XXIV
Андрей Андреевич не ответил ничего.
Молча дошли они до Знаменской и повернули по ней. Здесь их нагнал ночной извозчик. Андрей Андреевич подозвал его и сказал Морозову:
— Вам все равно? Вы одиноки? Поедем, и правда, к вам.
Морозов отстегнул полость и пригласил садиться.
— На Энскую, — приказал он извозчику, — в казармы. Всю дорогу они молчали.
Дома Морозов приказал денщику подать красного вина, стаканы и согреть самовар.
Пока денщик ходил по комнатам и гремел посудой, Морозов сидел в кресле, как гость. Андрей Андреевич вынул папироску и закурил.
— Крепостное право! — сказал он, пожимая плечами, когда солдат, поставив на стол поднос с бутылками, стаканами и печеньем, вышел из комнаты.
— Что? — не понял его Морозов.
— Да вот этот солдат. Приехали ночью, подняли с постели — служи его благородию.
— Простые и непринужденные отношения.
— Гм, — кашлянул Андрей Андреевич, — непринужденные!
Он замолчал. Морозов подошел к столу.
— Вам Pontet-Canet или Сотерна?
— Лучше Pontet-Canet. Я красненькое люблю. Оно мысли проясняет… Почему вы спросили меня, не масон ли я?
— Так… мне показалось… Вот вы, когда разговариваете, в глаза не смотрите.
— Это, по-вашему, признак масонства?
— Вы извините меня за мою нескромность. Все это очень глупо с моей стороны.
— К чему извиняться. Ведь и я к вам ввалился незваный, непрошеный в пятом часу утра.
Андрей Андреевич помолчал, затянулся папиросой, потом поднял голову кверху, от чего стала видна его темная, тонкая шея, и тихо сказал:
— Да… я масон.
Морозов сделал движение от стола и остановился у окна. В комнате томительно тихо. За окном, в голых ветвях полкового сада шумел предрассветный ветер, и по панели, тяжело шлепая кеньгами, ходил дневальный солдат.
— Вы… непосвященные… связываете с масонством что-то ужасное, — начал Андрей Андреевич. — Вы считаете масонство, подобно социализму, противоположением христианства. Между тем это не так. Масонство не отрицает христианства, оно его дополняет. В поисках Истины и законов Великого Архитектора Вселенной масонство является наивысшим учением человеческих отношений.
— Я слышал другое.
— Что же вы слышали?
— Я слышал, что в масонстве есть сложная иерархия чинов, причем младшие совершенно не знают самых старших и, исполняя беспрекословно приказы ближайших начальников, совсем не знают, кому они повинуются.
— Братья одной и той же ложи все известны один другому, — сказал Андрей Андреевич. — Что же касается до каких-то страшных степеней, связанных человеческой кровью, до всемирного заговора и единого управления мировой политикой, — это выдумка праздных людей. Ничего этого нет.
— Мне говорили, что масоны связаны такой клятвою, что младший брат обязан исполнить приказание старшего брата, каково бы оно ни было.
— Все это, конечно, не так. В масонстве, как и во всякой крепкой организации, существует дисциплина. Но дисциплина эта не может требовать поступков, противных чести и добрым нравам. Прежде всего, масонство есть братство философское. В основу его положены самые высокие принципы. Вот что лежит в основе масонства: «En toutes circonstances, les Macons se doivent aide, protection, assistance, meme au peril de leur vie. Le Franc-Macon doit toujours se souvenir que tout homme, meme non Macon, est son frere. La Franc-Maconnerie a pour but le perfectionnement moral de I'Humanite, pour moyen, l'amelioration constante de sa situation meterielle et intellectuelle»… (Всюду и везде масоны должны помогать друг другу, оказывать всяческое содействие и поддержку, даже рискуя для этого всей жизнью. Фран-масон должен постоянно помнить, что всякий человек, даже и не масон — его брат. Фран-масонство ставит своею целью нравственное усовершенствование человечества, а средствами для этого считает — постоянное улучшение своего положения материального и интеллектуального) — сказал Андрей Андреевич. Он выговаривал по-французски безупречно. — Только в последнем пункте об улучшении своего имущественного положения масонство как будто расходится с христианством. Но и то это расхождение только кажущееся. Христианство вовсе не требует аскетизма. Это позднейшие толкователи Христа надели на него монашескую рясу… А в остальном, что может быть выше этого?
— Меня всегда страшила бы тайна.
— Но мы окружены тайной. Наше зачатие есть тайна, смерть тайна, и то, что мы говорим одно, а думаем другое, есть тоже тайна. Но мы этого не боимся.
— Это вне нашей власти. Но повиноваться, не зная кому!.. Я вот знаю своего Государя. Я могу соглашаться или не соглашаться со многими его распоряжениями, но я знаю, что Государь — православный христианин, человек, бесконечно любящий Россию и русский народ и он никогда не сделает ему сознательно зла. Но, не зная, кто стоит во главе масонства, и зная только, что это есть общество всемирное, разве я не рискую быть принужденным по масонской клятве сделать зло своей родине?..
— Я вам повторяю — масонство есть философское, туманное учение. Вы смешиваете масонство с государством.
— Однако на мой вопрос о тайне вы мне дали уклончивый ответ.
— Потому что тайна и есть тайна.
— Простите меня, Андрей Андреевич, я задам вам один нескромный вопрос. Только, ради Бога, не подумайте, что я недоволен… напротив, я рад вас видеть.
— Мне глубоко все равно, довольны вы моим присутствием у вас или нет. Это мне удобно.
— Вот это я и хотел вас спросить. Почему вы так легко, совершенно не зная меня, поехали ко мне?
— Потому что у меня бывают времена, когда мне страшно оставаться одному по ночам. Я способен тогда поехать к последней девке, пить с ней вино и говорить до утра. Вы же офицер, интеллигентный человек, притом я видел, что весь вечер у Сеян вы томились желанием спросить меня о чем-то. Потом вы догнали меня, заговорили, но заговорили не о том, что вас мучило, и я решил дождаться, когда вы со мною заговорите об этом. Ведь не о масонах же хотели вы меня спросить?
— Да, не о масонах.
— Тогда о чем же?
— Скажите мне… Что такое Дюков мост?
XXV
Андрей Андреевич не удивился вопросу. Он его ждал. Но он пришел в большое волнение. Залпом выпил стакан красного вина, несколько раз провел рукой по волосам, снял, надел и снова снял очки, наконец, встал и прошелся по комнате.
— Если это праздное любопытство, — сказал он глухим и недовольным голосом, — то лучше не будем об этом говорить. Есть люди, которые ходят по краю бездны, а в самую бездну заглянуть не решаются. По-моему, тогда и ходить не стоит.
— Я ничего не боюсь, — сказал Морозов, но почувствовал, как мурашки пробежали по его спине и волосы на затылке точно стали шевелиться.
Андрей Андреевич хотел продолжать, но дверь бесшумно отворилась, и в ней появился денщик, босой, в рейтузах и рубашке. Андрей Андреевич и Морозов повернули к нему головы.
— Там, ваше благородие, Бурашка в дверь царапается. Прикажете пустить?
— Кто это? — быстро спросил вдруг побледневший Андрей Андреевич.
— Полковая собака, — сказал Морозов.
— Ах, не пускайте! Не пускайте, прошу вас, никаких собак! Не нужно собаки!
Морозову показалось, что Андрей Андреевич очень испугался. «Бывают же чудаки между штатскими, — подумал он, — что собак или лошадей боятся».
Он сделал знак, и денщик скрылся за дверью.
Андрей Андреевич был в крайнем волнении. Он быстро ходил взад и вперед, наконец, остановился против Морозова и тихо спросил:
— Вы слыхали что-нибудь о четвертом измерении?
— Нет. Я ничего не слыхал. Это что-то математическое?
— Да… Математика и есть наука, где мы ближе всего подходим к тайне. Вы геометрию изучали? Знаете: есть точка. Если точку заставить путешествовать в пространстве и она оставит след своего движения, то образуется линия. Это — первое измерение, или величина одного измерения: в длину. Если линия начнет также двигаться, как точка, оставляя за собою след, то образуется некая плоскость, поверхность, — величина, двух измерений: в длину и ширину. Если теперь плоскость начнет также путешествовать, оставляя по себе след, то является некоторое тело — величина трех измерений: в длину, ширину и вышину, и больше наш ум не может ничего себе представить. Больше измерений нет. Весь земной мир со всеми его разнообразными формами укладывается в эти три измерения.
… Ну, а теперь представьте, что некоторое тело начнет путешествовать, оставляя за собою некоторый след в пространстве, — не создаст ли и оно некую совершенно новую величину, которая будет иметь уже не три, а четыре измерения?
— Я не могу ничего представить. Как бы тело ни двигалось, оно будет рассекать пространство плоскостью, то есть будет строить тело все тех же трех измерений.
— Не понимаете? Поясню примером. Если считать, по-вашему, то и точка, двигаясь, останется точкой, ибо рассекать поверхность будет только точкой.
…Вообразите себе улитку, неспособную поворачиваться и могущую смотреть только вперед. Она движется по листу бумаги. Ей весь мир будет представляться величиною одного измерения. Теперь допустите в ней способность поворачиваться. Она оползет лист кругом и получит способность разбираться уже не только в длине, но и в ширине листа. Мир явится в ее представления в двух измерениях. Мы не более как такие улитки. Мы знаем свои три измерения и вот даже не пытаемся соскользнуть с них в какое-то пространство, где бы мы ощутили это четвертое и, вероятно, дальнейшие измерения. А между тем в этом дальнейшем развитии и заключается тот мир невидимый, который нас окружает и которого мы не видим только потому, что мы не пытались постигнуть предметы более чем трех измерений.
— Да ведь никто не постиг.
— То, что никто не постиг, еще не значит, что этого нет. Десять лет тому назад никто не знал о существовании радия, но это не значит, что радия не было. В тринадцатом веке европейцы не подозревали о существовании Америки, но Америка жила своею жизнью. Из того, что вы не знаете, даже из того, что никто не знает, далеко не следует, что того, о чем не знают, нет. Если бы этого не было, разве могло бы быть чувство предсмертной обреченности, которое испытывают некоторые люди и даже животные, например собаки?
…А чувство предвидения и, наконец, явления сверхъестественные? Это и есть то, когда мы каким-то образом достигаем возможности вырваться из наших трех измерений, и попадаем в мир четвертого измерения. И, несомненно, на земле есть такие места, такие точки, где это легче достигнуть, то есть такие, где сами предметы касаются этого нового мира четвертого измерения. Обыватель называет такие места нечистыми. Про них идет худая слава, а между тем это просто места, где наш мир трех измерений соприкасается с миром больших измерений. И Дюков мост — такое место.
— Что же такое Дюков мост?
— Топографически — это старинный, каменный на сводах мост через один из притоков реки Луги, лежащий на Старопетербургском шоссе, мощенном, знаете, такими громадными гранитными плитами, как вы видели на Старогатчинском или Старокипенском шоссе. Это мост на дороге, проложенной еще Петром Великим и идущей через Ополье, имение господ Кистеневых. В роде Кистеневых, да и во всей округе, Дюков мост считается местом неблагополучным.
— Что же там случилось?
— Случилось то, что заставило людей выйти из рамок обычной жизни и почувствовать близость иного мира… Только страшное душевное напряжение горя или радости может дать человеку способность на миг коснуться этого мира.
Андрей Андреевич прошелся по кабинету. Он отхлебнул вина, плотнее запахнул портьеру на окне, точно ощупал, не скрывается ли кто-нибудь за нею, потом сел на стул, обхватил руками спинку и начал:
— Случилось это, вероятно, в царствование Анны Иоанновны, при Бироне, когда в России бывали разные герцоги, или, как иногда на французский лад их называли тогда, дюки. Имение Ополье — это замок, это, знаете, целая древняя постройка из серого и розового гранита, сложенного грубыми глыбами и скрепленного известкой так, как теперь скреплять никто не умеет. И была такая барышня-сирота, Лилиан Кистенева. Правда, страшное имя? И, конечно, красоты необычайной. Это всегда в таких случаях рассказывают. Впрочем… я видал ее портрет. Худенькая, бледная, талия в рюмочку, по бокам фижмы и карие глаза с какою-то затаенною печалью. Ухаживал за нею какой-то курляндский дюк. Жил он недалеко от имения Ополье и езживал к невесте, то в карете четвериком, то верхом на тяжелой миниховской лошади с крутою шеею, большою головой с острою мордою и волнистым хвостом, высоко подвязанным бантом — как на старых картинах.
…Однажды белою северною ночью ехал дюк в Ополье. На него напали разбойники и убили его на мосту. Когда нашли его тело и привезли в Ополье, Лилиан бросилась на труп и умерла. Тогда не по-теперешнему любили.
…Иж похоронили вместе, в семейном склепе. Крестьяне назвали мост «Дюковым мостом», и вот говорят, что на этом мосту появляется призрак девушки и бывают, слышны стоны или шум борьбы. Но это не все. С тех пор над женской линией Кистеневых тяготеет нечто вроде заклятия. Или ее представительницы просты, незамысловаты, и тогда они прекрасные матери. Или у них есть талант — Лилиан былая художница, и тогда они не смеют выйти замуж, иначе им грозит гибель. Последняя Кистенева теперь замужем, за Тверским. Варвара Семеновна — чудная мать, но талантами не блещет. Зато ее дочь, Надежда Алексеевна — музыкальная звезда первой величины, и вот боятся, что чары Дюкова моста отразятся на ней.
— Но Надежда Алексеевна не Кистенева?
— Да, это так. Но Тверские владеют Опольем, и их семья — последняя ветвь, где течет кистеневская кровь.
— Вот как, — протянул Морозов. Ему хотелось смеяться над рассказом Андрея Андреевича. — Интересно… Вы сами-то верите этому?
— Я этого не видал, — сухо и скучно сказал Андрей Андреевич, — но возможность такого явления я допускаю.
— Вы и черта в стуле допускаете? — раздраженно сказал Морозов.
— Когда-нибудь вы увидите не только черта в стуле, но черта на престоле. Но, боюсь, вам будет тогда не до смеха, — серьезно сказал Андрей Андреевич.
Морозов не нашелся, что ответить, и оба молчали. Андрей Андреевич пристально смотрел в угол комнаты, Морозов сидел у окна, и потухшая папироса стыла в его пальцах. Ни тот, ни другой не шевелились.
— Хорошо, — сказал Морозов, — значит, может быть, какой-то момент, когда вдруг вы срываетесь из нашего обычного мира трех измерений и попадаете в какой-то мир иных измерений? Так, что ли?
— Не совсем так. Мир иных измерений непрерывно окружает нас, но мы его не видим, как не видим без микроскопа инфузорий в капле воды, как темною ночью не видим самых реальных предметов, как, наконец, не видим и не понимаем темноты. Отсутствие света — да? Нет, этого мало, — есть темнота. А что она, — мы не знаем. Но иногда, в минуты очень сильного душевного напряжения, мы временно прозреваем и тогда видим то, что обычно скрыто от нас. Можно путем особых упражнений над собой достигнуть такой способности. К этому ведут оккультные науки.
— Вы оккультист?
Было похоже на то, что Андрей Андреевич обиделся или рассердился.
— Какой вы любопытный! — сказал он. — То спрашиваете меня, не масон ли я, то не оккультист ли.
— Простите. Я не знал, что это вам неприятно. Андрей Андреевич смягчился.
— Не в том дело, приятно или нет. Но вот что странно: ни о масонах ничего толком не знают, ни об оккультизме. А поговорите в обществе, каждый оккультизмом бредит, об йогах мечтает, индийские сказки рассказывает.
Тоже и о масонах. Начались забастовки — это масоны орудуют. Убили Столыпина, — не иначе, как масонская Проделка. Все наперед расписано, — и гибель монархий, и падение культуры, и везде видят масонов.
— Но для чего-нибудь они есть?
— Вы удовлетворены обычной, ходячей верою? Вам достаточны проповеди «на случай»? Вы стараетесь не думать о душе. Ну, а есть люди, которые ищут истины, стараются прозреть. Из таких исканий возникло и масонство, и оккультные науки, хоть это — две вещи совершенно разные. Как широко шагнула техника для уничтожения людей или для того, чтобы дать человеку новые ощущения, сократить время и уничтожить пространство! Аэропланы, подводные лодки, перископы, тринитротолуол, пулеметы, автомобили, кинематографы… Если бы сотую долю человеческого гения употребить на разработку вопросов души, может быть, мы давно перестали бы быть улитками, не сознающими, что есть мир, кроме листа бумаги.