— Возьми куклу! — приказала она ей.
— Ку-ку, — повторила Настенька и тихо-тихо стала спускаться на пол, выпячиваясь, как это делают маленькие дети, когда они не держатся ни за что руками.
— Нос-то небось отбила?
Настенька подмигнула в ответ, и так весело, что на плоском лице матери появилась улыбка.
— Ну, принеси, да садись вон туда в угол.
Анна Каранатовна указала рукой на уголок около комода, где на полу лежали еще какие-то игрушки.
Медленно и немножко переваливаясь, вышла Настенька из комнаты, поглядывая искоса на мать.
Дверь из коридора на половину приотворилась, и голова Татьяны выглянула уже с заспанными глазами. Тотчас же послышалось и ее носовое дыхание.
— Разогревать, что ли, щи-то?
— Какие щи? — спросила лениво Анна Каранатовна.
— Да барину-то: ведь он еще не кушамши…
— Луки Иваныча нет; что ты пристала?
— Что ж что нет? придет голодный…
— Вряд ли; вернее всего, что в трактире где обедал.
— В трактире где? — протянула Татьяна.
— Ну да, — с некоторым нетерпением ответила Анна Каранатовна.
— Так не разогревать, стало?
— Позднее, к ужину; а теперь ставь-ка самовар и собери чаю.
— Сюды или в залу?
— Сюды… Сливок возьми, копеек на пять.
— Иван Мартыныч, что ли, будет, — поджидаете? — Татьяна выговаривала вопрос простовато, но Анне Каранатовне он не понравился.
— Ему по делу надо зайти к Луке Иванычу, — серьезно ответила она.
— Получить нешто за работу? — полушепотом осведомилась Татьяна.
— Уж не знаю, как там, — протянула Анна Каранатовна и приколола к подушечке рукав детской кофточки.
— Так стакан, значит?
Анна Каранатовна кивнула, молча, головой. Татьяна скрылась. Она не была особенно болтлива, только двигаться очень не любила; ей уж и то было невкусно, что «барышня» (так она называла Анну Каранатовну) заставляла ее теперь спуститься за сливками в мелочную лавку.
Не успела она взяться за самовар, как позвонили. Пришел вчерашний писарь. Татьяна уже получила от него подарок и против его посещений ничего не имела; но когда она про себя сравнивала Мартыныча с «барином», то находила, что тот все-таки «кантонист», а Лука Иванович, хоть и не очень боек, а человек тонкий; днями ей даже жаль его было чрезвычайно.
Мартыныч принес что-то с собою в узле, чего Татьяна в полумгле кухни разглядеть хорошенько не могла. Узел этот он бережно поставил на стул, прежде чем снять пальто.
— Барин дома? — тихо спросил он Татьяну.
— Нету. И не обедал.
— А ждете скоро?
— Кто его знает!..
Татьяна подала Мартынычу узел, оказавшийся тяжеловатым.
— Точно утюг? — с недоумением выговорила она вслух.
— Мудреная штука, — пояснил он ей; но больше ничего не прибавил, взял узел, пригладил волосы и, поскрипывая, отправился в комнату Анны Каранатовны. В другой руке у него была книга, так что он должен был постучать в дверь своим узлом.
Анна Каранатовна быстро оставила шитье и широко растворила дверь гостю.
— Неужто принесли? — спросила она полуудивленно.
Мартыныч опустил узел на стул. Отпятившись сильно назад, он шаркнул ногой и приложился к ручке Анны Каранатовны.
— Извольте пользоваться, — весело и солидно выговорил он, указывая ей на узел.
Он помог ей развязать его. В платке оказалась небольшая ручная машинка, видимо, уже подержанная.
— Вот так прекрасно будет! — вскричала Анна Каранатовна и взяла в обе руки машинку.
На разговор явилась Настенька; но мать на нее тотчас же прикрикнула:
— Ступай, нечего тут тебе торчать!
Мартыныч кивнул девочке довольно ласково головой.
— Садитесь, садитесь, — заговорила первая Анна Каранатовна: — Вот вы какой ловкий… что сказали, то и в шляпе. Папиросочку не хотите?
— Сейчас курил.
Они присели к столу. Мартыныч положил на него книгу, заложенную бисерной закладкой. Анна Каранатовна продолжала осматривать машинку.
— Вы обучены, следовательно? — спросил Мартыныч.
— Немножко поразучилась, да это в один день опять ко мне вернется… Тут вот и иголки, и нитки.
— Весь комплект.
Анна Каранатовна довольно громко вздохнула и тотчас же, несколько исподлобья, взглянула на своего собеседника. В этот вечер курчавые волосы Мартыныча особенно блестели и отливали сизым колером. Из-под форменного галстука он выпустил полоску рубашки. Мелкие черты его красноватого лица также лоснились. Его в эту минуту подмывало приятное какое-то щекотанье.
Чуть заметно он подвинулся к своей собеседнице и заглянул ей в лицо. Вокруг лба Анны Каранатовны вились белокурые волосики. На них падал розоватый свет лампы. Мартыныч несколько сбоку оглядел все это, а потом пухлые, красивые руки, ходившие в разных направлениях по машинке.
— Так уж я вам благодарна, что и сказать не могу, — выговорила Анна Каранатовна с новым громким вздохом.
Мартыныч тряхнул кудрями.
— Помилуйте, стоит ли из-за этого разговаривать. Знай я прежде, что вы нуждаетесь в этой самой вещи, — я бы первым долгом.
Анна Каранатовна откинулась на стуле и отняла руки от машинки.
— Да, вот подите, — начала она, поведя рот легкой гримасой, — вы вон говорите: небольшого она стоит, а Лука Иваныч сколько времени мне обещал, и в одних разговорах время ушло. Тоже ведь сочинителем считается, нельзя сказать, чтобы совсем никакой получки не было…
И, понизя голос, она добавила:
— Квартира есть, как видите, и кухарка, и книжки разные, и девочке моей всякое баловство… А все с хлеба на квас перебиваемся.
Мартыныч снисходительно повел плечами и улыбнулся.
— Такое звание, — тихо выговорил он. — Я, Анна Каранатовна, между этих господ довольно походил и знаю, как они иной раз жмутся.
Откашлявшись, он спросил, заглянув опять ей в лицо:
— Лука Иваныч, поди чай, на пятидесяти рубликах состоят?
— Уж не знаю, как там: он мне про это не рассказывает.
— Это верно, на пятидесяти рубликах, т. е. это в журналах.
Мартыныч взял принесенную им книгу, развернул ее и стал про себя считать листики, перекладывая их из одной руки в другую.
— Вот видите, — указал он на листики, придерживая их широким и плоским большим пальцем левой руки, — вот видите, в этой пачке восемь листков. В каждом листке две страницы; выдет дважды восемь — шестнадцать; у них так и говорится: печатный, мол, лист. Значит, в нем таких шестнадцать страниц…
— Это все надо исписать? — наморщив брови, спросила Анна Каранатовна.
— Так точно. На рукописные-то листы выдет побольше. Вот, как я пишу, когда уговор такой есть, чтобы поубористее, так моих выйдет шесть больших листов, знаете — обыкновенных, по четыре страницы — выйдет двадцать четыре, вместо шестнадцати.
Низковатый лоб Анны Каранатовны принял почти болезненное выражение: видно было, что ей не по себе, когда нужно соображать какие-нибудь цифры.
— Ну, а коли разгонистее, — продолжал, одушевляясь, Мартыныч: — вот как у нас, в штабе, пишут, так и все десять листов можно вогнать, а то и больше…
— Однако, — вырвалось у Анны Каранатовны, — пятьдесят рублей — не малые деньги за каких-нибудь десять, что ли, или шестнадцать листиков?
— Известное дело — не наша работа, — выговорил уж совершенно серьезно Мартыныч.
— Еще бы! — повторила она.
— Только оно так спервоначалу кажется, а ведь в их звании разные ступени есть: пятьдесят-то рублей не сразу платят; и на двадцати рубликах посидит, или еще как в газетах…
— Да вот, в газете-то Лука Иваныч писал, — перебила Анна Каранатовна, — а его и разочли.
— Много нынче этого народу. Коли вам угодно знать насчет газеты, так оно прочнее как будто: по месяцам и по годам сидят в одном месте, иные и жалованье получают; а цена, я вам скажу, маленькая, особливо если переводы делают.
Анна Каранатовна взглянула на своего собеседника даже с некоторым удивлением. Должно быть, ее поражали его разнообразные сведения.
— Все это я довольно знаю, — еще серьезнее выговорил Мартыныч и выпрямил грудь. — Я ведь в рассыльных два года выходил; из типографии-то в редакцию раз, бывало, двадцать отмахаешь. Как я вам докладываю, плата в газетах уж не листовая, а со строки.
— А по скольку? — с заметным утомлением спросила Анна Каранатовна.
— Я вам докладываю: кто переводит, так, всякую мелочь — тому копейка либо копейка с четвертью; а вот главная работа, передовые статьи называются или опять фельетон, веселенькое там что — этим дороже: копейки три-четыре… больше пяти копеек никто не получает, хотя бы вот такие, как и Лука Иваныч, которые статьи доставляют.
— Однако, — перебила Анна Каранатовна, схвативши нить мысли, — вы ведь небось говорили: пятьдесят рублей за сколько там страниц? Посидел день-другой — вот и пятьдесят рублей в кармане, а в месяце-то тридцать дней, — сосчитайте сами!
— Это верно, Анна Каранатовна. Ежели теперь положить три дня на один, значит, лист, как я вам докладывал, в шестнадцать страниц — выйдет десять листов.
— Это, значит, десять раз по пятидесяти рублей! — вскричала Анна Каранатовна и даже немного приподнялась на стуле.
— Выходит так-с. Пятьдесят на десять помножить, в произведении получится пятьсот.
Неожиданность цифры заставила их с минуту молча глядеть друг на друга.
— Пятьсот рублей! — повторила почти подавленным голосом Анна Каранатовна.
— Расчет верный, — протянул Мартыныч.
— Сколько же это выйдет в год? — в большом смущении спросила Анна Каранатовна.
— Выходит-с, — Мартыныч сообразил в уме, — выходит сумма круглая: шесть тысяч рублей.
— Шесть тысяч!
— Позвольте кусочек бумажки я вам сейчас, — штука немудреная: двенадцать на пять помножить, к произведению нуль приписать, так как мы, собственно, не пять, а пятьдесят рублей берем и на двенадцать месяцев помножим, изволите соображать?
— Да уж я вам верю, — сказала Анна Каранатовна и махнула обеими руками.
Смущенное выражение еще не сходило с ее лица.
— Можете верить, — весело выговорил Мартыныч и потом тотчас же одумался, встряхнул рукой волосы.
— Где же они, эти шесть тысяч? — как бы про себя спросила Анна Каранатовна, и лицо ее, обращенное к собеседнику, получило почти жалобное выражение.
X
Мартыныч еще сильнее взъерошил волосы и, положа локти на стол, сделал мину человека, собирающегося деликатно возражать.
— Как мы с вами разочли, Анна Каранатовна, — начал он с оттяжкой, — в самом деле, выходят большие деньги. Шутка ли, шесть тысяч целковых!
— То-то я и говорю, Иван Мартыныч,
— Только это мы с вами в проекции клали, а на поверку-то выйдет совсем другой разговор. Первое дело, место надо такое, чтоб постоянная работа была. В газете, что ли, занятие иметь; сам дома ведь не станешь газету сочинять. А второе дело, кто без места и только статьи там либо повести сочиняет, так случается и так, что и есть куда поместить, не спорится самое это писание. Я вот работу имел у одного тоже господина. Веселый такой и простой человек, Черемисов Павел Яковлевич, и в цене: по семидесяти пяти рублей получает, ей-ей; а придешь к нему, выйдет он, да так руками и разведет: нечего мне вам, Иван Мартыныч, вручить, никакого оригиналу не будет; вот, говорит, целую неделю ни единой строки из себя выжать не могу, — так вот и скажет этими самыми словами.
— Отчего же это, скажите на милость? — осведомилась с некоторым сердцем Анна Каранатовна.
— Духу нет, как бы вам сказать… форсу такого. Сидит это по целым часам и перо грызет, и ничего не может. Вот вы и прикиньте: коли на каждую неделю, примерно, хотя по три дня — выйдет уж двенадцать день прогульных; по нашему с вами расчету, двухсот уже целковых и не досчитался; а в остальные — тоже могут помехи быть: нездоровье там, что ли, или ехать куда, или гости помешают. Да это еще я про обстоятельного человека говорю… иные и зашибаются, так тут ведь никакого предела нельзя положить…
— Да ведь, пожалуй, — перебила Анна Каранатовна, с движеньем правой руки, — вон у нас Лука Иваныч и трезвый совсем, а ведь тоже вот, как вы рассказываете: пишет день-другой, а там и расклеился; лежит, знай себе, на диване, да морщится, все на какой-то катар жалуется; читать-то читает, да что в этом проку?.. А то так сидит-сидит у стола; я в щелку погляжу: совершенно как вы рассказываете, Иван Мартыныч, только перо-то у него деревянное, так он его не грызет, а мусолит.
— Ну, да-с! — грудной нотой вскрикнул Мартыныч, и глаза его радостно заблистали. — Я уж ничего не выдумаю, Анна Каранатовна. Надо на каждого человека глядеть, как по его званию… вникнуть. Вот они, тысячи-то, и разлетятся!..
И он захихикал.
Лицо его собеседницы приняло унылое и даже несколько сердитое выражение.
— Я вам про то же и говорила: сочинителю, может, и больше пятидесяти рублей платят, а с хлеба на квас перебивается.
XI
Вошла Татьяна с самоваром и, уходя, спросила еще раз:
— Щи-то разогревать, что ли?
— Я уж тебе говорила, — кинула ей Анна Каранатовна и принялась со вкусом заваривать чай.
Мартыныч вынул аккуратно из кармана панталон длинный портсигар и чрезвычайно деликатно закурил папиросу на лампе. Папиросы он употреблял со сладким дамским запахом, тонкие и длинные.
— Вам не угодно ли? — осведомился Мартыныч, показывая на папиросы.
— Нет, уж я после, чайку отпимши.
Они начали пить чай с довольными лицами. Анна Каранатовна пила, слегка подувая на блюдечко; Мартыныч — из стакана. Но по их лицам все-таки заметно было, что обоим хотелось вернуться опять все к тому же разговору.
После второй чашки Анна Каранатовна вздохнула.
— Вот что я хотела вам сказать, Иван Мартыныч, — начала она с той полужалобной миной, какая уже появлялась на ее губах. — Мы про сочинителев-то сейчас говорили, а тоже и об вас надо подумать.
— Каким манером-с? — спросил, весь встрепенувшись, Мартыныч.
— Да очень уж мне перед вами совестно… за Луку Иваныча, хотя, быть может, и жалко его немножко. Вот сегодня на целый день он пропал: наверно говорю, что по разным местам ищет перехватить рублишек десять-пятнадцать, а вернется ни с чем, я уж знаю. Потому — какие у него приятели? Все такие же, как и он, грешный. Вы вон говорили, что у вашего генерала работу имел…
— Так точно, да и теперь у них еще не покончено.
— Так он к генералу не пойдет просить: горд, да и ловкости у него совсем нет — не умеет обойтись с таким человеком.
— Это вы правильно говорите: в их звании все как-то больше с амбицией.
— Уж не знаю, чего гордиться-то! — вырвалось у Анны Каранатовны. — Вот я и говорю, Иван Мартыныч, — продолжала она первоначальным тоном: — Вы уж извините, может, Лука Иваныч сейчас придет, а платить-то ему опять нечем будет.
Мартыныч энергичнее дунул на пепел папиросы и повел плечами.
— Полноте, Христа ради, Анна Каранатовна! — вскричал он с краской на лице. — Как вам не стыдно? Опять вы эдакой разговор со мной ведете; я уж вам докладывал, что крайности никакой не имею. Тоже я и самому Луке Иванычу довольно говорил: не пропадет! Ведь вы сами знаете, я не этим одним живу.
Он опустил голову и стал говорить медленно и с некоторым волнением:
— Да, если б и еще пождать пришлось, я с радостью, и от новой работы не откажусь, так как в этом деле и вы, Анна Каранатовна, не то, чтобы замешаны… а мне, собственно, ваше спокойствие дорого.
Бледные глаза Анны Каранатовны уставились на Мартыныча, сначала с недоумением, но оно тотчас перешло в нечто другое: не то улыбку, не то смущение.
— Я очень это понимаю, Иван Мартыныч, — совсем тихо выговорила она, — даже очень…
— Плевое дело-с, поверьте! А вы мне только одно слово скажите: мне вот, дескать, того или другого требуется — и я в миг! А пожелаете меня обидеть, тогда и считаться начинайте.
Вышла значительная пауза. Анна Каранатовна стала было наливать себе третью чашку и задумчиво оставила ее. На лбу Мартыныча заблистали искорки пота. Его собеседница слышала, как он громко дышит. Она оперлась щекой о ладонь правой руки и, глядя на него через самовар, заговорила, точно слушая самое себя:
— Как я на вас посмотрю, Иван Мартыныч, вы человек — на редкость, уж позвольте мне вам это сказать. Обо многом вы не мечтаете, на службе, поди, и пансион будете получать, работа всегда есть, концы с концами сводите, да еще других одолжаете…