Виктор Павлыч хмуро, но добродушно улыбнулся и опять-таки промолчал. Луке Ивановичу не трудно было тотчас же сообразить, что m-me Патера гораздо ближе с ним, чем с своими военными посетителями, что она с ним даже совсем не церемонится.
— Надеюсь, — продолжала она, — что теперь никого уж не будет сегодня, и у меня есть час свободного времени.
— А потом? — спросил Лука Иванович.
— Потом я еду кататься.
— Так не прикажете ли сейчас же удалиться?
— Зачем это? Мы с вами двух слов еще не сказали, я никакого особенного туалета делать не буду. Виктор Павлыч!
Глубокие глаза малоросса уставились на нее.
— А ваша академия?
— Ничего, стоит, — ответил он грудным, тоже хмурым тенором.
— Знаю, что стоит на Васильевском острову. А кто мне обещал третьего дня сидеть в мастерской с десяти до четырех?
— Вероятно, я обещал.
— А здесь — разве мастерская? Вы ни на что не похожи с вашей ленью! Ей-богу, это постыдно!.. Я не хочу быть вашей сообщницей, — слышите! — не хочу иметь на совести то, что вы, сидя у меня, теряете драгоценное время.
— Слушаю.
— И не двигаетесь с места!
— Позвольте хоть папироску выкурить.
— И папироски не позволяю! Отправляйтесь, отправляйтесь и знайте, что по утрам вас принимать не будут!
— А когда же вечером? — нерешительно и даже застенчиво выговорил скульптор.
— Когда застанете меня.
Гость на этот раз повиновался, встал, не разгибая понурой головы, и медленно, как провинившийся школьник, подошел к m-me Патера.
— Сердитесь на меня сколько вам угодно, — утешала его она ласковой улыбкой и подала руку.
Он ее только пожал, но поцеловать, как другие посетители, не решился. Также медленно выходил он из салона. На пороге обернулся, поклонился Луке Ивановичу и сказал чуть слышно:
— Прощайте!..
Его провожал громкий и раскатистый смех хозяйки.
XXI
— Уф! — звучно вздохнула она и жестом руки пригласила Луку Ивановича сесть поближе.
Он сел и ждал, что она скажет.
— Насилу-то! — выговорила она также выразительно.
— Очень уж диктаторски поступили, — заметил Лука Иванович.
— Он — еще мальчик.
— Ну, не очень-то.
— Пускай учится.
— А те уж учены… как князь?
— С тех ничего больше и не спросится!.. Но забудемте всех их: что нам до них за дело, m-r Присыпкин!.. Я все вас зову так, по-светски; но мне это не нравится: вас ведь зовут по-русски — Лука Иваныч?
— Совершенно верно, — ответил он, чувствуя, что какое-то приятное щекотание начинает обволакивать все его существо.
— И вы меня не зовите m-me Патера.
— А как же прикажете?
— Юлия Федоровна.
— Так, разумеется, будет приятнее.
— Какая досада, что так мало остается у нас времени!
— На Невском уже ждут всадники? — смело подшутил Лука Иванович.
— Вон вы какой, — не лучше Елены. Не мне одной, и вам нельзя у нас по целым дням засиживаться; ведь вы — трудовой человек.
Она так выговорила последнюю фразу, точно хотела сказать: "вы думали, я не умею выражаться по-вашему — и ошиблись".
— Я уже вам сказал, Юлия Федоровна, что попросил расчета или, вот как рабочие говорят на фабриках: зашабашил.
— Вы совсем прекращаете всякую работу, не будете больше писать?
— Буду, когда мне захочется, но из литературных поденщиков хочу выйти!
Игривая улыбка внезапно сошла с ярких губ Юлии Федоровны.
— Растолкуйте мне, пожалуйста, я не совсем понимаю… у вас это вырвалось с такой горечью…
— Извините, я не хотел вам изливаться, а так вышло. Дело, впрочем, самое немудрое: мне вот уже чуть не под сорок лет, больше десяти лет я печатаюсь, имею право желать какой-нибудь прочности, какой-нибудь гарантии своему труду, готов всегда сделать что-нибудь порядочное, если не крупное и не талантливое — а дошел до того, что мне моя поденщина стала… омерзительна!..
Все это Лука Иванович выговорил довольно стремительно, но как будто против своей воли, точно кто толкал из него слова. В лице он старался удержать свое обыденное выражение юмора, а тон выходил горячий и действительно с оттенком душевной горечи.
— За что же вы возьметесь? — спросила точно испуганно Юлия Федоровна.
— Все равно; в рассыльные пойду, если не повезет на чем-нибудь другом!
— Лука Иванович, — выговорила с падением голоса Юлия Федоровна, — я просто точно с неба свалилась… так это неожиданно.
— Что же-с? — резко спросил он, подняв на нее глаза.
— А вот то, что я от вас слышу. Я до сих пор думала, что быть писателем — самое высокое призвание… Елена беспрестанно мне повторяет, что нет ничего выше. Она, например, совершенно довольна. Правда, она и вообще восторженная, легко обманывается; но все-таки… Выходит, что писатель, после такой долгой карьеры, тяготится… своей, как вы говорите, поденщиной.
— Извините еще раз, это — мои личные делишки…
— Вот это уж и нехорошо: вы точно испугались того, что были откровенны с такой пустой личностью, как я. Впрочем, я знаю, что не имею права обижаться.
Она смолкла и отвела голову от своего собеседника. Ему сделалось очень совестно.
— Вовсе нет, Юлия Федоровна! — вскричал он. — Вовсе нет! Ничего подобного мне и в голову не приходило; но к чему такие излияния, скажите на милость? Вы чужды всему этому; а я — не проситель, не капитан Копейкин, и генеральского места вы мне дать не можете!..
— Если хотелось излиться, значит — нужно было. Не нервы же мои вы будете щадить!.. А вот видите, это меня поразило, даже как-то обновило; вы мне расскажите, не теперь, а позднее, когда перестанете деликатничать, чрез какие испытания вы прошли? Я, право, не от скуки это говорю. Уж я вам сказала, что мне такого человека, как вы, нужно…
— Для души спасенья? — перебил Лука Иванович.
— Ну да, для души спасенья… Мне даже ваш возглас очень понравился… насчет поденщины. Это — не то, чтобы вы были вялый, кислый, совсем разбитый человек, знаете, какие вон в старых повестях. Нет, вам просто противно сделалось, вы возмущены, вы, может, и в посыльные способны пойти. Я это понимаю, это мне нравится. Когда работаешь десять лет и ничего не добьешься, кроме зависимости… тратишь свой талант на то, чтобы кусочек хлеба иметь, лучше же на это одни руки употреблять или просто сидеть где-нибудь в конторе от десяти до трех.
Щеки ее разгорелись, яркими точками блистали глаза, даже грудь заметно взволновалась; Лука Иванович не мог не взглянуть на нее, так ее голос показался ему тепел, а ее лицо заставило его с нескрываемым волнением податься немного вперед.
— Ваша кузина права, — выговорил он почти радостно, — у вас прекрасная натура!
— Это оттого-то, что я поняла самую простую вещь?.. Нет, уж вы меня, пожалуйста, не балуйте: я ведь вас собираюсь в свои наставники взять.
— Как князь Оглы?
— Полноте, — тихо и искренно остановила она, — я с вами ведь не играю и не дурачусь, — для этого с меня довольно и маскарадов. Идите в мои наставники… в духовные наставники…
— Увольте, Юлия Федоровна.
— Проповедей не нужно, никаких уроков — также. Выйдет что-нибудь — хорошо, не выйдет — не ваша вина!.. Но, разумеется, все это в минуты отдыха, когда вы совсем устроитесь… по-новому.
— Пожалуй, слишком долго придется вам ждать.
— Подожду!
Она протянула руку Луке Ивановичу веселым, дружеским жестом. Он пожал ее довольно крепко.
— Да, — почти вскричал он, — никаких уговоров не будемте делать!
Ему еще что-то хотелось сказать; но он боялся самого себя или воздуха этого салона.
— Куда же вы?
— Да вы посмотрите на часы: ведь пора вам и на Невский…
— Ах, да, на Невский!.. Ну, так до свидания! — согласилась она тотчас же и встала вместе с ним. — Вы зайдете к Елене?
— Зайду.
— Скажите ей, что все ее капельки яда — бесцельны. Я и без нее нашла себе наставника.
Они еще раз вместе рассмеялись.
Из столовой Лука Иванович попал в коридор и, по указанию горничной, постучался к Елене Ильинишне. Он застал ее за ломберным столом, служившим ей вместо письменного, около зеленой занавески, за которой помещалась, вероятно, ее постель.
— Я вижу, — полушепотом заговорила она, довольно порывисто вскакивая из-за стола, — по лицу вашему вижу, что действие уже началось.
— Какое? — беспечно спросил он.
- Продолжайте, продолжайте! я вас в опасную минуту остерегу.
— А!.. вы все про то же… Что ж!.. это будет хорошее дело.
Елена Ильинишна хотела было переменить разговор и усадить гостя; но он, не присаживаясь, распрощался с ней.
— Даже минутку не хотели посидеть, — упрекнула она его.
— Мешать не хочу… творчеству! — уже на пороге крикнул Лука Иванович и развязно вышел в коридор.
— Полноте! — со вздохом донеслось до его ушей.
XXII
Ровно через неделю, поздно ночью, к воротам дома, где жил Лука Иванович, подъехали сани без козел, в виде какой-то корзины с широким щитом, запряженные парой круглых маленьких лошадок. Фыркая и шумя погремушками, еле остановились лошадки на тугих вожжах. Ими правила женская фигура в меховой шапочке и опушенном бархатном тулупчике.
— Все руки мне оттянули! — вскричала наездница. Это была Юлия Федоровна Патера.
— Вы — молодцом! — откликнулся мужчина, вылезая из саней.
— Только, пожалуйста, Лука Иванович, не ворчите на меня за то, что я вас доставила домой так поздно.
— Да разве уж очень поздно? Я не считал часов…
— Ах, Боже мой!.. Вы, кажется, пускаетесь в любезности?
— Нет, ей-богу… я так…
— Ну, да вам не перед кем дрожать!.. ведь вы — холостой? Я у вас до сих пор об этом не спрашивала.
— Я — холостой, — довольно твердо выговорил Лука Иванович, запахиваясь в шубу от начинавшейся метели. — Прощайте, Юлия Федоровна, вьюга сейчас поднимется.
— Ничего!.. завтра я вас увижу, да?..
Она хлопнула бичом, лошадки тронулись, круто повернули сани и покатились, точно два кубаря, под задорную болтовню бубенчиков.
Дворника не случилось у ворот. Лука Иванович позвонил и стал спиной к воротам, глядя сквозь жидкую метель на удаляющееся пятно саней с темной фигурой наездницы. Щеки его пощипывал легкий мороз, в ушах раздавался все тот же топот лошадок, точно он еще едет к Нарвской заставе из ресторана, куда он никогда еще не попадал, особливо с подобной спутницей. Да, надо было правду сказать: никогда он так не жил, ни одной недели, ни одного дня, ни одной ночи, как вот сейчас в течение нескольких часов. Устроилось это катанье неожиданно и весело, и как-то приятно-жутко от новизны удовольствия было всю дорогу, и так легко говорилось, и так верилось…
Чему же верилось-то?
А тому, что можно живое существо, молодое, прекрасное, полное страсти, бойкости, отваги, вырвать из той «мертвечины», о которой почти с содроганием говорила недавно Елена Ильинишна, и возвратить ее настоящей жизни.
Какой?
На это он не находил еще прямого ответа; но он верил, что оно возможно, — и ему в эту минуту ничего больше не надо было… Он отвечал за нее, она была его человек. Без всяких личных видов говорил он это; не искал он себялюбивого счастья с ней, не мечтал даже о наслаждениях, о сильном чувстве избранной женщины — нет!..
Так, по крайней мере, казалось ему.
За воротами застучали ключи дворника.
Лука Иванович сунул дворнику двугривенный, чего никогда с ним не случалось, и скоро-скоро начал подниматься к себе.
Ему отперли тотчас же: он не дожидался и двух минут. Вместо Татьяны — со свечой в руке стояла на пороге Анна Каранатовна. Лицо у ней было не сонное, а скорее жесткое, с неподвижными глазами. Луке Ивановичу не приводилось видеть у ней такого выражения. Он тотчас отвел от нее взгляд, да и вообще ему не особенно понравилось то, что Анна Каранатовна могла засвидетельствовать его очень позднее возвращение.
— Ты еще не ложилась? — мимоходом выговорил он, снимая шубку и боты.
— Нет еще, — коротко и с дрожью ответила она.
— Покойной ночи, — кинул он еще небрежнее, проходя в свою комнату. Немало удивился Лука Иванович, когда услыхал за собою шаги Анны Каранатовны: она шла за ним же.
— У меня есть спички, не трудитесь, — не оборачиваясь, выговорил Лука Иванович.
Но Анна Каранатовна точно не слышала, что он сказал; вошла в комнату, поставила на стол свечу и тотчас же довольно тяжело опустилась на стул.
Тут Лука Иванович пристальнее вгляделся в нее: губы ее оттопырились, глаза покраснели, грудь колыхалась.
Он притих и ждал…
— Пустите меня, — резко воскликнула она и даже сложила руки просительным жестом. — Пустите, — продолжала она слезливо и нервно, — что вам во мне?..
Слова туго выходили у ней из горла, спертого спазмом.
Лука Иванович подошел к ней поближе и пугливо-удивленными глазами оглядел ее всю.
— Ты у меня просишься?.. — тихо спросил он, наклоняясь над ней.
— И никогда-то я вам мила не была, — заговорила Анна Каранатовна, как бы с трудом припоминая слова, — а теперь вон у вас душенька завелась…
— Что такое?! — точно ужаленный, перебил Лука Иванович.
— Нешто я знаю?!.. Барыня у вас какая-то… сегодня мне сказывали, за вами приезжала, дворника присылала… Не станет же по ночам ездить с человеком так, зря… да еще сама править, и лошади свои…
"Неужели и она ревнует?" — подумал Лука Иванович, еще не понимая, куда все это ведет.
— Мне что! — все слезливее и покорнее говорила Анна Каранатовна. — Я вам не жена, я и в душеньках ваших никогда не бывала. Вы… нешто меня любили когда?.. Жалость ко мне имели, да и не ко мне, а к девчонке моей, вот к кому… Ну, и стали со мной жить… больше из-за нее, я так понимаю… А теперь вон у вас есть барыня… лошадей своих имеет… К чему же мне срам принимать? зачем я вам? Обуза одна, квартиру надо хозяйскую, расходы, а вы перебиваетесь… и самому-то легко ли прокормиться…
— Полно, полно! — начал было Лука Иванович.
— Батюшка, Лука Иванович, отпустите меня Христа ради! мне этакая жизнь опостылела!..
Она рухнулась на колена, зарыдала и схватила его за руки. Лука Иванович совсем оторопел и опустился на кресло, поддерживая ее за плечи.
— Аннушка, что ты?.. разве я тебя силой держу?.. К чему ты так?..
— Пустите, пустите! — повторяла она, всхлипывая и пряча голову в его коленах.
"Еще этого недоставало, — с горечью подумал он, — неужели в ней заговорила страсть?"
— Ну, успокойся же, — вымолвил он мягко и степенно, — говори мне все, что у тебя на сердце легло: я недаром — твой приятель.
Голова Анны Каранатовны тяжело приподнялась. Слезы все еще текли, но рыдания уже смолкли. Она оставалась на коленах.
— Что мне вам рассказывать? вы видите сами, Лука Иваныч. Лгать я вам не хочу: я ведь не из ревности; с вами я так жила, потому что человек вы добрый, а больше ничего у меня не было. Теперь степенный человек меня любит, жениться на мне хочет… слово я скажи. Вам я в тягость… к чему же мне один срам на себя брать, скажите на милость? Я и прошу вас Христом Богом…
— Понимаю тебя, — остановил ее Лука Иванович, — ты хочешь сказать, что между нами настоящей любви нет. Что ж, это правда!.. За кого же замуж сбираешься?
— Мартыныч и спит, и видит…
— Ты ему веришь?..
— Я его насквозь вижу.
Анна Каранатовна уже настолько успокоилась, что села на стул и сложила руки на груди.
— А будет чем жить?
Вопрос Луки Ивановича заставил ее оживленно воскликнуть:
— Еще бы! Он — основательный человек. Я за ним, как у Христа за пазухой буду!
Лука Иванович задумался. Ему крепко жаль стало Настеньку. Анна Каранатовна тотчас же догадалась, почему он смолк и опустил голову.
— Вы не сумневайтесь насчет Настеньки. Тошно вам с ней прощаться… Так ведь я вам запретить не могу, Лука Иваныч: вы ей — второй отец; отпускать к вам буду, и насчет учения, как вы скажете… Ведь она не ваша… Вы только из жалости к ней привыкли. А Иван Мартыныч ей заместо родного отца будет, клянусь вам Богом. Вы позвольте, он вам обо всем доложит…
— К чему это! — поморщился Лука Иванович.
— Нет уж позвольте, не обижайте человека. Он меня желает совсем успокоить, на всю жизнь… Кто нынче на законный брак пойдет, Лука Иваныч? И посулить-то никто не посулит, сами знаете.