Юлиус Сярг хвалился, что он в шлиссельбургской баталии, как они после в насмешку называли это паническое бегство, разжился замечательным кожаным чемоданом. Чемодан будто валялся в кустах возле железной дороги, Юлиус отправился туда но малой нужде и обнаружил его. Крышка была открыта, содержимое полупустого чемодана переворошено, - видимо, хозяин лучшие вещи забрал, а барахло разное бросил. Юлиус прихватил чемодан в надежде отыскать владельца; мол, разве оставишь такую хорошую вещь, - поди, все одинаковые горемыки. Показывал потом чемодан десяткам людей, но никто его не признал. То ли стыдились признаться, то ли не попался хозяин. Некоторое время раздумывал, что делать с чемоданом, затем решил оставить себе. Вины своей он не чувствует, вещь была брошена. Так Юлиус объяснил сам. Во время шлиссельбургского похода Койт еще его не знал, Сярг присоединился к ним позже.
Да и не у всех были с собой узлы я чемоданы. Большинство эвакуировавшихся оставили свои рабочие места и дома в самый последний момент, а некоторые не успели даже забежать домой, многие прибыли в порт прямо с передовой - что там у них могло быть. В лучшем случае вещмешок с бельем и обиходной мелочью или чемодан. Как и у самого Койта. Он, правда, успел забежать домой, но, кроме шерстяного свитера, пары белья, теплой рубашки, двух пар носков и полуботинок, ничего не взял. Бритвенный прибор был положен заранее, прибор и мыло вместе с русско-эстонским словарем и русской грамматикой. Все время ушло на то, чтобы снять с велосипеда камеры, в ящики шкафа заглянуть не успел, даже носовые платки забыл взять. Но даже если бы у него и было вдосталь времени, он бы все равно не стал навьючиваться, как верблюд. Во-первых, и брать особо было нечего, и оставлять тоже, новый костюм мать увезла в эвакуацию, книги же слишком тяжелы, хотя именно книги он бы взял с удовольствием, с ними-то и было ему труднее всего расставаться. Все его добро свободно умещалось сейчас в рюкзаке, и даже место оставалось, велосипедные камеры он в Ленинграде выбросил. У Альберта Койта имелось моральное право смотреть свысока на тех, у кого тяжелые и громоздкие вещи, кто прихватил с собой из Таллина даже масло и сахар. Именно сахар придавал свинцовую тяжесть чемодану, который принадлежал строившей глазки дамочке; после, рассыпаясь в благодарностях, она призналась в этом.
Но больше всего Альберта Койта потрясла печать, которую Адам нашел у железной дороги. Печать не потерялась, печать была выброшена. Если бы Адам поднял ее на полотне или на дорожке рядом с линией, можно было предположить, что кто-то потерял ее. Но она лежала среди кочек, где ни одна дорога, ни одна тропка не проходила. И ни одного следа человеческого поблизодти не оказалось, явно закинули ее сюда с насыпи. Адаму бросилась в глаза блестящая металлическая головка, и он заинтересовался, что же это там сверкает в траве. То была гербовая печать. Важного государственного учреждения. Альберт Койт даже не поверил себе. И тем не менее должен был поверить, потому что от факта никуда не уйдешь, а факт в виде печати красовался на его ладони. Однако в его власти было, думая о печати, не задумываться об учреждении, которому она принадлежала. Так Альберт Койт и сделал. Он сознательно обманывал себя, хотя и понимал, что поступать так глупо, и все же поступал так. Как уже говорилось, он вел себя порой с детской фанатичностью. И потом, после войны, он игнорировал факты, которые не сходились с теорией, в этом он остался неизменным. Нелегко было Койту думать и о том, почему кинули печать и кто это сделал. Немногословный Адам в сердцах сказал тогда, что не иначе как деятель, которому была доверена печать, испугался плена и выбросил вещественное доказательство. Адам иронизировал, иначе с чего бы он употребил такое понятие, как вещественное доказательство, но он был вправе это делать. Кому была доверена эта печать? О мелкой сошке думать не приходилось, явно или первый человек в учреждении, заместитель этого первого человека либо секретарь. Но все они недоуменно пожимали плечами, когда боцман вернул им эту печать. Никто из них троих не мог сказать ничего разумного о том, каким образом такая важная вещь очутилась среди кочек. Однако Адаму дали ясно понять, что во имя общих целей и сохранения авторитета руководящих органов было бы нецелесообразно распространяться об этой истории. Адам и без того держал бы язык за зубами. Да и Койт не болтал лишнего, он и не мог говорить о вещах, которые с величайшей радостью представил бы несуществующими.
Все это отчетливо встало сейчас перед глазами Альберта Койта, и он чувствовал то же самое, что и всегда, когда вспоминалась шлиссельбургская эпопея, а вспоминалась она довольно часто. Точно описать это чувство он не мог, хотя обычно умел все определить, пусть для других эти определения и оставались нередко труднопостижимы. Были тут и разочарование, и грусть, и сожаление о себе и своих спутниках, сознание, что в них еще слишком много вчерашнего и очень мало завтрашнего, что между их возвышенными принципами и повседневными поступками зачастую возникают противоречия. Та неожиданность, которая настигла их в Шлиссельбурге, и рожденная чувством опасности паника будто сорвали с каждого покровы, а человек все же должен пребывать в одеянии, если хочет сохранить перед людьми и прежде всего перед собой достоинство.
- Да, с поездкой в Шлиссельбург нам не повезло, - услышал Койт спокойный голос Хельмута Валгепеа. - Но ты и там не остался внакладе кожаный чемодан, сверх того еще два галстука-бабочки и пижама, такая, что и в жизни, наверное, не носил. И десять кусков туалетного мыла, они еще войдут в цену, поверь мне. А в институте Павлова нам жилось неплохо.
- А кто там больше всех клял эту .вонючую картошку? Я или ты?
Милиционер - человек упрямый, думал Койт. Но можно ли принимать упрямство за принципиальность или почитание истины?
Валгепеа не собирался ничего опровергать. Он все великолепно помнил. У картошки, сваренной на "собачьей кухне" в институте Павлова, действительно был стойкий привкус. Он съел одну, потом другую картофелину, основательно, по-крестьянски все прожевал, мотнул головой и в шутку проворчал:
- Кому же мясо досталось? Нам только одну картошку дают. Она же вместе с собачатиной варилась.
- Мы перед тем, как положить картошку, промыли котел горячей водой, стал оправдываться Койт. Этот прочитавший уйму книг человек почти всегда попадался на удочку. - Ничего не помогает, стены в кухне пропитались собачьим запахом.
- Я против собачатины ничего не имею, - продолжал Валгепеа. - Собака куда чище свиньи, чье мясо в пятсовские времена гнали в Англию, а при Варесе-Бар-барусе отправляли в Ленинград. Свинья жрет всякие помои, собака разборчивее свиньи. Куда же эти псы подевались?
На это Юлиус Сярг сказал, что собак, по всей видимости, эвакуировали. И что главное - эвакуировали вовремя. Значит, все зависит от распорядительности. Руководство Павловского института оказалось предусмотрительным, и теперь оно вместе со своими собачками уже давно где-нибудь за Уралом.
Во время этого, происходившего месяца два назад, диалога Хельмут Валгепеа с любопытством наблюдал за милиционером, раньше он Сярга не знал. Милиционер пристал к ним на берегу Ладоги, откуда их после бесцельного ожидания парохода отвезли в Колтуши. Сярг подошел тогда к их тлевшему костру - большого огня разводить не разрешалось - и спросил: не хочет ли кто обменять папиросы на туалетное мыло, да так и остался с ними. Как бы между прочим, он рассказал, что шесть часов мокнул в Финском заливе, что он не с ледокола "Суур Тылль", а с парохода, и по крайней мере три четверти пассажиров его утонули. Что "Сини-ранд" был под завязку набит ранеными, а много ли их успело выбраться из кают, из проходов и трюмов. Одна бомба разорвалась в котельной, чего там оставалось. Другая рванула на корме; кто был на палубе и не растерялся, догадался отплыть подальше от судна и потом ухватил себе под мышки какой-нибудь брус или кусок доски, тот и спасся. Сам он находился на носу, видел, как пикировал "юнкере", понял, что бомбы угодят в пароход, и бросился плашмя на палубу, откуда воздушная волна подхватила его и швырнула далеко в море, это и спасло. Рассказ Юлиуса произвел впечатление, они почувствовали себя даже виноватыми, что без купели прошли по минным полям и не угодили под бомбы. Так вот и стал заместитель начальника отдела по борьбе со спекуляцией, майор милиции Юлиус Сярг, восьмым членом группы.
В тот раз Валгепеа и дальше продолжал подшучивать над Койтом, своим бывшим коллегой по работе:
- Котлы сделаны из доброй старинной меди, луженые вдобавок, вонь псиная не пристанет, даже если варить живых собак. Конечно, если котлы хоть немного промыть.
- Мыли, как следует промыли, - еще раз заверил Койт. - Вскипятили воду, пропарили и прополоскали, сам профессор Круус Следил, чтобы все было как нужно. Запах впитывается в картошку от стен. От псиного духа иначе, видно, не избавишься, как спалить кухню.
Хотя от острого собачьего запаха всех воротило, картошку тем не менее ели с аппетитом. Другой еды не было. По крайней мере у них. Несколько дней они подтягивали животы на берегу Ладоги, питанием там никто их не обеспечивал, всяк довольствовался тем, что у кого оставалось про запас в рюкзаке или в уголку чемодана. У большинства вообще ничего не было, разве что какой-нибудь кусочек сахару, тоненькая плиточка шоколада или конфетка. У предусмотрительных людей, которые прихватили с собой резиновые камеры, сахар и мыло, у таких нашлась даже великолепная, таллинского производства, сухая копченая колбаса, у тех был сыр, хлеб и другая снедь, но, увы, в их компании предусмотрительным человеком никто назвать себя не мог. Все они верой и правдой служили новой власти и меньше всего думали о себе. Юлиус Сярг не без оснований именовал их фанатиками, верующими и детьми. Навряд ли он и сам был другим. Так думал тогда Хельмут Валгепеа. Он и сейчас не собирался отступать. Возился с лямками рюкзака - подтянул их и сказал:
- У той картошки никакой беды не было, только и всего что по-малому на двор гоняла. Ешь и бегаешь, похлеще, чем от пива. Если вприкуску с мясом и хлебом, то ничего, но если одну пустую картошку - тогда и погонит.
- Много ли в картофелине, кроме воды, чего другого? Наперстка крахмала не наберется, - заметил Юлиус Сярг.
- В клубне картофеля содержится семьдесят пять процентов воды и двадцать пять процентов сухого вещества. В сухом веществе один и одна десятая процента золы, два и одна десятая процента протеина, ноль и одна десятая процента жиров, - да., да, не удивляйтесь, в картофеле содержатся также жиры, все остальное сухое вещество - крахмал, - уточнил Альберт Койт, который наконец-то освободился от настроений, охвативших его в Шлиссельбурге.
Даже Юлиус Сярг отдал ему должное:
- Чешет как по писаному.
Еще в Колтушах, в здании Павловского института, он удивлялся образованности Койта. Там Койт говорил:
- Павлов Иван Петрович, тысяча восемьсот сорок девятого года рождения, прожил восемьдесят шесть лет и умер в тысяча девятьсот тридцать шестом году. В тысяча девятьсот четвертом году ему за открытия, обога-тив.шие физиологию, дали Нобелевскую премию, самую почетную в мире премию, присуждаемую ученым, писателям и людям, которые много сделали для мира. Павлова избрали доктором многих зарубежных университетов, был доктором Кембриджского и Эдинбургского университетов и членом Лондонского королевского общества. (Тут Юлиус Сярг вмешался и сказал, что он знает о Павлове только то, что старик был верующим, до самой смерти ходил в церковь, до последних дней своих играл в городки и был точным человеком.) Павлов создал учение об условных рефлексах. Рефлексы бывают двух видов: безусловные, данные от рождения, и условные, которые возникают в результате жизненного опыта. Академик Павлов и его помощники провели над собаками тысячи опытов (реплика Юлиуса Сярга: "Вспомнил: он собак резал"), которыми он научно подтвердил возникновение и функционирование условных рефлексов. Павлов дал научное обоснование сна и гипноза. Во время сна утихает или находится в процессе торможения, если так можно выразиться, нервное хозяйство коры больших полушарий. Правда, те нервы, которые регулируют работу внутренних органов и кровообращения, продолжают деятельность и находятся в возбужденном состоянии. Между прочим, друзья, если у человека процессы возбуждения и торможения уравновешены, то это хорошо, - значит, мы имеем дело с владеющим собой, здоровым человеком. Стоит ослабнуть процессу торможения - и возникают серьезные нарушения нервной системы, появляются неврозы и даже душевное расстройство.
Койт детально поведал еще об опытах Павлова, и Юлиус Сярг внимательно, до конца выслушал его.
- Картошка - все равно что человек, в основном это вода, - сказал Валгепеа. Он остановился, повернулся спиной к ветру и решил помочиться. Его примеру последовали также Сярг и Койт. Женщины были далеко впереди, снегопад скрывал их.
И тут Юлиус Сярг заржал:
- Вы слышали этот анекдот? Собрался еврей перейти границу. Уже вошел в пограничную зону и тут видит, что идет пограничник. Быстренько спустил штаны, словно по-большому собрался. Пограничник подходит и недоуменно спрашивает, что он тут в запретной зоне делает. Еврей поднимается, поправляет штаны и отвечает, что беда погнала. Пограничник засмеялся, указал пальцем на кучу и говорит: "Так ведь это собачье дерьмо!" Еврей быстро в ответ: "Ай-вай, высокий начальник, а жизнь-то какая..."
- Знакомая байка, я уже слышал, - сказал Валгепеа. - Только вместо еврея был воришка, а вместо пограничника - милиционер.
Юлиус Сярг удивился:
- Милиционер?
- Да, милиционер.
- С милиционером это еще лучше, - заявил Сярг и опять захохотал.
Смеялся и Койт. Он подгребал ногой снег. Сяргу казалось, что Койт пижонит, снег все равно все прикроет.
Валгепеа стал снова опускать лямки рюкзака.
По мнению Альберта Койта, Валгепеа напрасно возился с лямками. У всех других вещи лежали на дровнях, один он тащил свое добро на загорбке. Или барахло* у него стеклянное, что боится расколоть? Ну что там у него в рюкзаке: смена белья, кое-какая одежонка, носки с полотенцем, как у каждого из них. Сахара, масла и мыла у него нет. Лишь та малость, что свалилась им, как дар небесный, тогда в Паша-Перевозе. Да если и хранит там какую-нибудь дорогую для души памятную вещичку, то что с ней станется, положи он аккуратно рюкзак рядом с чужими чемоданами и рюкзаками. Ровным счетом ничего. В конце концов, человек обязан освобождаться от собственничества. Останется рабом вещей - и не сможет никогда обрести крылья. Такому ни социализма, ни коммунизма не требуется. Кто дожидается от коммунизма лишь сытной еды и красивых нарядов, у того ноги еще опутаны веревками капитализма.
Коммунизм Койт представлял себе обществом, где никто не пребывает в плену узких личных интересов, где у всех на переднем плане интересы человечества. И все это не под влиянием агитации, а органическая потребность, само собой разумеющееся. Койт был твердо убежден, что если средства производства станут общественной собственностью, то это создаст и необходимые предпосылки для преобразования человека. Наибольшим злом, которое в условиях частного предпринимательства все росло и крепло, он считал эгоизм; все плохое берет свое начало в эгоизме. Либо коммунизм одолеет эгоизм, либо общество никогда, не сможет подняться выше собственнических интересов. Для Койта коммунизм - это прежде всего духовное содержание, отношение к жизни, новый жизненный уклад, новый, свободный от эгоизма человек.
В ту снежную ночь Альберт Койт еще не знал, что в последующие годы он начнет много думать о будущем революции и судьбе коммунизма, и проблемы, казавшиеся вначале такими ясными, станут все более сложными. Тогда он даже и представить себе не мот, что, будучи ученым, заговорит о принципах материальной заинтересованности, не освободившись при этом от боязни, что материальная заинтересованность возродит частнособственнические инстинкты и культ вещей. Тогда он уже начнет понимать, что труднее всего преобразить сознание человека; порой его даже начнет охватывать страх, и он станет мучиться пессимистическими мыслями. Втайне, про себя, о своих сомнениях он никому не скажет, с годами будет все более недоверчивым. К тому времени он уже успокоится и не полезет по всякому поводу в словесные баталии, но иногда в минуты раздумий начнет жалеть об утрате своего запальчивого задора. У того, кто хочет изменить мир, должна быть твердая вера, и Койт однажды спросит себя: неужели вера у него ослабела или убавилось желание преобразовать мир? Он не сможет ответить на подобные вопросы и порадуется тому малому, что сохранилось от молодости, - стремлению критически осмысливать собственные поступки. В своих приговорах себе и другим он будет уже терпимее и пожалеет об этом. Ему хотелось бы остаться таким же бескомпромиссным, как раньше, и порой его будет охватывать грусть, что времена изменились, да и он сам изменился. В 1969 году Валгепеа, которого Койт с прежней запальчивостью обвинит в том, что он прислужничает проникающему из потребительского общества культу вещей, сразит его заявлением, что человек прежде должен стать обладателем вещей, а пока он им не стал, то и не сможет освободиться от страсти приобретательства. Новый человек не родится на основе бедности и нищеты, а возникает на основе достатка. К изобилию мы лишь приближаемся, и когда однажды придем к нему, тогда и посмотрим, что делать дальше. "Развитие происходит через отрицание отрицания, не забывай этого, философ". Именно так в будущем станет выговаривать Койту Валгепеа.