Это было вовсе страшно. Воин натужился, покраснел в цвет кафтана, перекрестился во всю грудь и рявкнул:
— От святости!
Оставленная ради крестного знамения пищаль качнулась, потеряла вертикальную устойчивость и грохнула на пол. К счастью механизм у нее был не слишком чуток и не сработал. Выстрела, слава Богородице, не произошло.
Вернулся с узлом походных пайков Смирной. Друзья сели подводить итоги ночного совещания.
Вот что можно было отжать из предварительного следствия.
Начало нашего, славянского книгопечатанья относится к 1491 году. Пока Колумб вострил корабли на Америку, Франциск Скорина в Вильне печатал первые славянские книжки. Это было всего через 30 лет после опытов Гуттенберга, — пустяковый срок!
Царь Иван стремился завести у себя книгопечатанье наряду с прочими европейскими штуками. «Штука» по-немецки, как известно, — «предмет», иногда — «предмет искусства». Kunststuck, так сказать. Вот и послал Иван в Европу ганноверского немца Ганса Шлитте для вербовки искусных мастеров. Среди царских заказов у Шлитте числился и печатный мастер. Шлитте решил заручиться поддержкой высоких зарубежных сфер, явился к императору Священной Римской империи Карлу V в Вену, потом к папе римскому Юлию III, — соответственно в Рим. Наврал им, что уполномочен вести тайные переговоры о соединении церквей и вер. Под римским, естественно, началом. Католики проглотили эту ложь, как и в прошлый раз, — при сватовстве бабки Ивана Софьи Палеолог. Очень хотелось латинянам крестить темную Русь в правильную веру.
«Предтеча» Шлитте получил доступ в мастерские стратегического назначения. Он оттуда почти никого не сманил, но сказание о земле русской итальянцам оставил, и с тех пор они охотнее стали паковать дорожные баулы на север. Печатников Шлитте не нашел вовсе. На обратной дороге он угодил в ливонскую тюрьму по подозрению в шпионаже. Завербованные мастера разбежались. Царь Иван осерчал на ливонцев, припомнил старую дань сырым медом, не плаченную уж 20 лет по причине измельчания балтийской пчелы. Так началась Ливонская война.
Одновременно с миссией Шлитте в 1550 году юный царь пытался выпросить печатника у датского короля. Тот прислал ему мастера с нагрузкой — проповедником Миссенгеймом. Сам мастер оказался к делу негоден, — он умел только закладки к переплетам прилаживать, но Миссенгейм книгами владел вполне. Правда, его навыки ограничивались эффектной демонстрацией готовой продукции. Это была, естественно, подрывная литература — протестантская библия и религиозно-полемические книжки. Царь Иван буквально рвал образцы и метал их с досады. Книжное дело ускользало из рук.
Тут митрополит Макарий и протопоп Сильвестр стали рассуждать о сомнительности книгопечати. Они были возбуждены делом вольнодумца Матвея Башкина, поэтому черти им мерещились повсюду. Башкин считался чрезмерно начитанным человеком, критически осмысливавшим каждое слово священного Писания. У него обнаружили томик Апостола «извощенный» (закапанный воском) на каждой странице. То есть, ревизионист читал все подряд! Круглые сутки! И вообще по ночам! И тут нам только печатанья книг не хватало!
В октябре 1553 года на Башкина был созван малый Собор — один митрополит, один архиепископ да пятеро епископов. Кроме Башкина, обсуждали итоги летней кампании. Третьим пунктом святые отцы рассудили о книжной печати так: раз она в руки не дается, значит с нашей верой несовместна, или это православный крест нас от ереси оберегает.
— Какой там крест!? — негодовал Иван и слал искать новых мастеров.
Поиск был безуспешен, пока война не разгорелась по-настоящему.
Стали набирать людей в войско, и сразу обнаружилось много народу, особо ценного в московском обиходе. Нельзя было без этих людей обойтись! Тут имелись знатоки городовой службы, поставщики двора, множество мастеров редких профессий. Естественно, все умельцы и грамотеи были неизлечимо больны.
Сразу и печатники сыскались. Два мужика прибежали с западных украин и сказались мастерами книжного дела. Они так любили это новое ремесло, что ради него отказывались от почетной военной службы и даже соглашались принять постриг. Иван затребовал мастеров к себе. Парни выглядели уверенно, клялись, что могут «вырезать книгу» за год и напечатать с одной нарезки хоть сто книг в зиму.
— А в лето? — спрашивал царь.
— Два ста! — врали мастера и совали под нос царю клочок желтой бумаги с мятым латинским оттиском.
Иван велел приступать к работе немедля.
Попы — Макарий, Сильвестр, прочие члены Собора заартачились, стали грозить несчастьями. И, правда, к чему рисковать в начале войны?
Иван стоял на своем: печатайте, сукины дети! А боитесь нечистого, так печатайте Евангелие! Посмотрим, кто кого пересилит!
Но вот беда! Печатники исчезли! Просто растворились в московском многолюдье. Архиепископ Ростовский Никандр предположил, что в мастерах возобладал патриотизм, и они бежали в войско.
Это предположение Федор и Прошка взяли на заметку. Не для того, конечно, чтоб скакать в Ливонию, — они учуяли в деле поповский след.
— Итак, — заключил Заливной, — книгопечать на свете существует; мастера есть, но регулярно исчезают; а где у нас можно исчезнуть? — на войне, в сырой земле, в темной воде…
— Или в монастыре — вспомнил детство Федя.
Глава 6. Монастырский поиск
Версия монастырского заточения печатников очень друзьям нравилась. Мастера нужны были живыми, желательно здоровыми, предпочтительно трезвыми. Ни могила, ни армия таковых свойств не сохраняли. К тому же смысловая связка «книга — монастырь» была очевидна. Как если бы врачей искать в больницах, ангелов — на небесах, бесов — в преисподней.
Решили искать по монастырям. Их насчитывалось несколько десятков — намного меньше, чем безымянных могил. Дело осложнялось тем, что имен печатников никто не знал — заседания Собора происходили в государевых палатах, но протокол вели монахи, и записать мерзкие прозвища побрезговали.
О мастерах можно было разузнать у Сильвестра, но он с прошлой осени отдыхал на Соловках. Старик Макарий не вполне сохранил свежесть мысли, — с Башкинского собора прошло 7 лет, — но попробовать было можно. Смирной стал ходить вокруг митрополичьих палат и однажды перехватил митрополита на выходе. Напросился на беседу по государеву делу. Макарий согласился, но час назвал неопределенно: «вечор».
Федор прошелся по секретарям преосвященного и понял: не пропустят. Все свободное время у святого отца расписано по часам и минутам — то сон, то молитва, то братская трапеза. Приходилось идти напротырку.
Федя сходил к стрельцам, выпросил огромный заржавленный меч, который валялся в караульном арсенале без дела — слишком тяжел и нелеп. Явился на поварню. Это было единственное место в Москве, где сейчас официально резали мелкую живность — для похода Висковатого. Обезглавленный петух как раз пытался взлететь, и его крови хватило, чтоб окропить грязный клинок. Кровь попала и на затертые кожаные ножны.
Смирной быстрым шагом проследовал в митрополичьи палаты, на ходу взъерошил волосы, у входа ускорился до тяжелой рыси, вломился в дубовую дверь, сшиб монашка-привратника и, голося «слово и дело», полез во второй этаж. Когда он добрался до входа в домовую церковь митрополита, на нем уже висело трое черноризцев. Только грозный рев о государственной безопасности, скором пришествии Антихриста и личной договоренности с Макарием урезонил стражу. Мелкий монашек побежал доложить о посетителе, двое других уговаривали отдать меч. Не входить же в церковь при оружии!
Федя вынул меч из ножен, сунул его одному монаху, ножны отдал другому. От вида крови ребятам стало дурно. Они попятились к узкому окошку — за воздухом. Тут выскочил малый. Он хотел сказать, что отец Макарий не помнит никакого Смирного, а о смирении народном молится ежечасно, но Федя оттолкнул его и вошел перекрестясь.
Макарий стоял на коленях и стонал. Казалось, святой отец в голос скорбит о грехах российского народа, о нелепой войне, о падении нравов, о нелюбознательности и невежестве паствы. Но нет, престарелый митрополит страдал от боли в коленях и позвоночнике. Под колени ему подложили мягкую подушечку, но из-за Федькиного вторжения уже 5 лишних минут не поднимали с колен, и старец терпел огонь в суставах и кол в пояснице.
Федор сразу понял страсти Макария, решительно приблизился, взял владыку за подмышки, поднял на ноги. Потом уж сам присел на колени, поцеловал сухую руку, пробормотал нечто приличное моменту, встал и склонился к глухому уху.
Однако, старец вопросов не принимал, водил глазами по сторонам.
«Сесть хочет», — понял Смирной.
Подтащил тяжелое кресло, под локоток усадил митрополита, стал смотреть на него умильно.
Наконец, старик отдышался и собрался вздремнуть, но Федор освежил его дилеммой:
— Скажи святой отец, кто Господу мерзее: еретик Матюха Башкин или приблудные печатники? Как их там?…
Макарий не ответил, но глаза его оживились. Не то чтобы в них вспыхнула искра ненависти, наоборот, — проявился какой-то добрый интерес к теме. Так ветеран минувшей войны вспоминает бывшего врага, так тянется обнять его на юбилейной встрече.
— Помнишь, отче, когда Башкина судили, допрашивали и двух мастеров книжной печати, одного звали…
— Мстиславец… — Макарий кивнул и умолк, один глаза его стал прикрываться, другой засыпал остекленело.
— А второго как звали?
— Черт…
Федор почувствовал холодок в спине, — это мелкий монашек подслушивал в приоткрытую дверь и запустил сквозняк.
— … его знает, — добавил Макарий через два вздоха и уснул окончательно.
Сказать «черт его знает» в собственной домовой церкви митрополит Московский и всея Руси мог только в чистосердечном состоянии. Но разыскивать черта и спрашивать имя второго мастера не хотелось. Неудобно беспокоить высшие сферы по пустякам. Федор склонился к похрапывающему митрополиту и начал подсказывать путь:
— И тогда Собор приговорил отправить Мстиславца и этого, как его?…
— Хрена вареного, — улыбнулся Макарий каким-то своим, молодым мыслям.
— … Хрена Вареного, — согласился Смирной, — в дальнюю обитель Божью….
— Я-с-славо-с-с-кий монастырь… — Макарий опрокинулся на спинку кресла и распахнул беззубый рот.
«Ярославо-Спасский! Вот же хрен вареный! Опять скакать! Это будет… это будет полтораста верст!», — Федя пошел прочь.
У самой двери его остановил голос митрополита:
— И велено было не давать им чернил, сажи, воску и бумаги…
Смирной обернулся. Макарий сидел прямо и смотрел ясно.
— И хотели их трижды обречь смерти. Но я не дал.
— Кто хотел?
— Крестовы братья, сынок, крестовы…
Макарий завалился опять, а Федора потащили за рукав. Трое привратников, стуча зубами, бормотали, что пора ему почивать, как и всем тварям Божьим.
Федор кивнул, хотел идти, но монахи легонько подтолкнули его к окну, где в нише стоял прислоненный меч, похожий в лунном свете на окровавленный крест Страстей Господних…
В ту же ночь снова сидели с Прохором.
Прозвище печатника раскладывали по частям. «Мстиславец» — могло означать одно из двух — привязку к местности, некоему городу Мстиславлю, — на Юге их было несколько, — или принадлежность к дворне князя Ивана Мстиславского. Но последнее вряд ли. О мастерстве в боярском подворье было бы известно. С другой стороны, пришествие печатников с южных украин хорошо увязывалось с официальной версией башкинского Собора. По крайней мере, этот мотив успокаивал друзей: митрополиту Макарию слово не померещилось. Нужно было искать «Мстиславца». Место тоже было подсказано — Спасский монастырь под Ярославлем.
Федя настроился скакать сразу. Был у него отдельный интерес. Ярославль лежал на полпути до Белоозера, где проживала среди солнцепоклонников таинственная русалка Вельяна, первая подруга Федора.
Но Прохор остудил Смирного.
— Тебе ехать нечего. Там надо сначала все разведать. Давай Глухова пошлем.
Иван Глухов, ближний дворянин царя Ивана служил подьячим Поместного приказа и, казалось, должен был заниматься только бумажными делами — кто какими землями владеет, в каком родстве и на каких правах. Но Глухов частенько посещал царя — совершенно не по чину, ездил с какими-то личными поручениями, возвращался с докладом мимо родного приказа — прямо к тезке Ивану.
Уже через несколько дней Глухов и два его отрока — Волчок да Никита — скакали на Ярославль. Они были прилично вооружены, коней имели крепких, в поводу вели запасных с легкой поклажей. И было-то их всего трое, но лихой глаз из сосновой чащи отмечал главное — с такими лучше не связываться.
Два дня скакали благополучно. В первой половине третьего дня обогнули озеро Неро и проехали Ростов Великий. Вообще-то, в Ростове находился областной епархиальный центр, тут правил архиепископ Никандр, которому подчинялись все приходы и монастыри ярославских земель. Проезд мимо Никандра в его вотчину не вполне вписывался в этикет. Но, делать нечего, — выбирать не приходилось.
На полдороги между Ростовом и Ярославлем навстречу путникам попался конный монах поджарой наружности. Он больше напоминал черного волка, чем благодушного богомольца. На вопрос, как добраться до Спасского монастыря, ответил вопросом, кто вы сами будете. Потом не очень охотно объяснил дорогу.
«Оборотень! — проворчал Глухов, — вот и тени не отбрасывает… Нет, тень, слава Богу, есть, только очень маленькая — под конем»…
Поехали дальше, и нашли монастырь в очень живописном месте.
Спасский монастырь, огороженный крепкой стеной, очень красиво смотрелся над гладью Волги. Но Глухову было не до красоты. Он не совсем понимал, с какого боку подобраться к выполнению задания. Ну, вот постучит он сейчас в ворота, войдет внутрь. Ребята с оружием останутся снаружи. Игумен выслушает его речь, примет послание от нового царского духовника — протоиерея Благовещенской церкви отца Андрея, благословит. А дальше что? От ворот поворот? Нет, пожалуй, ночевать-то пустят. Охота им узнать московские новости? Охота.
Иван почти жалел, что не взял указа самого царя. Так бы прямо и выписать: отдавайте Мстиславца и Хрена Вареного! Но нет. Заливной по праву старшего решил царя не беспокоить и смуты в монастыре не поднимать. Все казалось Прошке, что печатное дело обширно, имеет много концов, и дергать за один нельзя, можно остальные потерять. Глухову предлагалось продержаться в монастыре, сколько можно. Ничего не предпринимать. Вернуться и подробно описать всех обитателей. А потом решим.
Облегчение миссии произошло на подъезде к монастырским воротам. Никита подъехал первым, хотел лихо соскочить с коня, но почувствовал острое жжение на внутренних сторонах бедер. Вот досада! Опытный всадник, а что-то недосмотрел в собственном седле! Кожаный лоскут отвернулся от луки и лег на боковые крылья седла толстым рубцом. В суете двенадцатичасовой скачки Никита не заметил неудобства, растер ноги.
«Оно бы и ничего, дам тут нету, можно и враскорячку походить…», — но додумать это Никита не успел, поскольку обнаружил повреждение уже на подлете к земле, в завершающей стадии лихого соскока. Внимание молодца отвлеклось на досаду, левая нога попала каблуком на пенек, и резкая боль в щиколотке заглушила жжение интимной мозоли. Рыцарь рухнул, как сноп.
Взвыл Никита порядочно, так что стучать в ворота не пришлось — монахи вылезли на стену впятером. После короткого объяснения ворота распахнулись, всадники ввели лошадей в освященные стены, поверженного героя несли монахи. Носилки у них, оказывается, по обычаю были наготове.
Игумен отец Лавр встретил странников спокойно, принял письмо Андрея, бегло его просмотрел. Кивнул уважительно, хотя были в письме только обычные глупости — благословения, пожелания, цитаты из апостола Павла. Лавр понял послание правильно: новый царский духовник обозначает свое приближение к государю, помечает территорию.