— Тебе чего, пацан? — спрашивал Благодатский.
— Я ничего… я — это…
— Уебывай на хуй отсюда, — дружелюбно улыбался ему Благодатский, хлопал по плечу, выбрасывал окурок и заходил в метро. Ехал домой — в общагу.
Приезжал, заходил в комнату. Бросал на кровать пакет с книгами. Приветствовал вернувшегося после учебы и писавшего что-то за столом товарища:
— Ну что, не умер?
— Не умер, — привычно отвечал Неумержицкий: друг Благодатского по комнате. Благодатский называл Неумержицкого — Неумержидским, и постоянно повторял: что он никакой не поляк, а — еврей. Неумержицкий оскорблялся и ругался из-за этого с Благодатским.
— Как там в институте?
— Нормально в институте. Лекции и семинары там, а бухла и ебли как не было — так и нет. Ты где ночью был? В ментовку забрали, надеюсь?
— Хуя. Ебался я ночью, подцепил готочку на кладбище и ебался!
— Что, прямо на кладбище ебался? Вчера ведь прохладно было даже вечером, а уж ночью — и подавно…
— Не, на хате. Мы к пацану в гости ездили, который в группе АТЗ играет. Слыхал про такую группу?
— Ну да. Химозная поебень.
— Ага. Он сам ничего, нормальный пацан. Только девка у него — стремная.
— А ты себе, можно подумать, модель нашел? — ржал Неумержицкий.
— Да нет, не модель, — отвечал Благодатский и понимал: вряд ли Неумержицкому пришлась бы по вкусу его ведьмочка. Злился:
— Тебе хорошо вот так говорить, у тебя девка нормальная и ебешься ты вдосталь. Не забывай, кстати, ты с ней встречаешься потому, что это я тебя с ней познакомился, а сам с ней — не стал.
— Не стал? Или — не смог? — продолжал ржать.
— Пошел на хуй, мудило, какая разница…
— Да ладно, ладно… Ты за книжками ездил, что ли?
— Ну да.
— Покажи — чего взял.
Показывал. Неумержицкий некоторое время молча листал книги, потом — спрашивал:
— Может, съездим сегодня на кладбище? Делать-то не хуй… Еще кого-нибудь там снимешь. Или той — вдуешь снова. Поехали, скучно. Я уже несколько недель — ни одного живого гота не видел. А еще — у своей фотоаппарат взял. Пофоткаемся.
— Давай, съездим… Эх, Неумержидский, жрать охота: сделай чего-нибудь быстренько, а? У меня ни сил, ни желания со жрачкой возиться…
— Хуй с тобой, сделаю, — отвечал Неумержицкий: готовил еду и ел вместе с Благодатским.
Ранним, еще светлым вечером приезжали на кладбище: Благодатский — в черном пиджаке и с хвостом волос, и Неумержицкий: невысокий, с простым кругловатым лицом, со светлыми тонкими волосами, остриженными в каре, в коричневой рубашке. Трамвай по обыкновению останавливался возле краснокирпичной кладбищенской стены — не доезжая немного до ворот, стоял несколько и ехал дальше. Убирали в рюкзак Неумержицкого — книги, которые читали дорогой. Выходили на остановке.
— Пиздато сегодня — тепло! — говорил Неумержицкий и щурясь смотрел на не успевшее сильно остыть красноватое осеннее солнце, которое сползало за крыши многоэтажек и заливало небо над ними пониже темно-голубого — густо-розовым.
— Хороший вечер, — соглашался Благодатский: входил в кладбищенские ворота, закуривал, вспоминал — прошлый вечер. Хотел опять: знакомств, ситуаций, отношений. Хотел — встретить Евочку. «Я бы ее — прямо здесь!» — так думал он, пока шли с Неумержицким — к Вампирскому склепу.
Приходили рано, когда никого еще не было. Возле Вампирского склепа валялся всевозможный мусор: бутылки, окурки, пакеты; Благодатский видел вчерашнюю банку с крышкой из-под салата. Доставали приобретенные у станции метро «Семеновская» спиртные напитки, откупоривали их и принимались пить.
— Бля, помнишь — тут ведь лестницу рядом видели? — вспоминал вдруг Неумержицкий.
— Ну да, и чё? — не понимал, для чего понадобилась товарищу лестница погруженный в ожидание и мечтание Благодатский.
— Так можно ведь — на склеп влезть! Потусоваться там, побухать. Пофотографировать. Полезли, хули бля!
— Полезли — пока все равно никого нет … — соглашался Благодатский: приносили валявшуюся неподалеку: около старой липы — подгнившую деревянную лестницу. Приставляли к стене склепа, осторожно взбирались на крышу: сильно цеплялись за ржавое грязное железо, усыпанное сентябрьскими листьями. Пачкали руки в крошечных лужицах рыжей воды, не успевших почему-то до конца испариться после последнего давнего дождя.
— Круто, — говорили они: впервые оказались выше, чем грустные серые ангелы и кресты на могилах, впервые видели кладбище — сверху. Разглядывали узоры, в которые слагались огражденные могилы и разделяющие их дорожки. Видели: свежие, с большими венками, черными лентами и свежей глиной — могилы; деревья, не казавшиеся оттуда уже такими высокими; головы ангелов с прямыми проборами, невидимыми снизу.
Неумержицкий делал несколько глотков и начинал фотографировать: кладбище — крупный план — вид сверху. Приседал, подходил к разным углам квадратной крыши. Использовал половину треугольной, державшейся на колоннах крыши — в качестве подставки. Говорил:
— Прямо, бля, аэросъемка!
Благодатский стоял рядом и молча рассматривал ангелов, надгробия и бродивших по центральной аллее работников кладбища, снаряженных тележкой, метлами и граблями: сметали и сгребали желтые грязные листья, складывали в тележку, везли к кладбищенскому мусоросборнику.
— А не увидят они нас? За такие шутки можно ведь крепких пиздюлей огрести… — показывал работников — Неумержицкому.
— Не ссы, не увидят. Они ходят тут, как — зомби. Ни хуя не видят дальше своего носа и ни хуя не слышат. Ты можешь поссать встать в двух метрах от них — они и то, скорее всего, ничего не заметят. Не ори главное и поглядывай на них время от времени: если чего — всегда успеем съебать.
— Ок, — отвечал не слишком веривший оптимизму товарища Благодатский.
Неумержицкий настраивал выдержку, вертелся по сторонам и щелкал фотоаппаратом. Говорил:
— Будут фотки — просто охуительные!
— Ты вроде бы меня собирался фотографировать… — кобянился вдруг Благодатский, прикладываясь к горлышку бутылки.
— Ну да, и чё?
— А ниче. Собирался, так и фотографируй меня, хули ты все деревья с крестами щелкаешь!
— Бля, ну и сука же ты, Благодатский. У нас типа чё — времени мало, торопимся куда? — злился Неумержицкий. — Хули ты все выебываешься — я да я. Кому ты на хуй нужен? С тобой даже девки ебаться не хотят, только дуры всякие на кладбищах… Будь поскромнее немного, люди к тебе сами потянутся. Хули ты…
— Да я ничего… — спокойно отвечал Благодатский. — Я так. А девки со мной не хотят ебаться сам знаешь почему — потому что мне времени жалко много на них тратить и жилплощади нету. Тебе-то хорошо — съездил к своей на ночь, и можешь дальше книжки читать и распиздяйничать. А я не могу целыми днями за пиздой бегать, не могу. Читать нужно все время и писать тоже нужно. Иначе я действительно на хуй буду никому не нужен…
— Ладно, мне можешь не рассказывать… Видел я, как ты пишешь и читаешь — как больной какой-то сидишь днем и ночью, хуячишь, — смягчался Неумержицкий. — Правда, по-моему хуйня пока получается, но ты ничего — работоспособный, выучишься потихоньку. Тебе эта-то, с большими сиськами, не звонила? — спрашивал про ту, которой страдал Благодатский.
— Не звонила, — вздыхал Благодатский. — Боюсь — и не позвонит… А про писанину мою — много ты понимаешь! Ты, блядь, сам — всякое говно читаешь и думаешь: типа это сильно умно и интересно! У тебя, Неумержидский, просто вкуса нету. Я — эстет, и литературу пишу и читаю эстетскую, а ты пошляк, ну тебя на хуй. Нет, не звонила…
Так сумбурно изъяснялся Благодатский, и понимавший его Неумержицкий — подбадривал:
— Ничего, хуйня, наладится все. Не сможет она долго с этим мудаком тусоваться, куда ему до тебя. Ты, конечно, тоже мудак, но ты хороший мудак, интересный. С тобой хоть попиздить есть о чем, да и ваще… Ты знаешь чего — ты сходи к ней.
— На хуй?..
— Чего — на хуй, говорю тебе: сходи. Она уже давно должна по тебе соскучиться, а не звонит небось потому, что боится — ты опять ее на хуй пошлешь. Я тебе когда-нибудь разве плохие советы давал, а?
— Только тогда, когда это касалось твоих собственных жидо-масонских интересов…
— С тобой разговаривать, Благодатский — себя не уважать. Опять ты за свое. Ладно, хуй с тобой, не хочешь — не слушай, мне по хую. Тебе же хуже, твой кусок пизды, не мой… Давай фотографироваться, писатель!..
Благодатский второй раз за день распускал хвост своих волос, прислонялся спиной к остатку треугольной крыши. Смотрел вверх, зацеплял пальцем одной руки карман джинсов. Серо-голубые глаза Благодатского становились совсем голубыми, направленные в высокую темнеющую голубизну ранневечернего неба, легкий ветер чуть дергал его за волосы: все это снимал Неумержицкий. Говорил:
— Повернись так, сделай — чтобы каблук во-он туда упирался. Лицо попроще, Благодатский, попроще, девок здесь еще пока что нету…
Сразу после этих слов — долетали издалека крики: приближалась по центральной аллее к Вампирскому склепу группа готов.
— Ну вот бля, готы! — радостно говорил Неумержицкий, делал еще несколько снимков, передавал фотоаппарат — Благодатскому: — Щелкни и меня тоже — тут, наверху. И давай спускаться, пока эти не пришли, а то — залезут сейчас все сюда: крыша рухнет на хуй!..
Благодатский делал несколько снимков, понимал: неудачные. Быстро спускались и прятали возле стены склепа, среди обрезков стройматериала — лестницу.
Приходили готы: знакомые и незнакомые, пьяные и не очень. Располагались возле Вампирского склепа, принимались пить и беседовать. Благодатский и Неумержицкий находили себе компанию: первый терся поближе к готочкам, второй — к чужому алкоголю. Занимались тем, чем любили заниматься: Благодатский — обращал на себя внимание, высказывал суждения по различным вопросам; Неумержицкий — незаметно глумился над бестолковыми готами, не забывая при этом расспрашивать их — как и что, а также — потреблять дармовой алкоголь.
Благодатский внимательно осматривал широко разместившихся по площадке возле склепа готов: Евочки среди них не наблюдалось. Наблюдалась Джелли: подходил к ней, начинал разговаривать. Говорил, что тусовался с Евочкой: хотел выяснить про «лов».
— Ева? — спрашивала Джелли своим вечно хрипловатым голосом и сильно затягивалась сигаретой, втиснутой в длинный черный мундштук. — Ой, я ее так люблю, она такая классная…
Как именно она ее любит — узнать не удавалось. Спросить напрямую стеснялся. Думал: «Может, когда выпьем как следует — тогда будет попроще, тогда спрошу…»
— А как вы тут вчера потусовались, нормально?
— Ой, мы тут бухали, бухали… Я прямо и не помню, чем все кончилось. Не могла даже потом через забор перелезть — пацаны помогали. Круто было… А один мудак так ваще нажрался: блевал тут, по земле ползал и во-он на том надгробии имя свое черным маркером написал! Ему пизды даже кто-то хотел дать, а потом передумали. Правильно, хули с него возьмешь, с такого бухого…
Благодатский подходил к надгробию: в углу, на темно-буром граните, повыше фамилии, имени и отчества какого-то советского инженера — красовалась надпись: «Necros» — большая, жирная и пьяно-неровная. На земле возле могилы четко виднелись следы впитавшейся в кладбищенскую землю рвоты: красновато-желтые разводы с крошечными кусочками недопереваренной пищи.
— А и мудак же этот Некрос! — возвращался к Джелли.
Джелли ничего не отвечала, только слегка кивала головой: сидела на невысоком ограждении околосклепной площадки и курила: маленькая, густо накрашенная, с блестящими, недавно выбритыми висками.
— Я в общем-то понимаю того, кто хотел ему пиздюлей взвесить. Не делают так ни хуя: пришел на кладбище, так и веди себя по-человечески…
— Ой, этому Некросу — только бы повыделываться! — реагировала Джелли. — У него денег до хера, он по жизни спонсором работает, а все на него забивают. Вот он и старается показать — какой он крутой: бухает по черному. А потом — то облюется, то штаны при всех спустит и хуем машет… А ты чего, с Евой — встречаешься, что ли?
— Да нет, не встречаюсь, так просто — потусовались. Она ничего, прикольная… У тебя все подруги — прикольные.
— Ну так это же я! — кобянилась Джелли, выпрямляясь и подымая голову. — Это же я — великий Джеллик!
«Такой уж прямо и великий…» — думал Благодатский, внимательно оглядывая собеседницу. — «Все вы: троечницы-десятиклассницы — великие». Вслух говорил:
— Ага. Ты меня, может, познакомишь во-он с той готочкой, что возле склепа сидит? Я вроде недавно ее с тобой видел.
— С Эльзой? Познакомлю. Только — у нее парень есть, Рыжий у него кликуха, знаешь его — наверное. Он тоже где-то на кладбище тут сейчас тусуется, — и не успевал Благодатский вежливо отказаться, узнав о Рыжем, а Джелли уже звала: — Эльза, солнышко, иди сюда! С тобой хотят познакомиться!
Эльза подходила: в ошейнике с длинными шипами, черными крашеными волосами до плеч, в тоненьком свитере — в обтяжку.
«Бля, охуенная!» — решал про себя Благодатский. — «Надо ее как-то выбить у этого Рыжего и выебать. Да, непременно нужно ее выебать!»
— Привет, — говорила ему Эльза и спокойно разглядывала Благодатского холодными серыми глазами.
— Привет, — терялся Благодатский и не знал — что сказать. Хотел сделать комплимент ее высокой, подчеркнутой свитером груди, но понимал, что — не стоит. Так стояли они и молчали некоторое время, пока Эльза не говорила вдруг:
— У вас бухать чего-нибудь есть?
— Не, ни хуя, — отвечала Джелли.
— Кончилось. Можно сходить, — приглашал ее Благодатский.
— Пошли. Мой Рыжий с каким-то готом бухает, а меня тут одну бросил. Так я тоже ведь хочу… — отправлялись. Перед уходом Благодатский успевал оглянуться, чтобы увидеть Неумержицкого: стоял, окруженный готами, пил из горла красное вино и с энтузиазмом рассказывал какую-то чушь. «Опять стебется», — решал Благодатский.
Шли к главному входу-выходу, который по непозднему времени должен еще был оставаться открытым. Разговаривали. Благодатский шел совсем рядом и чувствовал запах парфюмерии готочки: казалось, что пользуется она вместо туалетной воды — освежителем воздуха. «Странно… Хотя — какая хуй разница, что мне — детей с ней рожать, что ли…» — так размышлял Благодатский и расспрашивал свежую знакомую о том, как попала она в готскую тусовку.
— Девка в классе была, — рассказывала Эльза. — Она все время красилась жутко: лицо бледное, а глаза и губы — черные. И сама одевалась вся в черное. Такая блядища она была, ух… Во время уроков даже иногда с пацанами за школой ебалась. Она меня в первый раз и притащила с собой на кладбище. Я такая типа — скромная ходила все время, а хотелось стать — крутой. Вот вроде и стала. Как я тебе вообще, нравлюсь?
— Ну да, нравишься, — говорил Благодатский: чувствовал, что начинает несколько волноваться и старался скрыть это волнение. — А ты с этим, с Рыжим — давно встречаешься?
— Ты откуда про Рыжего знаешь? — удивлялась готочка.
— Да ты сама ведь только что говорила — мой Рыжий. Ну я и решил, что ты — с Рыжим.
— А-а, понятно. Обо мне любят готы попиздеть, слухи спускают всякие: то — что я лесбиянка, то — что наркоманка. И незнакомые иногда больше обо мне знают, чем я сама…
— Это чё — готы такие сплетники?
— А кто не сплетник? Все сплетники, все любят попиздеть о том, что их не касается…
— Я вот — не люблю.
— А на фига тогда — про Рыжего спрашиваешь?
— Ну так, общаемся… Не хочешь — не рассказывай.
— Не хочу. Хуево мне с ним, пацан. Алкаш он, этот Рыжий, и неврастеник. Скоро достанет меня, и я на него забью совсем…
— Чем же это он тебя так?..
— Да всем… У него, видите ли, депрессии постоянно — орет на меня, из окон бросается…
— В натуре?
— Да кто его разберет… Может так, дурака валяет, выпендривается, не знаю… Тебе-то это к чему?..
— Совершенно ни к чему, — отвечал довольный Благодатский и уводил разговор в другую сторону, решив про себя: «Нормальные шансы. Надо только подпоить ее и не дать встретиться с этим Рыжим. Пусть он там себе бухает с кем-то, а мы — с тобой…»