В Ростове архиепископ Никандр слушал доклад о неприятностях в северном набеге. Потери общинников его не волновали. Отца Анисима он вообще презирал. Сей блудливый кот направлен был в Иваново-Марьино, чтоб не позорить священного сана ночными вылазками по ростовским шалманам. Расстричь и изгнать Анисима Никандр не решался — легче было убить: слишком много знал, собака! Так что, теперь вопрос решился сам собой.
Хуже с Дионисием. Этот парень очень подходил Никандру. Искалеченный в Ливонской войне, потерявший семью, не награжденный царем, впавший в опалу за близость к Адашеву, Дионисий с азартом отдавался военным делам Крестового братства.
Никандр поднялся и пошел в странноприимную палату, где лежали раненые.
На лучшем месте, на дощатом настиле с пуховыми перинами страдал Дионисий. Он бредил в беспамятстве, бился в судорогах, силился подняться и бежать. Поэтому его привязали к топчану кожаными ремнями, и два монаха неотступно следили за его страшными ранами.
Медведь разодрал несчастное лицо, которое и так пострадало в боях. Сначала — за царя Ивана под Коккенгаузеном, — ливонский рыцарь в схватке один на один дотянулся до головы Дионисия огромным мечом; затем в Москве — из-за искусства. Неблагодарный монарх приговорил героя к исполнению роли предателя в Константинопольской трагедии — огненном действе на воде. Дионисия чуть живьем не сожгли на плавучем мосту под стенами Кремля. Правда, он перед этим в некотором роде покушался на жизнь «постановщика». Очень ему хотелось угробить ненавистного тирана.
После московской пьесы шрамы воина дополнились страшными ожогами. А вот теперь еще и медведь! Впрочем, главное — голубые глаза — слава Господу! — снова уцелели.
Грудь Дионисия была изорвана, но старый лекарь сообщил, что кровь тратится медленно, а значит, больной может выжить.
Никандр шикнул на свитских, чтоб пару ночей не спали — молились за жизнь и душу героя. Свита обиженно побожилась не спать весь Петров пост.
Никандр хотел удалиться, но Дионисий позвал его. Он звал и ранее, — так получалось по ходу бреда, но в этот раз архиепископ прислушался.
Дионисий умолял святого отца одуматься, — Никандр нахмурился и отогнал свиту прочь.
Одуматься следовало в недопустимом промедлении, — пауза, тяжкое дыхание, стон.
Промедление касается главного, первостепенного долга церкви, — пауза, всхлипы, стон с подвыванием.
Главный долг церкви — крестить мир во имя Господа…
«Мы только этим и занимаемся!», — проворчал Никандр.
Дионисий будто услышал и быстро заговорил о необходимости освящения каждого кустика, каждой травинки, о распространении обязательного обряда крещения на все живое. Что ж мы только людей крестим? А других тварей Божьих? Они же из-за нас страдают! Изгнаны из Рая похотью Адама и Евы. Разве не наш долг вернуть им райское блаженство?
Дионисий замолчал, облизнул лопнувшие губы и прохрипел:
— Медведей!.. Медведей нужно крестить!
«Странно, — бормотал про себя Никандр, удаляясь в архиепископские палаты, — болен, бредит, но суть неожиданную видит! Воистину, Господь руководит устами поверженных!».
В это же время в Вильне, в старинном замке, в острых лучах полуденного солнца, пронзающего каменный зал через высокие окна, сидели два человека. Они были русскими европейцами: первый — литовский князь Константин Константинович Острожский, русский по крови и православный по вере, второй — князь Андрей Михайлович Курбский, русский по происхождению от святого Александра Невского, московской службе и тайной претензии на царство. Европейцами собеседники могли также считаться по образованию и воспитанию. Оба умели читать, писать, сложно мыслить и красиво излагать свои мысли на нескольких языках. Неудивительно, что столь образованные господа встретились посреди разгромленной прибалтийской Европы. Острожский в Литовско-Киевской Руси жил испокон веку. Курбский командовал здесь русской кавалерией. Они встретились у книжной лавки, выпивали уже не раз, и повод для застольного обсуждения находили легко.
Сегодня просвещенная беседа витала около культуры. Такая уж это штука, что куда ни кинь, обязательно упрешься в культуру. Тронешь войну, — окажется, что грязная, кровавая бойня удается лучше, если ее грамотно, культурно спланировать. Возьмешь политику, — тут и вовсе, — чем просвещеннее государь, тем легче народу управляться с хозяйством. А особенно приятно культура влияет на повседневный обиход. Не правда ли, здорово, когда ухоженный, причесанный, не пьяный бюргер прогуливается с лакированной тростью по берегу Вислы или Даугавы, читает поучительную книжку в кругу внимательных друзей, выражается совершенно невинно.
— В одном, сударь, можно согласиться, — изрек Острожский, хоть с ним никто не спорил, — культура порождается Господом, проистекает с небес и вливается в рабов Божьих посредством книги.
— Совершенно верно, князь, — соглашался Курбский, поднимая хрусталь за просвещение.
Далее князья согласились и на том, что книга должна быть доступной множеству граждан, а после пятого тоста и на том, — о, Господи, прости нашу дерзость! — что книга должна быть всеохватной. То есть, касаться не только вопросов веры, но и более простых предметов, в которые нет нужды возвышенно верить, но которые полезно обыденно знать.
Самое странное, что мера выпитого рейнвейна в этот знаменательный летний день действовала совершенно не по-русски. То есть, чем больше пили два русских князя, тем правильнее, стройнее выстраивались их мысли, тем ценнее получались выводы из философских рассуждений. А ведь в России у русских обычно бывает наоборот?!
Ну, не Россия это все-таки была! И не последние это были русские!
Сбивая пустые бутылки, обмениваясь на прощанье латинскими и греческими афоризмами, князь Андрей и князь Константин совершили самое ценное действие, какое только могут совершить два выпивших человека. Они поклялись перед ликом Господа, — умильный взгляд в стрельчатое окно и троекратное крестное знамение, — что всеми фибрами души, всеми силами тела, всеми доступными денежными средствами будут содействовать просвещению любимого русского народа, распространению книжной науки, а, следовательно, — общему окультуриванию родной нации.
Аминь! Бутылка в пол, брызги стекла по камню!
И когда два друга были уже на воздухе, вдали от каменных стен с их каверзной акустикой, Андрей шепнул Константину, что настоящую культуру на Руси завести нельзя, пока не вырубишь проклятый Рюриков корень. Острожский отвечал Рюриковичу Курбскому, что вырубить можно, и без всякого оружия! Нужно только напечатать побольше светской литературы, дать ее почитать народу, и народ наш сразу поймет, что Рюриковичи — мусор, плесень. Он просто перешагнет через них, переплюнет и пойдет вольной шляхетской дорогой к царству всеобщего гражданского равенства.
Тут полуденная температура сложилась с винным градусом, и товарищи-князья потеряли причинно-следственную нить. Курбскому казалось, что сначала нужно рубить, потом печатать, а Острожскому, — что печатать раньше — рубить после. Солнце взорвалось, князья расстались при своих убеждениях, но завет их сохранился в веках.
Глава 19. Русалка озера Неро
Федя Смирной оторвался от полка на полдороги между Переяславлем и Ростовом. Он погнал коня на север и в один прекрасный день въехал в лесную деревню Иваново-Марьино. Собственно, никакой деревни он на месте не застал — она то ли в Белом озере утонула, то ли к Великому Солнцу вознеслась. Остался только выжженный круг да несколько безумных старцев в окраинных землянках. Их, видимо, забыли при вознесении.
Федя долго обхаживал стариков, кормил, поил, успокаивал. И узнал наконец горькую правду: поселение его возлюбленной Вельяны сожжено грубыми людьми на черных конях, в черных рясах и с черными сердцами.
— А ваши люди где? — спросил Федя, задыхаясь слезой.
— А кто где, — был ответ, — одни утонули, другие сгорели, третьи в лесу сидят, раньше осени назад не собираются. Иных черные увели с собой.
С тяжелым сердцем Федя поворотил коня. Своих встретил уже в Ростове.
Шел трехдневный срок привыкания к местности, и люди Сомова бойко приценялись к щенкам на ростовском базаре. Люди Скуратова, напротив, отдыхали в лесах, то есть, одни занимались разведкой, другие — тактической подготовкой.
Глухов сходил к Острогу, несколько дней и ночей провел на деревьях. После его возвращения на полянке скуратовского лагеря собрался малый совет. Вот что посоветовали друг другу Глухов, Смирной, Сомов и Скуратов.
Глухов говорил первым.
— В Остроге много народу. Толкутся новобранцы — откуда не поймешь. Какой-то северный монастырь, — очень уж тихоходны, к верховой езде не годны вовсе. На месте и большой постоянный отряд. Эти ходят уверенно, коней прогуливают легко, по вечерам устраивают скачки по кругу с рубкой тыквенных голов. «Стариков» больше сотни, они постоянно живут в особых срубах. Есть в Остроге и какие-то дети — десятка полтора пацанов нехотя принимают участие в пехотных занятиях и с удовольствием скачут верхом. Уход за лошадьми — полностью на них. Еще замечены «священнослужители». Несколько худых, замызганных монахов околачиваются вблизи церковного сруба, который опознается по колоколенке — сторожевой вышке. В последний день произошло некоторое оживление. Застучала кузница, на нескольких телегах меняли оси и колеса, лошадей подводили на перековку, охапками подносили короткие копья — править или точить.
— В поход собираются, — протянул Гришка.
— Они только что из похода, — грустно кивнул Смирной. На Белое озеро ходили. Сожгли лесное село, порубили местных нехристей, несколько детей увели с собой.
— Не пойму, зачем им дети, — проговорил Егор, помешивая в котелке кашу, — но попадись мне! Порву за детей!
— Я считаю, когда основное войско оттуда уйдет, нужно нападать. — Сомов уверенно взмахнул ложкой, и все поняли: с Данилой Большим спорить не стоит. — Нас царь воевать послал, а не подсматривать!
— А я бы и главный отряд потрепал, — завершил Григорий.
На следующий день выступили. Пробирались обходными тропами, чтобы не натоптать на острожной дороге. В полдень из передового охранения прискакал Волчок и доложил, что конный отряд в два сорока всадников идет в сторону Ростова. Сомов приказал затаиться. Волчок с Никитой ушли проследить Крестовое войско. Они вернулись под вечер и рассказали у костра много интересного.
Крестовая конница в этот раз ушла только с тележным обозом, без пехоты. Не доходя Ростова пары верст, свернула в лес. Там отряд отдыхал, а начальники отъехали в сторонку и встретились с какими-то всадниками — тоже в черном платье. Разговор длился полчаса, потом один прибывший остался, остальные уехали в сторону Ростова. Оставшийся начал командовать. Из подслушанных фраз можно заключить, что войско идет на татарские поселения Заволжья. Под Ярославлем собираются переправляться, там уже и лодки готовы.
— Чего они татар беспокоят мимо государя? — грозно спросил Скуратов.
— Мир надоел. Или жить надоело, — ответил Данила Большой.
Теперь нужно было решать, что делать с Острогом.
— Жечь! — сказал Данила, бросая в костер подгнивший сучок.
В ночь на 24 июня московский отряд уже отдыхал в лесу вокруг насыпного моста к Острогу и берегового частокола. На утро был намечен набег. Глухов нашел прорехи в частоколе и знал, что сонная стража не доживет до утра. А сейчас и он спал.
Насмерть бились с сонливостью караульные ребята из отряда Сомова.
Не спалось только Федору Смирному. Федя сидел на берегу Неро и смотрел на лунную дорожку.
Озеро тихо плескалось в древних берегах. Звезды пытались отразиться в его медленных волнах, но ничего у них не выходило. Озеро стряхивало звездную сыпь, и по его мокрой коже пробегали искристые мурашки. Тогда звезды рассердились и стали наводить на Неро острое копье. Две главные звезды — Гугля и Матица — поставили торчком свою ось и нацелились в подводное сердце озера. Сердце забилось чаще, волны усилились и зазвучали резче.
«Совсем, как тогда!», — гудело в воспаленной голове Федора. Он вспомнил, что и сегодня — ночь Ивана Купалы!
Смирной разделся, вошел в Неро, медленно поплыл в прохладной воде, перебивая дрожью тела дрожь души.
Он плыл туда, где должна была вскипеть озерная вода под огненной Матицей.
«Эх, места здесь не те, не заповедные! — отплевывался Федя от лунной дорожки, — русалок нету…».
А русалкам и не хотелось подплывать к лесистому берегу. Здесь похрустывали сучками два караульных псаря. Сомовцы сходились, обменивались анекдотами, давились смехом и расходились снова. И вот во время одного прохода оба стража обнаружили жуткие находки. Один наступил у коряги на светло-серую женскую рубашку. Другой набрел на линялый синий летник, укороченный по польской моде. Ребятам стало не до анекдотов. Летник принадлежал Федьке Смирному. Рубаха — неизвестной бабе. Парни застыли в ужасе.
Кричать караул, что чертовка утащила подьячего? А вдруг Федька бабу по доброй воле купает? Но почему тогда шмотки не в одном месте лежат? Псари тяжко задумались, едва не подвывая от усилий.
А Федя все плыл и плыл навстречу безмолвной луне.
Тишина, тишина укрыла озеро Неро. Откуда она? От покоя и отдыха? Или это безмолвие смерти наплывает с другого берега, с той стороны добра и зла?
Но, чу! — что-то плещется впереди! Что-то беспокоит лунную воду, что-то отражает языческие звезды!
Это глаза! Огромные, темные глаза любимой женщины выплывают из глубины. Они разливаются черной пустотой, захватывают беспечного пловца, и он больше не управляет собой.
Любовь, для которой не нужны дома, перины, церковное пение, чернильные строки и даже тела, Любовь, которая не может быть короткой или долгой, а может быть только мгновенной и вечной, является только раз, но возвращается бесконечно!
— Вельяна! — прошептал Федя навстречу глазам, и глаза мигнули. В одном вспыхнула Гугля, в другом — Матица.
Холодные руки обхватили Федора, теплые ноги обвили тело, горячая грудь легла на горячую грудь.
— Плыви к берегу, — прошептала русалка, целуя Федора до потери сознания.
Пришлось Федору выгребать обратно с обморочной русалкой. Она пришла в себя с первым касанием дна и снова впилась в Федю.
— Этого не может быть! — жарко шептала Вельяна.
— Это бред, — соглашался Федя, — мы умерли. Хорошо умереть в Иванову ночь!
Но русалка была против смерти. Она цеплялась за жизнь волнообразными изгибами тела, способствующими, как известно, продолжению жизни.
«Вот почему попы не признают Купальных радостей!», — понял Федор, кончая гнать волну.
Появление на берегу голого Федора и голой бабы не осталось незамеченным. Все-таки караул не дремал! А хоть и дремал, но не настолько, чтоб главное проспать! Еле-еле Федя успокоил ребят, отбил у них одежду, ссылаясь на государево слово и дело.
— Это, братцы, не чужая баба, а наша разведка!
Вельяна — вот чудо, это была она! — рассказала страшные вещи.
— Иваново-Марьино сожгли Крестовые братья. Они пришли по вызову игумена Кирилло-Белозерского монастыря. Очень не нравились старому козлу наши праздники. В этот раз он решил не допустить Ивановой ночи.