И еще один рассказ. Должен сказать вам, уважаемые, что и на этом история вражды двух братьев и их потомков не кончается. Продолжение этой вражды привело к тому, что не стало на свете ни потомков Асана, ни потомков Усена, зато появилось название местности Кой кырылган — Место поголовного падежа овец. Вот как все это было.
Когда потомки Асана вернулись домой, они собрались все вместе и решили отомстить соседям. Но сразу сделать этого не могли, потому что очень страдали и переживали, а горе, сами знаете, отнимает силы. Жены их так плакали и терзались, что стали бесплодны, и с тех пор в ауле потомков Асана не появлялся на свет ни один младенец. Долго ждали они, пока слезная мука превратится в сухую злость, и вот когда дождались этого, пошли войной на соседей.
А в ауле потомков Усена как раз в это самое время все женщины сразу забеременели. А мужья забыли о том преступлении, которое они совершили когда-то, и размякли их сердца в ожидании наследников, и не были они готовы к жестокой драке, а потому и не могли оказать сопротивления напавшим. Спасло их только то, что до этого, опасаясь мести, они успели окружить свой аул высокой стеной. Сидели день, и неделю, и месяц, но кончилась у них вода и кончилась еда. И поняли они, что не спасти им себя, и решили тогда сохранить хотя бы своих беременных жен, а вместе с ними и будущее свое потомство. Начали гадать, как бы это сделать. Тогда кто-то предложил взять шкуры убитых овец, закутать в них женщин, и пусть они выйдут из аула, а враг будет думать, что это вышла отара. Так и сделали. Но потомки Асана разгадали эту хитрость, набросились на бедных женщин и перерезали всех до единой.
Отсюда и пошло название Кой кырылган.
— А говорят, — добавил один из аксакалов, — что человек, присоветовавший надеть на женщин овечьи шкуры, не был из рода Усена, а был подослан потомками Асана.
— Да, да, — согласился другой аксакал, — ведь известно и не случайно в поговорку вошло, что сто врагов-чужаков не страшны так, как враг-свояк.
И наконец последний рассказ.
— Знаете ли, почему канал, который теперь пересекает чуть ли не половину нашей Каракалпакии, назван Кызкеткен — Утопившаяся девушка?
— Знаем.
— Конечно, знаем.
— Об этом же сложено столько преданий.
— Но все разные. Я расскажу вам историю, которую вы не знаете. Послушайте.
Всем известно, что река Аму в древности называлась Джейхун, что значит — бешеная.
В одном ауле, удаленном от реки Джейхун на расстояние в полдня пути, жили люди. И были те люди дехкане. Они обрабатывали землю и кормились плодами ее. Воду они носили в выдолбленных тыквах. Полдня к реке, полдня обратно — много ли воды наносишь? От нехватки воды тыквы у них год от года становились все мельче. Мельче тыквы — меньше воды. И вот уж совсем худы стали дела у людей того аула.
Но жила меж ними вдова. А у вдовы была красавица дочь Айша. Волосы у Айши были черны как ночь, зато лицо ее было круглым и светлым, как луна, а глаза ясными, будто звездочки. Многие джигиты сватались к Айше. В богатые дома брали ее. Большой калым сулили. Но она на богатства не польстилась, а решила помочь своим аульчанам. Потому и объявила во всеуслышание: «Свою жизнь я посвящу тому, кто пророет канал от реки Аму до нашего аула и обводнит эту землю».
Джигиты тут же побежали по своим домам, и каждый взял лопату или кетмень. Но родители джигитов, узнав обо всем, пришли к Айше и говорят: «Такая работа одному парню не под силу. А если все они выйдут рыть канал, то кому же ты посвятишь свою жизнь?» «Всем», — ответила Айша.
Не поняли ее люди, подумали, что она хочет стать неверной женой, а потому прогнали Айшу из аула и даже чуть не забросали камнями. Вот так-то.
— Да, всегда плохо, если человека понимают превратно.
— А как еще истолковать ее слова?
— А вот слушайте. Ушла Айша из родного аула, но от мысли своей не отказалась. В соседнем ауле она снова собрала джигитов и сказала им то же самое. Соблазненные ее красотой, все джигиты вышли рыть канал, и, когда работа была окончена, когда по прокопанному руслу хлынула вода, Айша встала на берегу и крикнула: «Джигиты! Спасибо вам! Рахмет! Теперь я сдержу свое слово. Жизнь мою я посвящаю всем вам!»
Сказав это, она бросилась в воду и утонула.
Ветка с плодами тянется к корням. Взрослый человек тянется памятью к своему детству, а народ — к своему прошлому.
От каждой раны остается след. Названия холмов, долин, рек и каналов на карте Каракалпакии — зарубцевавшаяся боль. Каким только испытаниям не подвергался мой народ: и бедствия были, и мор, и напасти, и нашествия. Когда заносились песком реки, он поливал землю своим потом — не этот ли соленый пот выступает теперь солончаками? Когда обрушивались холода, он согревал землю своим дыханием — не потому ли в злейшую стужу во многих местах почва не промерзает? Люди, жившие здесь, превратили гиблую землю в плодородную. На карте мира есть всего два участка, названных Барса-кельмес — Пойдешь — не вернешься. Оба — на территории Каракалпакии. Это район пустыни и остров в Аральском море, когда-то единый и зловещий Барса-кельмес. И сегодня вряд ли кто поверит, что родина черношапочников некогда представлялась людям земным адом, откуда живому нет возврата. Лишь маленькая железнодорожная станция удивляет своим названием едущих мимо пассажиров: Барса-кельмес — «Пойдешь — не вернешься».
9
Шестеро нас, рожденных от одного отца и одной матери. Четыре брата и две сестры. У каждого свой нрав, свои привычки и причуды. Но, однако же, при всей разности можно сказать, что они — пятеро младших — гораздо больше схожи меж собой, а я — старший — вроде бы наособицу. Не только мне это кажется. Они сами так говорят: «Ты какой-то другой. Воспитали тебя, что ли, иначе?» И действительно, разница, по всей видимости, именно в воспитании.
Я — первенец у матери с отцом, первый внук у бабушки с дедушкой, которые стали как бы «старшими родителями» моими. Под перекрестным вниманием четырех родителей я и воспитывался. У каждого из четырех что-то перенимал. Собственно говоря, от младших братьев и сестер тем, вероятно, и отличаюсь, что в большей мере, чем они, являюсь воспитанником бабушки и дедушки, я дольше прожил с ними, застал время, когда они — бабушка с дедушкой — были еще людьми отнюдь не старыми, а всего лишь пожилыми.
Мой дедушка Хакимнияз, или, как его звали все домочадцы, просто Хаким, не отличал алиф от черточки,[20] но тем не менее всегда был в курсе последних событий, быстро улавливал любые веяния времени. И вообще тянулся ко всему передовому, прогрессивному. Бабушка Бибизада, напротив, свято блюла заветы старины и всяческих нововведений не одобряла. Словом, люди они были, как ныне принято выражаться, диаметрально противоположные. Но…
Но никогда не ссорились. Жили дружно на удивление. Я не припомню случая, чтобы один из них хоть раз повысил голос на другого.
Бабушка Бибизада была набожна и молчалива. Изредка, под настроение, она могла разговориться и тогда рассказывала множество различных сказок, легенд, притч и невероятных случаев, но все они непременно завершались повествованием о «каре божьей», о наказании, которое Аллах послал грешнику, при этом «кара» была порой столь суровой, что даже дедушка (отнюдь не атеист) и мои мать с отцом (тоже верующие) приходили в замешательство и мрачнели. Во время бабушкиных рассказов создавалось впечатление, что в помещении сразу становится темно, будто задернули занавески или опустили полог юрты.
Помнится, поступив в школу и узнав кое-какие сведения о пользе наук и вреде религии, я искренне постарался просветить бабушку. Но она упорно не желала прислушиваться к доводам ученых. Она говорила, что каждый — сам себе голова, каждый в одиночку родится, в одиночку и помрет, каждый один раз на свете живет и сам перед богом отвечать будет. А потому никто ей не указчик, сама знает, что делает.
До самой смерти, а умерла она в 1945 году, бабушка не пропускала ни одной молитвы, пять раз на день творила намаз, даже когда болела и еле двигала руками. За всю жизнь ни разу не отведала вкуса картошки, ни к единому клубню даже губами не притронулась, поскольку считала, что это не «еда предков». Уж какая голодуха была в войну и в первые послевоенные годы, но и тогда она не прикасалась к картошке, а зачастую в доме ничего другого на обед не было.
Да, в вере своей она была крепка, хоть и прожила из-за этого всю жизнь словно в одиночестве. Рядом с мужем, среди детей и внуков, но в духовном одиночестве.
А вот дедушка — человек компанейский и сугубо мирской, — напротив, даже оставаясь один, все равно был как бы среди людей. В юности, когда ему было лет 18, он много раз видел Бердаха.
С тех пор и до старости многие стихи поэта помнил наизусть. Особенно любил дастан Бердаха «Айдос-баба» и часто по памяти читал песни из этого дастана. Бий Айдос вообще был его любимым героем, к тому же он доводился предком нашему роду, и поэтому дедушка никогда не звал его Айдос-бием, а только Айдос-баба (то есть дед Айдос). Когда перед войной и особенно сразу после нее начали в народе распространяться и насаждаться мнения, что этот легендарный бий каракалпаков был ставленником Хивы и чуть ли не предателем своего народа, когда эти высказывания проникли в школьные учебники, а издательство опубликовало дастан Бердаха в таком виде, что из него тоже вроде бы следовало, будто Айдос был предателем, дедушка мой страшно возмущался. Он буквально пылал от ярости. Он кричал: «Какой безмозглый обалдуй так перековеркал известный дастан?! Откуда взял он эти подлые слова? Ведь вот же, вот как это звучит! Вот как слышал я эти стихи из уст самого Бердаха!» И читал. Читал наизусть сотни строк. И, слушая, его ровесники — аксакалы нашего аула кивали головами и говорили: «Да, да, ты прав, Хакимнияз».
По обычаю, мы — старый и малый, дед с внуком — спали рядом. Я любил слушать его рассказы, а оп любил, когда я почесываю ему спину. Почесываю — говорит. Прекращаю — замолкает. А мне страсть как интересно было узнать все эти предания, легенды, случаи из жизни и просто забавные или поучительные истории. Я даже не знаю, впрямь ли он до старости помнил уйму всякой всячины или на ходу что-то сочинял. Да это и неважно. Важно, что рассказывать он был мастак. Вот я и чешу ему спину, аж до того, бывало, что рука занемеет.
А еще иногда по ночам мы вместе сторожили поле или бахчу. Увлекшись разговорами, просиживали до утра и только утром замечали, что дыни, которые мы столь неусыпно охраняли, благополучно украдены или поклеваны сороками, обгрызены собаками и шакалами. Увидев случившийся за ночь разор, дедушка впадал в страшное уныние, он не кричал, не бранился, а молча сидел, покачиваясь из стороны в сторону, тихо страдальчески мычал и равномерно почесывал спину серпом (или что там было у него в руках). Я же, чувствуя и свою вину, бегал и прыгал вокруг, словно ягненок на привязи. Что-то кричал, махал руками, старался отвлечь его от тяжких дум и успокоить. Но все напрасно. Единственное спасение было — это если, на наше счастье, но дороге мимо бахчи кто-нибудь проходил или проезжал. Тут дедушка непременно шел навстречу путнику и, первым делом извинившись, просил щепотку табаку, хоть всегда имел при себе полный рожок насыбая.[21]
Если у путника табака не оказывалось, дедушка угощал его своим насыбаем. Собственно говоря, просьба табака была для аульчан своеобразным паролем, или, лучше сказать, условным приглашением к беседе. Когда разговор завязывался, то и мне разрешалось при нем присутствовать, не вмешиваясь конечно, потому что мальчикам непозволительно встревать, когда говорят взрослые.
Вообще любой беседе дедушка отдавался целиком. Разговоры он считал одним из главнейших дел и ни на что другое не отвлекался, а там хоть буря, хоть потоп — все неважно, все второстепенно. Ну, потоп не потоп, а вот поливное поле во время таких бесед, случалось, заливало с краями. Но, залезая в воду по колено, дедушка успокаивал не то меня, не то себя: «Ничего, ничего, не так уж страшно. Воду мы сейчас спустим в какую-нибудь низину. А вот такого обходительного и умного человека, как этот, не так-то легко найти. Такого ведь раз в год встретишь».
Однако встречал он их чуть ли не раз в день, и то, что попадались ему сплошь интересные и умные люди, зависело, как я теперь полагаю, не столько от собеседников дедушки, сколько от него самого. При нем почему-то каждый встречный становился разговорчивым и радушным.
Предание, которое я слушал, пока поле затопляла вода. Жестокий и ненасытный Чингисхан, покорив сто стран и разорив тысячу городов, подошел к границам царства Киеу-Урус. Тут его встретили глубокие снега, сильная метель, и трескучие морозы. Потому он вынужден был остановиться. Слезли с копей всадники, опустились на землю воины. Все обрадовались передышке, и только кровожадный хан тосковал, угнетала его тишина, слух его тешили только звон сабель и стоны умирающих. Он думал день, думал два, а на третий велел оповестить всех воинов, что он одарит золотом размером с конскую голову того, кто сделает ледяного человека. Ханские глашатаи быстро разнесли эту весть по туменам.[22] С утра все в войске Чингисхана принялись делать ледяных людей. Одни лепили их из снега, а потом обливали водой. Другие вырубали фигуры из кусков льда. Скоро хапу доложили, что сделаны тысячи ледяных людей. Хан сел на своего коня и поехал по снежному полю. Он подъезжал к снежным и ледяным изваяниям, каждое рубил саблей и, ничего не говоря, ехал дальше, только становился при этом все мрачнее и мрачнее. Наконец, изрубив всех ледяных людей и почернев, как грозовая туча, вернулся в свою ханскую юрту.
Среди воинов Чингисхана был и один молодой джигит, при котором находился его престарелый отец. Отец джигита был мудрым аксакалом, который многое повидал на своем веку, а потому мог читать мысли людей. И по лицу грозного хана он понял, что тот хотел увидеть не ледяное изваяние, а заживо замороженного человека. Разгадав желание Чингисхана, старый отец решил пожертвовать собой, чтобы сделать богатым сына. Ведь сам он всю жизнь бедствовал и, как каждый бедняк, ждал чуда, которое позволит вмиг превратиться из нищего в бая. И вот это чудо само в руки просится. Пошел он к сыну своему и говорит:
— Сын мой, мы с тобой из рода оборванцев. И дед твой, и прадед, и все предки до седьмого колена ни разу в жизни не могли наесться досыта. Семь поколений жили ожиданием счастливого случая. И вот он выпал тебе. Теперь семь поколений твоих и моих потомков не будут знать, что такое нужда.
Сын удивился и спросил:
— Отец, откуда же это счастье? В чем оно?
— Твое счастье в моей смерти, — сказал аксакал и, увидев, что сын замахал руками и заслонил лицо ладонями, словно прячась от ужаса, твердо добавил: — Слушай и не возражай. Поступай так, как я тебе велю, и все будет хорошо. Ночью мы выйдем из юрты. Я стану на морозе, а ты будешь носить воду и обливать ею меня до тех пор, пока тело мое не затвердеет как лед. После этого иди к хану и говори, что ты понял его веление и исполнил это веление так, как он сам того хотел.
— Но, отец мой, — зашептал в испуге молодой джигит, — ведь то, что ты предлагаешь, — это страшный грех. Это убийство. И даже хуже — отцеубийство. Я не могу этого сделать.
— Ты должен так поступить, — настаивает старик. — Ты должен так поступить ради себя, ради твоих детей и моих внуков и ради меня самого. Да, и ради меня. Дни моей жизни уже на исходе. Я уже прожил срок, отпущенный мне богом, и не сегодня, так завтра все равно умру. Но умру бесполезно и бесславно. Ведь у тебя нет даже денег для моих похорон, и люди будут смеяться и над тобой, нищим, и над моим бедным трупом. А если ты поступишь, как я тебе велю, то исполнишь прихоть самого великого хана и заслужишь обещанную награду, а может быть, и его милость. Кусок золота величиной с конскую голову и ханская милость сразу сделают тебя уважаемым человеком. Л отец уважаемого человека и погребен будет с почестями. Наконец-то, хоть после смерти, я прокачусь на плечах сотников и тысячников, которые понесут погребальные носилки.