Морозов скакал тринадцатым. Он не боялся несчастливого номера. Он его выбрал сам, заметив, как молоденький корнет Савелов побледнел и смутился, когда ему вышел этот номер. Морозов поменялся с ним местом.
Сначала Морозов стоял в проходе у ворот, где находился гусар Ефимовский, красивый блондин со светлыни, распушенными, a la chatte effrayee (Как у испуганной кошки) усами, выпускавший по звонку скакунов в манеж.
Морозов смотрел на арену, где подле каждого препятствия стояли навытяжку казаки-уральцы в малиновых бескозырках. Они однообразно, как манекены, поворачивались кругом, чтобы всегда быть лицом к скачущему.
Иногда падали рейки или с грохотом валилось препятствие. Морозов старался быть равнодушным и спокойным. Он хотел себя уверить, что он равнодушен и спокоен, но кровь бурлила в нем. То она застывала где-то внутри, и тогда звенело в ушах, равнодушное оцепенение надвигалось на тело, и хотелось, чтобы никогда не наступила минута его выезда, то вдруг кровь приливала к коже, тяжело ударяя в виски и в руки.
Тогда хотелось двигаться, и Морозов хватался пальцами за доски ворот. Подле стояли вестовые. Они смотрели на прыжки и обменивались ленивыми замечаниями.
Первые пять лошадей прошли без шансов на приз. Нервная и злая Инна ротмистра Ухина так разволновалась, что подхватила седока и, крутя хвостом, пронеслась по манежу, ломая и сокрушая все препятствия. Публика сначала ахала, потом смеялась.
Мощный семивершковый гигант Сэк, выводной ирландский хёнтер, «крэк» (Лучшая лошадь) конюшни Зорянки, вышел уверенным галопом. Перед его громадой казались маленькими препятствия. Зорянко манерно, по новой «итальянской» системе сидя на лошади на укороченных стременах и наклоняясь вперед, отделил локти и издавал перед каждым прыжком поощрительное, хриплое — «э-эп!».
Он шел, прыгая чисто и красиво. Ни одна рейка не шевельнулась под блестящими подковами могучего Сэка.
Вся публика, затаив дыхание, следила за прыжками Зорянко, и в манеже стояла напряженная тишина. Ее нарушал только мерный топот лошади да резкие вскрики — «э-эп».
Морозов дольше не мог смотреть. Он стал спиною к арене. Вдруг сдержанное тысячеголосое, невольное «а-ах!» заставило его быстро обернуться. На тринадцатом, предпоследнем препятствии, высоком хворостяном прямом заборе, Сэк сбил передними ногами рейку, и она так тихо бесшумно упала, что, казалось, упала от дуновения ветра… Зорянко оглянулся. Его лицо исказилось, и он сердито перевел поводьями, наказывая лупоглазого прекрасного Сэка.
Следующие опять проходили со многими ошибками. Падали барьеры. Из бревенчатой пирамиды вылетали целые бревна, кирпичи сыпались из стенки. Хорошо прошла Ириклия казака Брехова, но она сбила шесть реек.
Ванда ротмистра Экса, как это и предсказал Петров, несмотря на все ухищрения всадника, ложившегося на шею на каждом прыжке и безобразно изгибавшего поясницу, аккуратно посбивала все рейки, не зацепив по-настоящему ни одного препятствия.
Молодой корнет Савелов, боявшийся тринадцатого номера, выехал одиннадцатым. Он долго крестился перед выездом, в проходе, и лицо его было бледно. Его старая, слабоногая Офелия два раза закинулась, и ему уже готовились зазвонить, чтобы он съезжал, когда он заставил ее перелезть через забор и пошел на косые перекладины на короткой стенке манежа. Лошадь разогрелась и стала хорошо прыгать, но молодой офицер сидел уже неуверенно. Он благополучно прошел семь препятствий, сбивая кое-где рейки, и направлялся на девятое — кирпичную стенку.
Он боялся ее больше всего.
— Только бы кирпичную стенку одолеть! — говорил он перед выездом. — Остальные мне ничего.
Офелия закинулась. Савелов едва не вылетел из седла, но не растерялся, быстро повернул назад и, нахлестывая лошадь хлыстом, бросился снова на стенку.
Бум-м… сильно по пустым ящикам ударилась не то ногами, не то грудью лошадь, звонко, сшибаясь друг с другом, полетели кирпичи, и «а-ах!» — вздрогнул в истерическом крике весь манеж, — лошадь и всадник в пестром клубке покатились на землю. Караковая Офелия сейчас же вскочила и растерянно стояла. Поводья висели вниз к земле, бок был вымазан песком. Всадник лежал неподвижно, уткнувшись лицом в землю и подогнув ноги.
— Убился! — звонко крикнула какая-то дама на трибуне. Где-то в углу раздался истерический хохот.
Потом все смолкло, и одно мгновение в манеже было томительно тихо.
Потом все заговорили. Из ворот выбежали доктор и казаки с носилками. Савелова уложили на носилки и понесли манежа. Рабочие быстро чинили кирпичную стенку, приготовляя ее к следующим прыжкам. От Императорской ложи торопливо шел адъютант. Его Высочество послал справиться, что с офицером.
— Ничего… Жив. Сотрясение мозга и, кажется, рука «ломана, — услыхал Морозов доклад доктора, наскоро осмотревшего Савелова.
— Поручик Морозов, прошу садиться! — металлическим голосом крикнул Ефимовский.
Морозов пошел в предманежник. Мутная пелена застилала ему глаза, и он плохо видел предметы.
Русалка была выведена, и Тесов держал ее, любуясь ею.
Морозов по привычке, ни о чем, не думая, осмотрел подпруги, подставил колено вестовому и легко сел в седло. Он скакал на Мундштуке, как было принято в их полку, и теперь он разобрал поводья, освобождая мундштучные. И едва вошел в соприкосновение со ртом лошади, ощутил ее тело под собою, — успокоился. Так уверенно прошлась Русалка по предманежнику, что сомнения, колебания, может быть, страх исчезли. Морозов почувствовал, что он и Русалка одно. Одно у них сердце, одна душа и одни желания. И понял: не боялась препятствий Русалка. Была в себе уверена.
Морозов стал ясно видеть и хорошо слышать.
Кто-то мягко скакал по притихшему манежу, и изредка раздавалось это странное, тысячью уст про себя произносимое «ах!», казавшееся нечеловеческим. Но грохота падающих препятствий не было слышно. Морозов знал: скакал опять Зорянко на Инсепарабле.
Одиноко звякнул колокол, и Зорянко, сдерживая Инсепарабля, рысью въехал в коридор. Морозов в ожидании звонка стал у ворот.
— Как Зорянко? — спросил он у Ефимовского.
— Пять реек. До сих пор никто чисто, — ответил, приветливо и ласково улыбаясь, Ефимовский. — Ну, ни пуха, ни пера. Храни Господь, помогайте ангелы Русалочке!..
Ударил колокол.
XIV
Морозов выехал, как он всегда выезжал на скачку, — шагом. Он давал время публике полюбоваться его Русалкой, а Русалке оглядеться в манеже.
Русалка шла спокойно, тем просторным шагом, что говорил о ее молодости и уравновешенности. Она гордо подняла голову и настремила вперед уши. Она чувствовала кругом тысячную толпу, слышала ее восторженный шепот, но не смотрела на людей. Все внимание ее было обращено на препятствия. Она шла шагом и в это время поверяла все мускулы своего тела, как гимнаст перед сложным упражнением идет к трапеции, подобравшись, овладев всеми своими нервами, всеми жилками и зная точный расчет каждого движения.
Русалка шла бодро и легко. Она никогда не была ленивой лошадью, а сейчас все в ней кипело волнением и вдохновением. Кровь так сильно бежала по жилам, что она погрелась и покрылась у плеч и на крупе темнотою проступавшей влаги.
Иногда она осторожно обмахивала себя хвостом, точно освежая себя веером.
Она не волновалась, но была в полном напряжении всех сил и желания угодить господину.
Так прошла она мимо канавы, накрытой косым плетнем и устроенной посередине манежа из брезента, налитого водою.
— Пора, — сказала она всаднику ему одному понятным движением ушей и рта.
— Не рано ли? — как бы ответил ей Морозов и сейчас же сказал про себя: — Ты права. Идем!
Русалка гибко подобрала зад, точно пружину свернула спину и мягко оттолкнулась в галоп.
Перед нею высился хердль (Хердль (правильнее хертель) — искусственное препятствие для скачек, сделанное из прутьев или ветвей). Высокая белая деревянная рама была заплетена черными прутьями, сверху щеткой торчали веники, кое-где с сухими листьями, и на них, чуть держась, лежали две белые тонкие деревянные планки-рейки.
Отвратительное препятствие! Отвесное, тонкое, узкое и высокое, — страшно трудно было рассчитать прыжок.
«Лучше выше», — подумала Русалка, и, по едва заметному обжатию ног всадника, она поняла, что он готов к ее прыжку. Между ними установилась полная гармония, и Русалка уверенно прыгнула.
— Браво! — сказал кто-то, когда она почувствовала задние ноги на земле и снова шла галопом. Но она не посмотрела, кто это сказал, и шла, с поворота рассчитывая свой прыжок через жердяной барьер, поставленный наклонно.
Его было приятно брать. Он располагал к широкому настильному прыжку, так любимому Русалкой.
С него свернули вправо и пошли наискось через манеж на параллельные брусья.
По полной тишине, по тому, как напряженно поворачивались головы за нею, Русалка понимала, что все шло хорошо. Да она и знала это. Она прыгала с запасом, не ленясь, вся от внимания толпы ставшая одним комком нервов. Шутя, одолела она белые бревна, точно шесть громадных папирос лежавшие у стенки манежа, в такте, с отличным расчетом взяла in and out — двойной хворостяной забор и, заранее рассчитывая свои силы и чуть прибавив ходу, пошла на громадную красную кирпичную стенку.
В это мгновение, на пути ее скока, развлекая ее и мешая ей, перед самою стенкою, с барьера лож сорвалась широко развернутая афиша и, вспорхнув белым крылом, плавно упала шагах в пяти от барьера.
Казак хотел броситься и поднять ее, но было поздно: Русалка подходила к барьеру.
Когда падала афиша, в манеже, слившемся со скачущей лошадью в одну мысль, раздалось общее: «а-ах», и в ту же минуту Русалка подошла к кирпичной стенке.
XV
Русалка шла направо по манежу и шла, как полагается, с правой ноги. Она рассчитала сделать прыжок через забор с правой ноги и переменить ногу на прыжке, когда вдруг увидала падающую афишу. Афиша не испугала ее, но рассеяла. Прыгать приходилось с афиши, и Русалке стало казаться, что на этом белом куске она не сможет уверенно оттолкнуться. Она решила прибавить прыжок и прыгать и афишу и барьер. Но для этого ей надо было переменить ногу и усилить ход. До афиши оставалось всего три шага. Всего больше смущало ее то, что, как она чувствовала, эта бумага, упавшая перед кирпичной стенкой, рассеяла ее господина и какая-то неуверенность была в обжатии его ног.
Русалка переменила ногу и этим движением сказала: «Не бойся, я приняла в расчет падение бумаги».
Сейчас же почувствовала ответное спасибо!
И прыгнула громадным и могучим прыжком, так, что все четыре подковы сверкнули над барьером лож. Она пролетела по воздуху, это опьянило ее, и она, становясь на землю, чуть-чуть заржала, счастливая удачей.
Манеж стонал от рукоплесканий. Строже сжали ее ноги, чуть подобрался повод, точно призвал ее к вниманию хозяин, напомнив, что не все еще кончено.
Русалка подобралась и с красивым расчетом прыгнула тройную корзинку, потом вторично прошла через бревна, первый плетень и, уже уверенная в себе, далеко откинув веер хвоста, понеслась на плетень с канавой — и разостлалась над ним, как птица. Рукоплескания не смолкали в манеже до тех пор, пока она, сдержанная у ворот, не скрылась за ними.
Ни одной рейки!
Тесов, сияющий и улыбающийся, с полотенцем и попоною в руках, бежал ей навстречу, за ним показался вахмистр. Рыжая борода есаула Перфильева сверкала золотом в солнечном луче.
— Усё чисто, ваше благородие, — взволнованно и радостно говорил Тесов, хватая Русалку за трензельное кольцо. — Как афишка упала, мы все до смерти перепугались. Ах ты, Господа!! Надо ж было так ненароком вашей барышне уронить… Ну… Глядим с господином вахмистром — справился Русал и с этим междометием!..
— Имею честь поздравить ваше благородие, — улыбаясь красным лицом, говорил вахмистр. — Наша взяла!
— Погодите, Семен Андреи, — перекидывая правую ногу через шею лошади и легко спрыгивая на землю, сказал Морозов. — Ничего еще не известно. Еще две лошади.
— Какие же это лошади! — презрительно сказал вахмистр. — Вот уж две закидки есть. А вот она и третья.
Звонил нетерпеливо колокол. Толстый, румяный кирасир на тяжеловесном мерине, трясясь в седле, выехал из манежа и, сердито браня лошадь, стал слезать, поддерживаемый подбежавшим полковым наездником.
— И чего не спустили шторы, — ворчал кирасир. — Глупая тварь испугалась солнца. Самое глупое животное. Солнце прямо в глаза светит. Вот и закинулась.
— Сережа, — еще издали «кричал Морозову Перфильев.
Маслилась его борода над распахнутым пальто.
— Идем!.. Выставляй шампитра!
XVI
Героем дня, кумиром женщин и толпы шел по манежу Морозов. Вицмундир, талия в рюмочку, ноги в рейтузах, стик под мышкой, фуражка на бровь. Он искал Варвару Павловну Сеян, а сам думал о Нине Белянкиной.
«Экая подлая женщина! Вот мстительное существо! Я из-за нее разбиться мог, как разбился этот несчастный Савелов. Придется порвать с ней. А удобно было… По субботам… «Голубка моя, умчимся в края»… Мягкая, чистенькая… А злая… злая и ревнивая…»
На повороте манежа, где играла музыка, перед ним вытянулся красавец штаб-трубач.
— Здравствуйте, Ершов!
— Здравия желаю, ваше благородие. Имею честь поздравить с призом! Наша лошадка взяла!
— Наша? — спросил Морозов, не сразу поняв, о чем говорит Ершов.
— Так точно. С наших мест. Я на заводе был, как она родилась.
И оба покраснели. Вспомнили то жгучее и стыдное, что было в ночь рождения Русалки. Первый справился Морозов.
— Скоро и вы состязаться будете, Ершов?
— Испытание уже было вчерашний день.
— И что же?
— Солистом играть буду, ваше благородие.
— Поздравляю… Боитесь?
— Ничего. Справлюсь. Густав Эдмундович очень одобряли игру.
— Ну, давай Бог!
— Покорно благодарю.
Когда Морозов отходил, у него было чувство, что все то, что было на заводе, теперь прощено через Русалку, через приз, им взятый через гордость Ершова полком и мундиром. «Понимает же Ершов, какой я молодчик!.. Да кто Богу не грешен?!»
— Хороший офицер поручик Морозов? — спросил баритонист офицерской школы, подходя к Ершову.
— Все они хорошие, — с внезапной злобой сказал Ершов. — Только до баб дюже охочи.
Он повернулся спиною к баритонисту и пошел по манежу к воротам. Баритонист посмотрел с удивлением на Ершова и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Ну, и солдат гвардейский! Задается шибко! И злой же у них штаб-трубач. До баб охочи! А кто до них не охоч? Бабы на то и сделаны. И что бы бабы стали делать, кабы такие молодчики за ними не охотились?
Он засмеялся и стал продувать баритон. Плавные, страстные звуки неслись по манежу, дробились и звали в страну вечного солнца, когда Морозов увидал наверху, на трибуне, на третьей скамейке, поручика князя Абхази и с ним двух сестер Сеян. Он направился к ним, но на пути его задержал красивый флигель-адъютант, полковник Саблин. Он поздравил его с призом и хвалил его лошадь и езду. Надо было зайти в ложу и поцеловать руку петербургской красавице, Вере Константиновне Саблиной. Сын Саблина, молоденький Коля, краснея, как девочка, вытягивался перед Морозовым и млел, пожимая руку «знаменитости» манежа. Хорошенькая девочка, Таня Саблина, смущенно улыбаясь, смотрела на Морозова и молчала. Морозов, казалось, чувствовал, как билось ее маленькое, юное сердце. Она хотела и не решалась ему что-то сказать. Наконец, когда он посмотрел на нее, она вдруг вспыхнула и смело, чуть картавя, как картавила ее мать, сказала:
— Какая пг'елестная ваша Г'усалка!
Морозову так хорошо дышалось среди чистой и дружной семьи Саблиных.
В соседней ложе сидел старик-штатский в распахнутой дорогой шубе, с ним дама, очень красивая, с седыми волосами, не старящими, но молодящими ее свежее лицо, а впереди них студент при шпаге в вицмундире с кованым воротником и девушка. Студент обратился к Саблину.
— Александр Николаевич!.. Саблин повернулся к нему.