Мальцев умолк, немного удивленный, что его память не оказалась закопченной временем. На деле он избил Сверстюка прямо в церкви, но, повинуясь чутью, изменил эту подробность.
Бриджит, помолчав, неуверенно сказала:
— Я не знаю, но, мне кажется — то, что ты сделал, замечательно. Только, может, не нужно было его бить.
«Хорошо, что не сказал, что ко всему отбил ему копчик и что с большим удовольствием вздернул бы этого Сверстюка на тот самый косой крест».
— Наверное, ты права, но я был все-таки в армии, а не в богадельне. Да, и кроме того, изгнал же Иисус плеткой торговцев из храма, так что если то же самое делает советский солдат, только кулаком, то, право, не стоит на него обижаться.
В Бриджитиных глазах зашевелились слезы:
— Ты обиделся? Прости, но после того, как я чуть не убила нашего ребенка, не могу спокойно думать о насилии. Я знаю, дорогой, что ты поступил так, как велела совесть, и поступил правильно. Ведь не выдали тебя друзья. Они тебя, наверное, любили.
— Терпеть не могли. Я был их сержантом.
Бриджит радостно воскликнула:
— Вот видишь! Тем более. Не нужен был Иуда.
— Иуда всегда нужен!
— Что?
— Я пошутил. Выздоравливай. Буду часто к тебе заходить. Поженимся, когда хочешь… если хочешь.
— Почему тебе грустно?
— Я, право, не знаю, почему они меня не выдали. У меня вообще ощущение, что мне нужно все время начинать все сначала. У меня теперь ты… и он. Но я также должен думать о своей стране. Я постараюсь тебе все это как-нибудь объяснить.
Дочь сенатора Булона понизила голос и сказала не без лукавства:
— Ты — антикоммунистический революционер. — И сразу ответила его изумленному взгляду: — Я это давно знаю.
Он обнял ее с силой, и счастье в нем помешало сделать ей больно.
— Все-то ты знаешь. Скажи тогда, почему мне иногда кажется, что я зверски левый?
— Скажу. После. Как-нибудь. Поцелуй меня.
Глядя с материнской нежностью на закрывающуюся за Мальцевым дверь, Бриджит подумала: «Это у него пройдет. Все станет на свои места. О, Господи, сделай, чтобы так было». Она уже не так сильно верила в Бога, как полчаса тому назад, но все же искренне повторяла свое это обращение, пока не уснула.
Бриджит лежала в отдельной палате в окружении цветов, горок экзотических фруктов, телевизора, ряда всевозможных кнопок, но всего этого Мальцев не заметил, — вернее, принял как должное. Только поднявшись к себе на чердак, он подумал об удивительной способности человека приспосабливаться к различным условиям существования. «А что? зажить да забыть! Чего там. Если разобраться, то с дочерью французского сенатора не пропадешь. Найдет мне клевую работенку, такую, чтоб от безделья все-таки не подохнуть. Лафа. Будем ездить в их Вандею или даже на Ривьеру. В общем, жить-поживать да приплод ожидать».
Мальцев покрутил головой, задвигал, чтоб не рассмеяться над собой, по-чаплински ногами и решил искренне: «Какая гадость». Он долго, как уже давно не делал, смотрел на гения, серьезно, не подмигивая и даже почти не мигая. Надо делать революцию». Теперь он был уверен в зрелости своего решения. Спокойствие в нем было крепким.
Спустя год, уже муж и отец, он продолжал сохранять целеустремленную невозмутимость. Встретившись со многими эмигрантами, он быстро убедился, что в них пребывает живейшее отталкивание от политики. Они рвались, как пьяные, к личной свободе, не находили ей конца, но все перли к ней, считая малейшее препятствие ужасающим преступлением. Так, Мальцев видел людей, выехавших из Союза после долгих лет борьбы и унижений и устраивавших дикие скандалы французским или американским властям, если не получали в двадцать четыре часа нужную им въездную или выездную визу. Мальцев, встречая эмигрантов, своих сверстников и постарше, видел, что все они искренне хотели всеобщего счастья. Они делали очень многое — это Мальцев признавал. Благодаря их деятельности, некоторых людей пока не арестовали в Москве или Ленинграде, иных даже выпускали. Также отчасти благодаря им, люди, родившиеся свободными, начинали кое-где и кое-как понимать, что зло не обязано жить исключительно у них под боком.
Он же, Мальцев, видел у них на лицах тавро власти. И, забывая о себе, Мальцев бесился.
Он говорил Бриджит:
— Они так инстинктивно боятся власти в себе, что шарахаются от всего, ее напоминающего. В сущности власть привила им такое отвращение к себе, что они ее знать не хотят, отказываются ее видеть в себе. Слово «партия» в них будит тошноту, «политбюро» — спазмы, «политика» — брезгливость, «организация» — изжогу, «анализ» — равнодушие. Они согласны быть западниками или славянофилами, либералами или демократами, говорить о расизме, антисемитизме, национализме — о чем угодно, лишь бы от них не требовалось конкретного, ясного последовательного политического действия. Потому что оно для них и есть олицетворение всего того, от чего они убежали. Скажи им о необходимости создания единой программы — лица искривятся, будут кричать: «Что? опять? Опять партия, партийная дисциплина?!» Что поделаешь? Что?
Бриджит слушала мужа с удовольствием. Она спокойно ждала. Он должен был рано или поздно забыть свою революцию и свое желание свергнуть режим, которого боится весь мир. Он должен будет согласиться покинуть этот грязный чердак и поселиться в одной из квартир отца. И бросить эту дурацкую, недостойную его, работу. Отец хорошо относился к Святославу, а во внуке вовсе души не чаял. Все будет хорошо. «Они все-таки не очень цивилизованные люди. Столько людей убили, чтобы жить в нищете». Святослав должен был это понять. Нужно было ждать.
— Бри, ты понимаешь?
— Да, но не вижу выхода.
— Надо найти.
Бриджит улыбнулась — она каждую ночь хотела сказать, что досталась ему девственницей. Но она боялась: он не поверит. Он вообще мало чему верил. Потому она будет ждать. Пусть ищет. Все будет не как он, а как она хочет — для него же.
Жоэль был доволен работой русского, более того, он хотел, чтобы русский непременно остался. После свадьбы, когда русский женился на дочери этой сволочи сенатора, пришлось увеличить Мальцеву зарплату. Чтоб не ушел, и потому все же, что зять сенатора. Хороший работник, ничего не скажешь, только непонятный, совсем не похожий на Свету. Жоэль, в общем-то, думал, что они все, как китайцы, одинаковые. Похвалишь — обрадуется, чтобы за спиной над тобой поиздеваться, поругаешь — испугается, чтобы за спиной проклясть французов. Русский во время работы обычно молчал, в обед читал. Жоэль ему как-то сказал:
— Это хорошо, что ты с другими не болтаешь. От них ничего путного не дождешься. Я им даю отличный заработок, но они все равно, если б могли, задавили бы дело. Я его, дело, своими руками создал, своими способностями. А они, кретины, писать толком не умеют. Вот и завидуют. Ты их не слушай.
Мальцев ему ответил:
— Это тебя не касается. Не твое дело. Что хочу, то и делаю. Я знаю свои права и обязанности. Договорились?
Жоэлю ответ понравился:
— Договорились! Это я так тебе сказал, на всякий случай.
Мальцеву также пришелся по душе ответ хозяина. Чем дольше он работал в этой мастерской, тем больше это ему было по сердцу. Кроме Светы. Ему вначале даже показалось, что московская жена хозяина будет ему, как бельмо на глазу, каким-то подпольным доказательством никчемности его жизни. Света любила восклицать:
«Не говори, лапоть — это лапоть. Я знаю. Не говори, сам знаешь, чего больше всего на свете хочет Иван. Знаешь? Чтобы у соседа Петра сдохла корова. Понял? Так было, так есть, так будет, точно так же, как Ленин жил, Ленин жив и Ленин будет жить. А что, он хотел людей сделать. А что с народом таким сделаешь? Вот отца помню — зарплату до дому никогда не доносил, сам на весь мир зол бы. Нам тоже доставалось. Пускай они, как хотят, а мне и так хорошо. Понял?»
У французов есть одна хорошая пословица: «Нужно всего понемножку, чтобы создать мир». Мальцев каждый раз повторял Свете эти слова, но пояснения не давал. К чему? Никогда дерьму не докажешь, что оно не золото. Когда он рассказал об этом Бриджит, та нашла выгодные для мужа слова:
— Почему ты так говоришь об этой женщине? Подумай, она ведь жертва…
«Хороша жертва! Блядь и спекулянтка».
Но все же Мальцев соглашался с женой. Не только для жены, но и для себя тоже, для красоты, будь она проклята! А мастерскую он почти полюбил. В ней было уютно. Гудели станки, в одном углу стоял вечный ящик с пивом, рядом — проигрыватель, немного дальше — радиоприемник. Все друг другу помогали — платили ведь по часам и за своевременно сделанную работу. У работяг была неприязнь к хозяину, который был их другом, а хозяин, зная об этом естественном нерасположении к нему, испытывал к ним искреннее доброжелательство и добродушное презрение. Мальцев сначала испугался результатов своих наблюдений. Но быстро успокоился. Разве сам он не испытывал наждачного ощущения, видя Жоэля, садящегося в свой шикарный автомобиль, разве не хотелось ему, чтоб Жоэль разорился и стал нищим, когда тот спускался в мастерскую в десять утра с мордой, распухшей от вчерашнего позднего веселья… а через час испытывал к нему чувство локтя и приятно переживал существующее между ними равенство перед каждодневной жизнью.
Бриджит с мягким упорством толкала Святослава к переезду. Старик Булон, волнуясь за внука, — не простудился бы, — тоже настаивал. Он с каждым месяцем все более наслаждался этим «крошечным сапиенсом» и все больше давал денег Бриджит. Глядя внимательно на ребенка, он вспоминал мать Мальцева. Булон после рождения внука стал чаще думать о ней с нарастающей любовью: «Вот, был бы у нас теперь внук». Он искал подчас в мальце черты лица покойной — которая так и не досталась ему тогда. Теперь он случайно, но взял все-таки реванш. «Не хотела, а вот — у нас с тобой один внук на двоих». Дел у Булона становилось все меньше, мемуары были уже написаны. Ему только и оставалось, что продолжать бороться с собственными воспоминаниями — до полного их искажения.
Мальцев был не против переезда, но он был еще рад, когда, глядя на танцующего духа, чувствовал в себе появление умного ветра.
Бриджит пришлось подождать еще год. За это время муж попал в полицию всего два раза, и тоненький шрам на его лбу наливался от пьяной ярости всего раз десять. Муж иногда кричал, что не может жить без снега, что Франция гнилая страна, где водка стоит дороже коньяка и где люди столь примитивны, что ценят Пикассо и ругают Селина. Затем он извинялся и вновь погружался в книги, бурча, что никто пока ни в чем не разобрался. Но Бриджит умела ждать, впрочем, как и все женщины, убежденные, что их терпение — залог счастья.
Преподававший Мальцеву диамат профессор Туполев был человеком, любящим почтение к себе. И когда ему нравился студент, который, по его мнению, недостаточно его уважал, профессор считал себя вынужденным быть временно искренним. Он жил в хорошем старом доме, ходил в пышном халате, культивировал в себе жесты русского барина и с иронией относился к своим биографическим данным. То, что он родился уже после революции в крестьянской семье, было для него «царской охранной грамотой». Собою профессор гордился: «Я, знаете ли, экзаменов на мандарина никогда не сдавал». И добавил: «Покой покоя просит». Официально и неофициально он никогда ни за кого не заступался и подписывал все, что от него требовалось или что у него настоятельно просили. «Раз им кажется, что им виднее». На упреки некоторых отчаянных студентов (профессор на них никогда не доносил) Туполев отвечал: «Нельзя человеку отказывать в желании стать мучеником». Мальцев видел вначале в поведении своего преподавателя лишь не лишенный манерности цинизм. «Я не тот Туполев, который летает, и это только вам мнится, что я хожу на земле. Я — крот».
Пригласив к себе Мальцева, профессор попросил внимательно его выслушать: «Если ваше поведение не изменится, молодой человек, то вас скоро исключат из университета. Надеюсь, что вы об этом догадываетесь. И это будет только началом крестного вашего пути — люди, начав, не успокаиваются, пока не повиснут на кресте. На моих лекциях вы скучаете — и правильно делаете. Вы — антимарксист с полным на то основанием. Но вся беда в том, что ваши чувства сильнее мысли. Вам необходимы интеллектуальные упражнения. Вы знаете марксизм, но не понимаете Маркса. Не он первый хотел доказать, что история является наукой. Его постигла неудача, а неудача такого рода порождает утопию, та — идеологию, идеология — систему. Но дело в том, что государственная система, всякая, не может быть утопичной, даже если базисом ей служит утопия. Следовательно… Надеюсь, что вы меня поняли. Вам необходимо серьезно поработать. Тихо, в одиночестве. Будьте кротом. Во всяком случае до ясного понимания вами происшедшего и происходящего».
Кротом Мальцев так и не стал, но стал крепко уважать Туполева, разумеется, к скрытой радости последнего. Этих чувств они оба не потеряли, даже когда профессор Туполев дал свой голос за исключение Мальцева из университета. Но только теперь Мальцев по-настоящему понимал, что холодный, добрый и трусливый старик был во многом прав.
Бриджит Мальцева беспокоилась. Муж часто уходил на какие-то собрания, скрытничал, ночами писал, иногда уезжал на несколько дней, возвращался усталым и радостным. Раз как будто из Финляндии он вернулся помятым, но с особой победной лихорадочностью в глазах. На разодранное свое плечо Святослав смотрел даже с удовольствием. Правая нога была, словно он продирался сквозь колючую проволоку.
— Знаешь, я согласен переехать, не будем же мы вечно жить на этом чердаке. Пусть мансарда останется приятным воспоминанием. И… если твой отец найдет для меня работу, которая забирала бы у меня меньше времени, чем нынешняя, и давала заодно больше денег, то и тут я не откажусь. Даже спасибо скажу от всего сердца.
Бриджит сделала вид, что обрадовалась, скрыла волнение. Она боялась его потерять. Она любила его, и он стал добрым, спокойно-сильным, срывы случались все реже и реже. Но она видела, что не просто умение владеть собой было в Святославе, когда дело касалось его борьбы. Он становился холодным, расчетливым. В нем был тот холодный расчет, который, сливаясь с внутренним пламенем, делал решение приговором. Святослав не хотел зависеть от ее отца, не хотел он также сладкой жизни. И вдруг! «Может, он задумал что-то ужасное, безумное и пытается прежде, чем ЭТО случилось, возвратить меня к прежней жизни?» Бриджит поговорила с отцом.
— Я должна знать, что у него на уме. Живу в вечном страхе. Узнай, выведай, делай что хочешь, но узнай. Слышишь?
— Ты так его любишь?
— Да. Тебе этого не понять.
Старик улыбнулся.
— Должно быть. Твоей матери подобные чувства показались бы ярко выраженной невоспитанностью, а мне — потерей времени. Хотя… Хорошо, я постараюсь.
Мальцев привык к дому Булона. Обычно он здоровался с сенатором, болтал с ним о пустяках и шел в библиотеку, оставив старика с дочерью и внуком. В воскресенье после обеда старик часто, предложив сигару и коньяк, рассказывал о своем прошлом, и Мальцев терпеливо слушал. Рядом сын играл на ковре, в кресле блаженствовала Бриджит. Она улыбалась тихой, не сходящей с лица улыбкой.
Кресло и ковер были пустыми, когда Мальцев вошел в салон. Он не удивился. После последнего разговора с женой он ожидал вопросов Булона.
— Где они?
— Пошла к подружке, скоро вернутся.
— Она вам сказала, что мы…
— Да. Это не проблема. Я рад, что вы наконец решились, давно пора. Но об этом мы поговорим подробнее в другой раз. У меня много друзей. Не беспокойтесь. Меня сегодня интересует другое, и с моей стороны, надеюсь, вы поймете правильно, это не пустое любопытство. Немного коньяку?
— Да, спасибо.
Булон внимательно, с несвойственной ему назойливостью, осмотрел зятя:
— Вы сильно изменились. Скажу откровенно, вначале мне казалось, не наладится у вас жизнь с моей дочерью. Но теперь вы — настоящий европеец.
Мальцев шевельнул иронически губами:
— Я им всегда был. Европа тянется до Урала.
— Да, да, но я имел в виду другое. «Нет, не другое. Ты хотел сказать, что я теперь — цивилизованный варвар. Пусть, мне это не мешает».