Усевшись в кресло, Рахель принялась задумчиво покачивать ногой, словно ища решение трудной задачи. Круглые загорелые коленки, стремительный абрис длинных исцарапанных голеней, точеные лодыжки. Неужели выгонит? Илья сделал последнюю отчаянную попытку.
— Если вам нужны рекомендации с факультета…
— Нет, господин Доронин, — улыбнулась она. — Рекомендаций не требуется. Я вас знаю и так.
Новый взрыв хохота — уж больно глупо, наверное, выглядело его изумленное лицо. Илюша почувствовал досаду. Она явно любила посмеяться, эта Рахель. Прямо воплощенное жизнелюбие, черт бы ее подрал. Девушка сунула руку за кресло и вытащила широкополую соломенную шляпу.
— Так узнаёте?
Так?.. Ну конечно. Судя по шляпе, это была та самая девица с тяпкой, которую он не раз видел, проходя через ботанический сад университета.
— Шляпу — да, узнаю, — сухо сказал Илья. — Она у вас такая же смешливая, как и ее хозяйка?
Рахель примиряюще подняла руку.
— Не сердитесь, хорошо? Мы со шляпой смеемся, в основном, сами над собой. Или над ситуацией. Согласитесь, сопадение невероятное. Потому что, честно говоря, Илия, я знаю вас не только по ботаническому саду. Видите ли, мои родители очень дружны с семейством Галь. По-моему, у них даже были планы насчет нас с Лироном. Знаете, как это бывает у дружащих семьями: а хорошо бы нам их поженить… ну и так далее. А потом я не раз слышала о тебе от Роны.
— Ничего себе… — Илья сел на диван и потер лоб. — Почему ты сразу не сказала?
Она пожала плечами.
— Хотела убедиться.
— В чем?
— В том, что ты подходишь. Думаешь, до тебя мало народу здесь перебывало? Объявление в универе уже месяц как висит.
— И что же, подошел?
Вместо ответа Рахель указала на столик, где лежал ключ. Илюша поспешно сгреб его в ладонь.
— Так я приду чуть попозже, ладно? — сказал он, еще не веря, что все так быстро и хорошо устроилось. — У меня вещей немного, всего один рюкзак и коробка с книжками.
— Хозяин-барин… — она смотрела на него, чуть прищурив смеющиеся глаза и склонив голову набок. — Я освобожу тебе полку в холодильнике.
— Тогда до встречи!
Илья выскочил было из комнаты, но тут же вернулся.
— Слушай, а чем это я тебе так подошел, если не секрет?
Рахель молчала, покачивая ногой. “Могу поспорить — сейчас она скажет что-нибудь вроде того, что я не от мира сего, астронавт такой…” — подумал Илья. Девушка улыбнулась.
— Ну, во-первых, ты не от мира сего. Астронавт такой. А во-вторых, ты витаешь в правильном космосе. Точнее — в том же космосе, что и я. Согласись, это важное качество для компаньона…
Илья вприпрыжку сбежал по лестнице. Холодный воздух собачьим носом ткнулся в его разгоряченное лицо и отскочил, обжегшись. Ждать автобуса означало стоять, а стоять Илья не мог сейчас в принципе. Каждая молекула в нем пела и требовала движения, а потому малейшая остановка грозила немедленным распадом, разбегом, раскатом души и организма. Чему ты так радуешься, чувак? Ну, нашел комнату, дело немаловажное, но чтобы из-за этого пускаться в этакий галоп? Придержи лошадей…
Дорога с горы Гило неслась ему навстречу крутым спуском, стремительным, как линия ее исцарапанной голени. Где она так ухитрилась? — Ах да, в саду. Она ведь работает в саду. Ты десятки раз проходил мимо, даже не догадываясь заглянуть под огромную соломенную шляпу. Идиот… Впереди светились сероглазые огоньки Катамонов, в зыбких очертаниях ночных холмов то и дело назойливо проявлялись то коротко стриженный затылок, то ключица, то круглое плечо… или круглое колено? Пропал ты, Илюха, кранты. Приходи ко мне присниться и затылок, и ключица, и… что там дальше? Ах да: и жучок, и паучок, и медведица…
— Эй, она же лесбиянка, помнишь?
— Ну да, брось: лесбиянки такими глазами не смотрят.
— Откуда ты знаешь? Много ли ты знал лесбиянок?
Илья решил посчитать и не насчитал ни одной. Потом он попробовал припомнить, когда в последний раз бывал в таком взъерошенном состоянии и тоже не припомнил. Память наотрез отказывалась слушаться.
— А может, память как раз в полном порядке, а? Может, таким ты и не бывал еще никогда?
— Каким — таким?
— Ну, вот таким, воздушным, рабегающимся во все стороны каждой своей молекулой?
— Похоже — нет, не бывал.
— Даже с Леной?
— Даже с Леной…
Все время что-нибудь мешало, давило, отвлекало. Все время — с неполных восьми лет, с той страшной ночи на вибрирующей, вытряхивающей последние слезы вагонной полке, в обнимку с милосердной металлозубой смертью. Не каждому выпадает стать в таком возрасте настоящим главой семьи — со всеми проблемами, головной болью и ответственностью, связанными с этой нелегкой ролью.
Илюша отнюдь не рвался занять это место. Но кто-то ведь должен был заботиться о беспомощной матери, о крохотной Ирке, которая поначалу так упорно отказывалась спать, есть, жить, словно осознавала, навстречу какой реальности ее выдернули из материнского чрева. Ха! Мальчик прекрасно понимал ее протест: он и сам был бы не прочь убраться куда подальше — хоть в небытие, если уж бытие не предоставляет надежного убежища человеку, даже когда этот человек еще ребенок. Но он не мог! Не мог! Потому что на шее у него сидела семья.
Нельзя сказать, что эти обязанности оказались для Илюши чем-то принципиально новым: разве не он оставался в семье за старшего во время длительных отцовских отлучек? В общем и целом он прекрасно представлял себе объем и порядок действий. Неожиданности тоже не пугали его: уж если Илюша что и унаследовал от отца помимо поразительного внешнего сходства, так это непререкаемую уверенность в том, что не существует на земле такого дела, проблемы, задачи, с которой он не в состоянии справиться самостоятельно — стоит лишь хорошенько разобраться, вникнуть в принцип и поудобнее ухватиться.
Правда, в отличие от отца, Илюше приходилось справляться без помощников: мать решительно ни на что не годилась, особенно в первые месяцы после того, как окончательно поняла, что муж не вернется. Она почти перестала разговаривать; руки у нее опускались в самом буквальном смысле — ни с того ни с сего плетьми повисали вдоль тела, забывая, выпуская, роняя то, что держали мгновением раньше: ложку, книжку, кастрюлю, ребенка. И хотя Илюша придумал для матери несколько правил, достаточно простых, чтобы можно было требовать их беспрекословного соблюдения — например, не выходить из комнаты без его разрешения, пользоваться пластиковой посудой, кормить Ирку только в его присутствии — она постоянно забывала этот несложный кодекс. Илюша сердился, выговаривал нарушительнице. Мать вздыхала:
— Боже, какой ты стал зануда… — но, в общем, подчинялась.
Зануда… станешь тут занудой, когда нужно одновременно успеть и на мытье полов, и за детским питанием, и в магазин, и на кухню, где кипятятся пеленки, и в комнату, где орет некормленная сестра. Ирка, кстати, тоже получила свой свод законов, к которому, в противоположность матери, привыкла на удивление быстро.
Через полгода полегчало: мать немного отошла, перестала ронять вещи и временами даже улыбалась во время иркиного купания. Как раз в один из таких моментов отворилась дверь и вошел отец. Он совсем не изменился. Мать охнула и стала привставать.
— Сидите, — сказал отец. — Я за вещами.
И, пройдя к шкафу, принялся копаться в ящиках и на полках. Илюша выбежал на кухню и вернулся с ножом. Он не ожидал отцовского визита, а потому действовал непродуманно и в результате наделал ошибок. Во-первых, нож был большой и потому не слишком удобный. Во-вторых, Илюша ударил не снизу, а сверху, так что отец успел заметить и перехватить его движение. Мать снова охнула. Нож упал на пол. Упал и Илюша, отлетев от толчка в угол. Он не стал вскакивать сразу: неудачу следовало обдумать и выработать более надежный план действий. Может, попробовать топором?
— Звереныш, — сказал отец. — Тварь темная.
Рюкзак он унес еще прежде, а теперь взял большую коричневую сумку. Сумка быстро наполнилась, и отец стал оглядываться, ища другую, хотя должен был бы помнить, что других больших сумок у них нет. Довольная Ирка плескалась и гугукала в своей ванночке.
— Леша… — прошелестела мать.
— Ладно, — сказал отец, поднимая сумку. — Пока хватит.
На следующий день Илюша сменил личинку замка и добавил в кодекс новое правило: запирать дверь. Он также заточил несколько гвоздей-пятнашек, выдержал их на подоконнике, чтоб хорошенько заржавели, а потом спрятал в комнате, в разных местах. Теперь даже самое малое ранение в ногу должно было стоить врагу непременного заражения крови и очень мучительной смерти. Очень-очень мучительной. Так, вооруженный гвоздями, замком и планом, мальчик стал ждать следующего нападения.
Он ждал, не расслабляясь ни на минуту, даже во сне, ждал неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Он совершенствовал оружие, оттачивал план, а враг все медлил и не шел.
— Пока хватит, — сказал враг, уходя.
Надолго же ему хватило! Но эту пассивность нельзя было списать на трусость: Илюша слишком хорошо знал своего противника, чтобы тешить себя подобной иллюзией. Враг просто выбирал подходящий момент, а потому следовало поддерживать постоянную боеготовность.
Впрочем, жизнь состояла не из одного только этого напряженного ожидания. Мать, в общем, притихла, словно впала в вечную спячку, зато подрастала Ирка, каждым своим самостоятельным движением претендуя на независимость, пробуя на прочность частокол илюшиных правил, расшатывая заборы и нарушая границы. Это тоже требовало внимания, раздражало и отвлекало. В школу сестра пошла с радостью, удивившей Илюшу. Сам он это учреждение ненавидел еще со времен мытья коридоров, но знал его казенную, лицемерную, воняющую туалетом и хозяйственным мылом изнанку достаточно хорошо для того, чтобы успешно дурить систему, прямыми и обходными путями перепрыгивая из школы в школу, из класса в класс — вплоть до аттестата.
Весной 99-го у матери обнаружилась опухоль, и в комнату их вечной коммуналки задом наперед, как будто подчеркивая страх перед будущим, вползло неприятное слово “рак” — вползло и поселилось в каждом укромном уголке, рядом с проржавевшими насквозь гвоздями-пятнашками. Парадоксальным образом болезнь словно вдохнула жизнь в наташино равнодушное полумертвое бытие: мать встрепенулась, стала бегать по библиотекам, врачам, консультациям.
Илюша в то время неплохо зарабатывал сборкой игровых приставок и ремонтом компьютеров; этих денег с лихвой хватало на обычные расходы, но никак не на лечебные процедуры. Он перетер проблему с умными приятелями — те в один голос советовали уезжать: в Израиле медицина хорошая и дармовая, заодно и от армии закосишь… Мать встретила новый проект с небывалым воодушевлением, заговорила о втором рождении, обновлении, дополнительном шансе. Ей вдруг разом и до отвращения опостылела коммуналка, раскаленное петербургское лето, вонь мусорных баков во дворе, унылый телеящик, клешнястая смерть, поселившаяся за шкафом и под кроватью, а пуще всего — воздух несчастья, которым ей приходилось дышать вот уже почти десять лет, с отцовского ухода.
Кстати об отце: для оформления документов требовалась его подпись — согласие на вывоз детей. Впервые за эти годы Илья стал наводить справки — с тем же осторожным омерзением, с каким по острой необходимости просовывают руку в сырую вонючую нору. Наконец друг свел Илюшу с парнем, специализирующимся на постоянных поисках истины и себя в ней. На момент встречи поисковик пребывал в хипарях, но совсем незадолго до этого прошел через Игнатьича.
По его словам, Учитель здравствовал и процветал, а секта по-прежнему обладала устойчивым, хотя и не слишком большим ядром, причем упор в “воспитании Светом” делался теперь не на детей, а на молодых людей, преимущественно — девушек от восемнадцати и старше.
— Понимаешь, — говорил хипарь. — У Игнатьича сейчас теория, будто Свет приходит в мир только через новорожденных. А для этого телки нужны помоложе да поздоровее. Он их, значит, собирает, башку дурит, а потом подкладывает под особо светлых апостолов. Вернее, под апостола. Есть у него там один, особо елдастый осеменяка. Апостол Петр, блин. На тебя похож, только лысый.
— Фамилия? — похолодев, спросил Илюша.
— Вроде как Доронин, — отвечал хипарь. — Но я не уверен. Так это он тебе нужен? Родственник? Ну, чувак, этого так просто не застанешь. Его ведь от телки к телке водят, как быка-производителя. Согласно расписанию осеменения. Неплохая работка, а? Может, зря я оттуда свалил…
Илюша записал несколько телефонов. В противоположность мнению хипаря, найти апостола Петра Доронина не составило большого труда. Голос в трубке звучал до ужаса знакомо.
— Надо встретиться, — сказал Илюша.
— А с кем я разговариваю?
Илья откашлялся.
— Это Илья.
— Ага, — после секундной заминки произнес отец. — Не узнал. Хрипишь сильно. Простудился или просто волнуешься?
— Надо встретиться.
— Зачем? Пырять ножом станешь?
Илья объяснил.
— А какой мне резон подписывать? — усмехнулся отец. — У вас что — деньги есть?
Илюша вдруг разом успокоился. Торговаться он умел хорошо.
— Комната, — пояснил он. — Мы выписываемся, ты остаешься.
— Ага. Комната и тысяча баксов.
“Сволочь…” — подумал Илюша, но вслух согласился.
Встречу отец назначил в насквозь продуваемом пригороде, в одной из квартир-осеменявок. Был конец ноября, холодного и бесснежного. Разыскивая нужный дом, Илюша шел от метро по чавкающей грязи, старательно сосредоточившись на вопросе, отчего эта мерзость отказывается промерзать даже при такой минусовой температуре. Ответа не находилось, и слава Богу, потому что иначе пришлось бы думать о чем-то другом.
Отец оказался поразительно маленьким: Илюша помнил его великаном. Он действительно очень сильно облысел. Раздеваться Илья отказался. Прошли на кухню, он достал бумаги, показал:
— Подпиши здесь и здесь.
Отец взял ручку.
— Деньги принес?
— Принес.
— Покажи.
Илюша вынул пачку, дождался, пока отец подпишет, затем вернул деньги в карман, собрал документы и тогда уже с наслаждением ударил кулаком в лицо, похожее на ежедневное отражение в зеркале. Опрокинув табуретку, отец сел на пол между плитой и холодильником.
— Оставь деньги, — прохрипел он и завозился, пытаясь подняться. — Это не для меня.
В дверном проеме мелькнуло испуганное женское лицо. Илюша достал заранее припасенный газовый пистолет. На этот раз он пришел с планом.
— Видал? Сиди, не рыпайся, тварь темная. Бычара тупой. Жди, пока на случку позовут.
Горохом ссыпавшись по лестнице, Илья выскочил из подъезда. Ветер встретил его пощечиной; выставив вперед локоть для защиты от ударов ноября, он двинулся по чавкающей марсианской пустыне. О! Вот почему эта грязь не замерзает при минус семи: просто она не земная, а марсианская! Все прошло по плану, но радости от успешно проведенной операции не было и в помине. Наоборот — на сердце мерзила все та же марсианская мразь, а кулак горел, как оскверненный.
Он остановился, присел и сунул кисть руки в коричневую лужу с колкими айсбергами льдинок. Стало полегче. Из-за угла вывернулась навстречу высокая круглоголовая фигура в короткой куртке. Илья обернулся: сзади тоже чернел кто-то, пониже. Неужели по его душу? Спасибо тебе, папа… Выпрямившись, он сжал в кармане рукоятку газового пистолета. Бежать нельзя: догонят непременно, вдвоем, и тогда уже точно затопчут. Единственный шанс — ударить первым. Илья глубоко вдохнул и стартовал навстречу высокому — быстрыми мелкими шагами, ставя ноги пошире для пущей устойчивости.
Высокий приближался. В темноте Илюша видел лишь его силуэт. Вот он сделал движение, проверяя, застегнута ли куртка, поднял локти, натягивая на голову капюшон, затем еще что-то… что? Илья прибавил ходу, подавляя в себе желание оглянуться на второго: пусть высокий знает, что вся сила противника нацелена только на него. Теперь они шли, как два самолета на встречных курсах: кто не выдержит, дрогнет, отвернет?
Между ними оставалось не более десяти метров, когда противник вступил в световой круг фонаря, и Илюша увидел его лицо… лицо?.. — нет, не лицо!.. — марсианское рыло с вытаращенными кругляшами гипертрофированных гляделок, кабаньим пятаком вместо носа и гладкими бурыми щеками. Уже потом, снова и снова прокручивая этот эпизод в замедленной съемке памяти, Илья понял, что перед ним был всего-навсего человек в противогазе: нападавшие страховались против его газового пистолета или баллончика, или других подобных неожиданностей… — но тогда… тогда он был абсолютно уверен, что речь идет о самой что ни на есть дикой, гадкой, нечеловеческой, инопланетной мерзости, более чем естественной в этом гадком, нечеловеческом, инопланетном антураже спального петербургского пригорода, в этом мерзлом, пустынном, гнилом, ночном ноябре, сочащимся грязью, и смертью, и холодом.