
— Сколько раз я тащил тебя домой? — сказал Рубен. — Сколько раз помогал тебе перелезать через решетку, чтобы тебя не накрыл твой папочка? Да я могу выпить в десять раз больше, чем ты!
— Это было давно, сейчас перепить меня не так просто. Хочешь попробовать?
— С удовольствием, — сказал Рубен. — Встретимся вечером, здесь же?
— Нет. Сейчас. — Мигель обернулся к остальным, протянул руки: — Грифы, я вызываю.
Он с восторгом убедился в том, что старая формула ватаги оказывала и сейчас прежнее воздействие. Под радостный гомон грифов Рубен побледнел и опустился на стул.
— Кунчо! — крикнул Тобиас. — Меню! И океан пива. Гриф бросил вызов.
Они заказали бифштексы с кровью и еще дюжину пива. Тобиас поставил по три бутылки перед каждым из противников, а шесть оставил для прочих грифов. За едой они почти не разговаривали. Мигель запивал каждый кусок мяса и пытался казаться оживленным, но боязнь слишком быстро опьянеть возрастала по мере того, как пиво становилось с каждым глотком все горче и горче. Когда они опорожнили шесть бутылок, Кунчо уже убрал тарелки.
— Заказывай, — сказал Мигель Рубену.
— Еще по три на каждого.
После первого бокала новой партии Мигель почувствовал гул в ушах; голова его плавно кружилась, все пришло в движение.
— Схожу отолью, — сказал он.
— Сдаешься? — спросил Рубен.
— Я схожу отолью! — закричал Мигель. — Если хочешь, проси еще.
В туалете его вырвало. Он тщательно вымыл лицо, стараясь уничтожить все предательские следы. Часы на руке показывали половину пятого. Несмотря на тягучую дурноту, он был счастлив. Рубен уже ничего не сможет сделать. Он вернулся к остальным.
— Твое здоровье! — сказал Рубен, подымая стакан.
«Похоже, взбешен, — подумал Мигель. — Но он уже погорел».
— Попахивает блевотиной, — сказал Папуас. — Кому-то здесь крышка.
— Да я как стеклышко, — заверил его Мигель, стараясь подавить тошноту, не поддаваясь головокружению.
— Твое здоровье, — повторил Рубен.
Когда они справились с последней бутылкой, Мигелю казалось, что желудок налит свинцом; голоса доходили до его сознания сбивчивой путаницей звуков. Чья-то рука внезапно мелькнула перед его глазами, взяла за подбородок, заставила поднять голову. Лицо Рубена будто распухло. Он сидел взлохмаченный и злой.
— Сдаешься, сопляк?
Мигель разом поднялся и толкнул Рубена в грудь, но прежде чем стычка разгорелась, вмешался Зубрила.
— Грифы никогда не дерутся друг с другом, — сказал он, заставляя обоих сесть. — Оба пьяны. Конец. Голосуем.
Папуас, Франсиско и Тобиас неохотно проголосовали за ничью.
Они понимали, что Зубрила спас Мигеля от неминуемого поражения, но не решались заявить об этом.
— Вот я и выиграл, — заявил Рубен. — А этот фрукт даже говорить не может. Посмотрите-ка на него.
В самом деле; у Мигеля остекленели глаза, рот приоткрылся, струйка слюны тянулась с языка.
— Сиди уж, — бросил Зубрила. — Скажем прямо: по пиву ты не чемпион.
— По пиву ты не чемпион, — подчеркнул Папуас. — Ты чемпион только по плаванью, гроза бассейнов.
— Ты бы помолчал, — сказал Рубен. — Самого ведь гложет зависть.
— Да здравствует Эстер Уильямс[34] из Мирафлореса! — воскликнул Папуас.
— Отличный ты старик, а вот плавать не умеешь, — сказал Рубен. — Хочешь брать у меня уроки?
— Мы уже слышали, — подхватил Зубрила. — Ты победил на соревнованиях по плаванию, ты у нас чемпиончик, и все девчонки по тебе с ума сходят.
— Никакой он не чемпиончик, — с трудом выговорил Мигель. — Чистый блеф!
— Да ты уже готов, — сказал Рубен. — Хочешь, детка, я провожу тебя домой?
— Я не пьян, — заверил его Мигель. — А ты — чистый блеф!
— Ты кипятишься из-за Флоры, — сказал Рубен. — Просто подыхаешь от ревности. Думаешь, я не понимаю?
— Чистый блеф! — твердил Мигель. — Победу тебе приписали, и все потому, что твой отец — президент федерации. Это всем известно. Он смухлевал, чтобы тебя объявили победителем.
— По крайней мере, я плаваю лучше тебя, — сказал Рубен, — ты даже не умеешь плыть на волне.
— Ты плаваешь лучше? — спросил Мигель. — Ты — чистый блеф! Любой тебя обойдет.
— Любой, — поддержал Папуас. — Даже Мигель.
— Позвольте мне усмехнуться, — сказал Рубен.
— Позволяем, — сказал Тобиас. — Усмехайся на здоровье.
— Все вы такими бойкими стали, потому что сейчас зима, — сказал Рубен. — А не то я вызвал бы вас на пляж, и уж тогда я посмотрел бы, каковы в воде…
— Ты победил только из-за отца, — сказал Мигель. — Ты — чистый блеф! Когда захочешь поплавать со мной, только скажи. На пляже, у террас, где угодно.
— На пляже, — предложил Рубен. — И немедля.
— Чистый блеф, — твердил Мигель.
Лицо Рубена внезапно оживилось, его взгляд, до того угрюмый, стал вызывающим.
— Давай поспорим, кто первый доплывет до волнореза.
— Чистый блеф, — твердил Мигель.
— Если ты победишь, — сказал Рубен удовлетворенно, — обещаю тебе: не трону Флору. А если выиграю — катись в другую сторону, и под музыку!
— Да ты что воображаешь? — забормотал Мигель. — Сукин ты сын, что ты воображаешь?
— Грифы! — воскликнул Рубен, вытянув вверх руки. — Я вызываю.
— Мигель сейчас не в форме, — заметил Зубрила. — Лучше разыграйте Флору в орла и решку.
— А ты чего лезешь, — оборвал Мигель. — Принято. Пошли на пляж.
— Вы сдурели, — сказал Франсиско. — Я не пойду на пляж в такую холодину. Давайте другое пари.
— Он согласился, — сказал Рубен. — Пошли.
— Когда гриф бросает вызов, все помалкивают в тряпочку, — сказал Папуас. — Пошли на пляж. И если они раздумают лезть в воду, мы их просто сбросим.
— Оба они пьяны, — возразил Зубрила. — Вызов не считается.
— Хватит, Зубрила! — заорал Мигель. — Я уже взрослый, могу обойтись без няньки.
— Валяй, — сказал Зубрила, пожав плечами. — Тебе же хуже.
Они вышли на улицу. Их встретил тихий серый день. Мигель глубоко вдыхал свежий воздух, ему стало лучше. Впереди шли Франсиско, Папуас и Рубен. Позади — он и Зубрила. На авениде Грау[35] прохожих было мало; чаще попадались служанки в крикливых нарядах, отпущенные на воскресенье. Какие-то сомнительные личности с жирно напомаженными волосами шныряли вокруг, алчно разглядывая их; женщины смеялись, поблескивая золотыми зубами. Грифы ни на кого не обращали внимания. Они быстро шли вперед, захватываемые возбуждением.
— Ты что, уже отошел? — спросил Зубрила.
— Да, — ответил Мигель. — На воздухе легче.
На углу авениды Пардо они свернули. Наподобие марширующего взвода, они шагали под фикусами, могучие корни которых местами вздымали плиты тротуара, а местами, словно когти, прорывались на поверхность. Спускаясь по авениде Диагональ, они встретили двух девушек. Рубен церемонно поклонился.
— Привет, Рубен, — пропели те дуэтом.
Тобиас передразнил их, пропищав:
— Привет, Рубен, великий, несравненный.
Авенида Диагональ упирается в неглубокий овраг, который рассекает улицу на две части: отсюда в одну сторону простерся Малекон — набережная, асфальтированная и роскошная; в другую — уходит дорога, огибающая холм и полого спускающаяся к морю. Дорогу так и называли — Спуск на пляж; ровная мостовая до блеска отполирована шинами автомобилей и ногами купальщиков, лето за летом проходящих здесь.
— А ну, разогреемся, чемпионы! — крикнул Папуас, пускаясь бегом.
Остальные помчались за ним. Они бежали против ветра с моря, несшего с собой туманную дымку, целиком отдавшись волнующей радости бега; воздух врывался в уши, в рот и в нос, проникал в легкие, очищая их, и по всему телу разливалась свежесть, а склон становился все круче, и ноги повиновались лишь одной неведомой силе, как бы исходившей из глубин земных. На языке уже ощущалась соль. Размахивая руками, грифы во всю прыть сбежали по спуску и вылетели на полукруглую платформу, идущую по крыше здания с кабинами. Метрах в пятидесяти от берега море утопало в густой завесе тумана, казалось, готового поглотить крутой склон и высокие темные скалы, окружающие залив.
— Давайте вернемся, — предложил Франсиско. — Что-то холодно.
По краю платформы тянется ограда, кое-где в пятнах мха. В одном месте она прерывается, и здесь начинается лестница, почти вертикально спускающаяся на пляж. Стоя у лестницы, грифы смотрели вниз на узенькую полоску чистой воды, выделявшуюся за мутной, бурливой поверхностью, где пена прибоя смешивалась с туманом.
— Я уйду, если этот тип сдастся, — сказал Рубен.
— Кто сдастся? — отозвался Мигель. — С чего ты взял?
Рубен чуть не слетел с лестницы, прыгая через три ступени, на бегу расстегивая рубашку.
— Рубен! — закричал Зубрила. — Рехнулся? Вернись!
Но Мигель и другие уже спускались к морю, и Зубрила последовал за ними.
От террасы длинного узкого здания с кабинами, прижавшегося к холму, до косой линии моря лежала наклонная полоса серых и бурых каменных плит, где летом люди обычно загорали. Маленький пляж кишел с утра до вечерних сумерек. Теперь эту полосу залило водой, и не было вокруг ни разноцветных зонтиков, ни гибких загорелых девушек, не раздавались пронзительные голоса детей и женщин, когда волна успевала догнать их, прежде чем откатиться назад, с грохотом волоча за собой камни и гальку; сейчас не оставалось ни кусочка пляжа — вода доходила даже до мрачных колонн, поддерживающих здание, а в момент отлива едва приоткрывались деревянные ступени и незаметные опоры, разукрашенные известковыми наростами и водорослями.
— Волнореза не видно, — сказал Рубен. — Как быть?
Они стояли в левой галерее, в женском секторе; лица у них были серьезные, деловые.
— Подождите до завтра, — предложил Зубрила. — К полудню прояснится. Тогда мы сможем судить.
— Ну нет, раз уж мы пришли, пусть плывут сейчас, — сказал Папуас. Сами себя будут судить.
— Я согласен, — сказал Рубен и повернулся к Мигелю: — А ты?
— Я тоже.
Когда они разделись, Тобиас пошутил насчет голубых вен, просвечивающих на животе Мигеля. Они спустились к воде. Деревянные ступени, уже несколько месяцев непрерывно омываемые водой, были гладкими и очень скользкими. Ухватившись за деревянные перила, чтобы не упасть, Мигель почувствовал, как дрожь пробежала от босых ступней до затылка. Он подумал, что в какой-то степени туман и холод работают на него, успех зависит теперь не от мастерства, а прежде всего от выдержки, вон у Рубена кожа тоже покраснела и покрылась бесчисленными мельчайшими пупырышками. Стройное тело Рубена наклонилось и замерло: он ожидал, когда откатит одна волна и подойдет следующая, и она шла плавно, не спеша, выбрасывая впереди себя стаю пенных брызг. Когда гребень волны был метрах в двух от лестницы, Рубен прыгнул волосы взметнулись, руки вытянуты, точно копья; не опуская головы, не сгибая ног, тело его разрезало воздух и сразу вошло в воду, на мгновение погрузилось, а потом, использовав накат, скользнуло вперед; его руки мелькали над кипящей водой и уходили вниз, ноги чертили быстрый четкий след. Мигель в свою очередь спустился еще на ступеньку и подождал волну. Он знал, что здесь неглубоко и надо прыгать почти горизонтально, напрягшись, не шевеля ни одним мускулом, иначе расшибешься о камни. Он закрыл глаза, прыгнул — дна, правда, не достал, но тело его, ото лба до коленей, плашмя ударилось о воду; он ощутил жгучую боль, однако изо всех сил взмахивал руками, стараясь вернуть телу тепло, разом отнятое водой. Он находился в той странной прибрежной части бухты Мирафлореса, где встречаются прилив и отлив, возникают водовороты и встречные течения, а последнее лето как будто так давно миновало, что Мигель уже забыл, как справляться с прибоем, забыл, что надо расслаблять тело и покорно отдаваться течениям, а работать руками следует лишь тогда, когда преодолеваешь волну и лежишь на гребне, этом жидком утюге, покрытом пеной и проходящим над течениями. Ему не пришло в голову, что надо выносить терпеливо и даже с неким злорадством первую встречу с бешеным прибрежным морем, которое тянет вглубь за ноги и за руки, которое заливает рот и глаза; что не надо сопротивляться, лучше подражать пробке; нужно набирать воздух всякий раз, когда волна приближается, и нырять — неглубоко, если она рассыпалась вдали и теперь идет беззлобно, или до самого дна, если она обрушится поблизости, — а затем уцепиться за какой-нибудь камень и внимательно слушать ее глухой грохот, чтобы затем сразу вынырнуть и продолжать плыть вперед, притворяясь беспечным, ритмично взмахивая руками до встречи с новым препятствием, а тогда снова расслабиться, не бороться с водоворотами, вращаясь в медленной спирали, и, выбрав подходящий момент, одним взмахом руки вырваться из нее. Как-то внезапно открылась спокойная поверхность, колеблемая безобидными перекатами; вода здесь прозрачна, лишь кое-где мутно темнеют подводные камни.
Преодолев зону волнения, Мигель в изнеможении остановился и глотнул воздух. Недалеко он увидел Рубена, который смотрел на него. Волосы его челкой прилипли ко лбу, зубы стиснуты.
— Ну, начали?
— Начали.
Через несколько минут Мигель почувствовал, как холод, ненадолго пропавший, снова овладевает им, и он забил ногами — как раз на ноги, особенно на икры, вода действует сильнее всего, сначала лишая их чувствительности, а затем сковывая. Он плыл, держа лицо в воде, и с каждым взмахом правой руки поворачивал голову, чтобы выдохнуть запас воздуха и вдохнуть новый, и потом снова погружал лоб и подбородок в воду, слегка, чтобы не тормозить свое продвижение, а, наоборот, рассекать волны, словно нос корабля, и облегчить скольжение. С каждым взмахом он одним глазом видел Рубена, который плыл ровно, без напряжения, теперь не поднимая пены, с легкостью и изяществом парящей чайки. Мигель старался не думать о Рубене, о море, о волнорезе (который, наверное, был еще далеко, поскольку вода здесь чистая, спокойная, тихо вздымавшаяся от рождавшихся волн); он хотел видеть перед собой только лицо Флоры, пушок на ее руках, который в солнечные дни искрился, будто крохотный лес золотых нитей. Но теперь уже не мог подумать о девочке без того, чтобы тут же перед его глазами не вставал другой образ, неясный, ревущий, неизбежный, он обрушивался на Флору и стирал ее, — образ разъяренной водяной горы, не обязательно у волнореза, до которого он доплыл однажды, два лета назад, и возле которого взлетали высокие волны с зеленовато-черной пеной, — примерно в этом месте кончались камни и начиналось илистое дно, волны поднимали ил на водную поверхность и перемешивали с водорослями, меняя цвет моря, а скорее всего океана, приводимого в движение внутренними катаклизмами, где рождаются гигантские волны, способные накрыть целое судно и перевернуть его с неправдоподобной быстротой, рассеивая по воздуху пассажиров, лодки, мачты, паруса, буи, матросов, иллюминаторы и флаги.