…Ночь в городе совсем другая, и дело здесь даже не в электричестве, мегаватты которого мешают увидеть небо вообще. Просто ночной, в глубокой спячке город – зрелище потрясающее и в чем-то абсурдное.
Здесь полно своих картин вечности, печали и безлюдья. Миллионный город: если знать, какой это муравейник днем, то странно видеть потом его вымершие проспекты, дворы-пустыри… И все это в каком-то неземном свете силовых ламп, оттенки фонарей – один неестественнее и мертвее другого.
В чем же абсурд?.. А вы ходили через эти дворы часа в три ночи?
Знаете же: хочется побежать. И дело даже не в каких-то абстрактных
“хулиганах”. Просто в этих мертвых панорамах, под эхо собственных шагов, окруженный своими же тенями, любой способен рехнуться!
Особенно пугает то, что люди вроде как бы есть… Должны быть…
Где-то… Но только сотни темных и темных окон. Бежишь букашкой.
Паранойя? Быть может. И все-таки, все-таки…
– …Я сама же виновата. Проспала и вышла на трассу где-то в обед.
В общем, в первый день доехала только до Е-бурга. Зато сегодня… вчера?.. Короче, я мобилизовалась! Собралась! – смешок… – И прошла
Челябинск, до Уфы вот доехала.
– Клево. Вот нам бы завтра так же!..
– А мне бы завтра до Нижнего добраться. Дальше вряд ли получится…
А впрочем… В конце концов, там и в лесу переночевать можно. В средней полосе меня никто не съест.
– Подавятся!
Смеясь, они ступили в освещенный круг.
Почему-то до этого они не видели людей, которые шли к ним вразвалочку.
Почему-то всегда в таких случаях чувствуешь и понимаешь все сразу.
Нет, человек все-таки способен на что-то чуть сверхъестественное!
Без слов, в одно мгновенье уловить то, что разлилось в воздухе…
Чувствуешь и понимаешь, что эта компания дворовых подонков снялась с насиженной скамейки не просто так, а именно по твою душу. Во всяком случае, для двоих, вошедших в круг фонарного света, это стало ясно в одно мгновенье.
Они вздрогнули, сбились с шага… Но не бежать же в самом деле.
Может, пронесет. Может, “чуть-сверхъестественное” их подвело…
Может, случится чудо?
– Иди по левую руку, – сказал Вадим сквозь зубы.
Настя не прореагировала.
Компания дворовых подонков вошла в свет фонаря и остановилась, всем своим видом призывая сделать то же самое (всем своим видом угрожая – вот что в первую очередь). Выглядели подонки соответственно, просто классика жанра. Один был даже в кепке-восьмиклинке. Да стоит ли описывать все эти бычьи шеи.
– Эй, пацан, не спеши так… Ты откуда?
– Из Санкт-Петербурга.
Дворовым подонкам заклинило мозги. Нижегородка, Сипайлово, Затон – это всё они бы поняли. А еще в Уфе есть район с нежнейшим названием
– Глумилино.
– А чё ты здесь делаешь?
– К другу приехал.
– Как друга зовут?
– Вы его не знаете.
Подонки подумали.
– Девчонка чё, с тобой?
– Да.
Сейчас спросят про волосы. Вадим вызубрил весь этот сценарий наизусть. Боже, как он устал… А может, у них у всех нет мозгов или есть ровно столько, чтобы думать одинаково? Во всяком случае, поймав
“неформала”, “гопы” всех городов – пролетарии всех стран, соединяйтесь! – задают один и тот же вопрос: про волосы. Или про серьгу в ухе, если таковая имеется.
(С моим хорошим знакомым был такой случай. Он встретил на улице бывшего одноклассника, с которым они теперь, скажем так, принадлежали к разным слоям молодежи.
– Гы-гы-гы! – заржал одноклассник. – Ты чё, совсем “неформалом” стал? Кольцо в ухе! Ты бы его еще в правое ухо^10 повесил! Гы-гы-гы…
– А это какое, по-твоему?
Бывший одноклассник замер, потрясенный… По непроверенным данным, он превратился в соляной столп.)
– Слышь, пацан, а чё ты такие длинные волосы отпустил? Чё ты этим хочешь сказать?
В следующую секунду вожак стаи поднес к Вадиму руку, так, словно это был неодушевленный предмет, и потрогал его за волосы! Помял между пальцев, словно сельдерей на рынке. Такого вынести было нельзя.
Вадим, конечно, не был героем. Ни плюнуть в лицо фашистам, ни прочие подвиги из старого советского кино он никогда не смог бы повторить.
Но тут сработал рефлекс, который был быстрее мысли: к этой детали своей внешности Вадим относился очень трепетно, и так вот жамкать его волосы не позволялось никому (девушки не в счет). Рука “гопа” была отброшена очень резко. Далее события развивались со стремительной быстротой.
– Ты чё, с-с-с…
(“С-с-с…” – это совсем не значит, что я стремлюсь забить точками
“нехорошее” слово. Просто эти люди так говорят. Редукция! А вы бы слышали эту “звукопись”, когда они поют “блатняк” под гитару!)
Одновременно со “с-с-с…” коротким и мощным движением вожак ударил
Вадима в лицо.
Все полетело, закружилось, засверкало. То, что он упал, Вадим скорее понял умом, вычислил логически. Он долго еще – как ему казалось – не мог осмыслить, что произошло, а все вокруг звенело и звенело, и прямо в глаза ему несся локомотив… Потом оказалось, что это всего лишь фонарь над его лицом. Вадима тормошила Настя.
Оказалось, все было так. После того, как Вадим упал, вероятно,
“торжество” – глумление над новой жертвой – продолжилось бы полным ходом, если бы не решительность Насти. Кричать, умолять, звать на помощь – все это было бы бессмысленно: представьте, что вы в мертвом городе, где жителей давно нет. Психологически так даже лучше. К чему пустые надежды на людей из окрестных домов?..
А Настя взяла с земли камень и вышибла им окно на первом этаже. Она знала, что делать в такой ситуации. Знала, что обыватель в наше время может проявить храбрость только в одном: защищая свое имущество и спасая свое жирное пузо.
Сработало! Шпана лениво убежала. В своих дворах им было западло бежать и прятаться всерьез, но раз все-таки выскочит взбешенный хозяин окна… Раз приедут менты… Подонки побежали, перебрасываясь репликами, – строили планы на остаток ночи.
Теперь настал черед спасаться нашим героям, потому что взбешенный хозяин разбираться в деталях не будет. Настя подняла Вадима, они побежали в другую сторону, а в центре двора, в круге фонарного света, остался лежать букет сирени. И скорее всего, “счастливые” цветочки в нем были.
И опять – ни звука, ни движенья. И никакой хозяин, кстати, так и не выскочил. Возможно – боялся, жалкий человек. А может, дома никого не было. А может… Чепуха всякая в голову лезет… Людей в городе и не было?
Равнодушные пустынные проспекты, здания, улочки… Ветер погнал по асфальту газету… Это сумасшествие… Нигде – ни души, и только панорамы, панорамы в духе “Сталкера”.
VIII
А вот и баллоны пива, за которыми они сюда отправились. Разных оттенков коричневого, стоят на полках. В круглосуточном “комке” пахло табаком и потекшей холодильной установкой.
Настя подошла к прилавку: девица, торговавшая здесь, была, возможно, и младше ее, да только глаза уж больно уставшие.
– Девушка, извините… Не подскажете, где здесь ближайший травмопункт?
Как видите – не до пива.
“Девушка” прежде всего оглядела Настю с головы до ног в поисках видимых повреждений.
– Здесь надо вдоль проспекта остановки две пройти. Потом – за трамвайное кольцо и вдоль забора.
– Спасибо огромное!
“И чё за девка, – подумала продавщица скорее с любопытством, чем с привычным раздражением. – И одета по-лоховски… И косметики ни грамма! В наше время только психбольная может не краситься”.
Сама-то она была размалевана словно в бой; да так оно и было по большому счету.
А Настя, выйдя на крыльцо, в первую минуту испугалась: ей показалось, что он ушел… Но нет. Тень отделилась от стены. К разбитому носу Вадим прижимал салфетку.
– Да что за чушь! – Он все еще слабо сопротивлялся перспективе травмопункта. – Нос расквасили! Подумаешь… Ну хочешь, сама пощупай: смещения нет никакого.
– Не говори глупостей. А если сотрясение, гематома мозга какая-нибудь, не дай бог? Тебе же завтра на трассу! Подохнешь еще где-нибудь… в районе Сысерти…
– Бо-оже, какие места ждут меня впереди!
Он усмехнулся, она же схватила его за руку и просто потащила за собой. Вадим еще пытался увещевать:
– Вот смотри. Уфимской прописки у меня нет – так? Не говоря уже о том, что паспорт дома… Тьфу, на хате у Скваера. В крови – алкоголь. Наконец, это была драка – факт! И ты думаешь, они не сообщат ментам? Да они просто обязаны…
– Перестань болтать чепуху.
После минутной паузы – опять же со смешком:
– Ты тащишь меня, как ребенка.
– А что мне остается делать, если мальчик не идет к врачу!
Упирается. Ногами дрыгает. – Настя рассмеялась, а Вадим ей подыграл, приняв выражение капризного карапуза… Теперь смеялись уже оба, и обстановка таким образом была разряжена. Да и Вадим больше не сопротивлялся. Жалко, конечно, что все вот так дурацки вышло в этой чертовой Уфе! Останься он ночевать на трассе…
Салфетка промокла, мазала пальцы. К тому же там, внутри, кровь образовывала сгусток, и приходилось тяжело и нудно работать носоглоткой, чтобы от него избавиться.
– Вот черт, а! Невезуха какая-то. И откуда взялись эти сволочи?
– Гопота! – Настя пожала плечами. – Надо было сразу вдоль проспекта идти. Знаешь, все эти дворы по ночам… Ничего хорошего. – И после паузы: – На меня однажды тоже так напали, несколько месяцев назад, – у нас там, в Тюмени. И тоже, кстати, разбили нос.
– Тебе? Девушке?!
– А что?.. И вообще, их не я – их моя торба^11 интересовала.
Вырвали, по роже съездили разок и – убежали… Да… А знаешь, какая у меня торба была? О-о! Поэма. Как грудь члена Политбюро!
– В смысле?
– А я на нее медали вешала, ордена… Нет, вру – орденов не было.
Вообще началось это так. Я нашла какие-то кондовые значки, ну знаешь, типа “Хэ Хэ пятилетка” и все такое прочее… Повесила на торбу. Народ заценил. Кто-то принес памятную медаль “50 лет Победы”
– так, ничего особенного, но я повесила. И началось… Знаешь, сколько этого добра у людей валяется, как оказалось? Несли и несли.
У Людки – это моя лучшая подруга – умер дед. Мировой был старик, но это не важно. Она мне отдала какие-то его медали, обещала еще ордена, но… видишь, как получилось.
– Да, вещь жалко… Такую же себе, что ли, сделать… Ну а ты тоже хороша! Что же ты одна ночью шла?
– А я была не одна. В том-то все и дело. Это-то и было – ужаснее всего.
Настя заметно помрачнела, ушла в себя… И они брели уже молча, и по левую руку был пустой, залитый ядовито-оранжевыми лампами проспект, и только Вадим в полной тишине с усилием сглатывал кровь. Вон и трамвайное кольцо: пустое, разумеется, в четвертом-то часу… В такое время все трамваи дружненько, бок о бок спят в депо, как и их пассажиры, впрочем. За кольцом белел забор. Все правильно. Они не сбились и почти у цели. Вадим хотел поделиться этим с Настей, покосился на нее – и не стал этого делать.
“Вот идем мы рядом. Казалось бы – и что у нас может быть общего?
Мальчик из Питера и девочка из Сибири. Сибирочка…”
Тюмень! Он не был там. Но, может быть, окажется когда-нибудь, доедет и дотуда… Что это может быть за город? С серым снегом вдоль улиц зимой, с маршрутками, с трубами фабрик, дым которых стелется в морозном воздухе. Те же девятиэтажки… В этом городе жила Настя, ее лучшая подруга Людка и дедушка Людки, когда-то – веселый солдат.
Их были сотни и сотни таких – тип Василия Теркина, ярких, неунывающих, из тех, про кого говорят: “рубаха-парень”. Имеет ли смысл называть все города и боевые операции, где Людкин дедушка терял кровь и понемногу геройствовал?… “Глядь – и орден как с куста”. Это в те годы. Потом-то он и правда стал дедушкой: гордым и мудрым, в пиджаке с наградами, в обнимку с внуками… Все тот же
Веселый солдат.
В гробу ему так и не смогли закрыть рот. Это было жуткое и жалкое зрелище.
Ну а потом его медали перекочевали на торбу к Насте. В ту пору она хипповала, пожалуй, больше, чем сейчас… К примеру, такая вот деталь: как и многие тюменские “неформалы” тех лет, в левом ухе
Настя носила анодированную свастику. И те не очень вразумительные монстры, что изначально красовались на знаменитой торбе, тоже ведь были в каком-то подобии фашистских касок. Если это можно было потом рассмотреть за советскими медалями…
Вы думаете, я осуждаю? К этому веду? О нет, совершенно… Выводить из этого всего суждение наподобие “o tempora, o mores!” было бы глупо. Скорее… все это говорит нам “о вечном примирении и о жизни бесконечной”. Иван Сергеевич Тургенев.
…А вот и травмопункт. Он выплыл из ночи низеньким блочным зданием, с собственной луной над входом. Да! Большой и плоский плафон, бледно мерцающий, навевал уныния не меньше, чем ночное светило: одиноким блином горел он в темноте, привлекая разве что крупных серых бабочек и прочих ночных насекомых, отвратительных.
– Вон два окна, кажется, горят, – сказал Вадим после паузы; перед тем они долго рассматривали здание. – Уф. Мне-то показалось сначала, что там совсем никого нет.
– А мне вообще показалось, что это морг.
– Да, кстати, и правда – похоже.
Они подошли… Вокруг травмопункта было безмятежно.
– Уфа-то, оказывается, совсем спокойный город! – Вадим рассмеялся с сарказмом. – Я думал, здесь очередь из раненых…
– Поплюй! Может, они внутри толпятся.
И Вадим послушно отхаркнул кровь.
Но внутри было так же тихо и пусто. И только за дальним столом, в конце коридора, сидела сестра в нечистом халате и с телефонной трубкой у уха: окинув вошедших с бесконечной тоской, она продолжала все так же монотонно говорить:
– Глеб, прекрати, а. У тебя уже шизоид. Глеб, ну чё ты как ребенок.
Я тебе объясняю, объясняю, а ты не слышишь. Глеб!..
В детстве Насте приходилось часто болеть, а может, были слишком мнительными родители, но, в общем, все эти интерьеры советской медицины с тех самых пор она люто ненавидела. И вот опять!
Бугристый, закапанный чем-то раз и навсегда линолеум. Мазок крови на мертвенно-бледной кушетке. А самое главное – запах, этот запах раскисшего мыла, который совершенно нельзя переносить.
– Я тебя на улице подожду, ладно?
Медсестра тем временем повела глазами на дверь дежурного хирурга – мол, мальчик, иди и лечись. Действительно, не отвлекаться же на каждого волосатика с подбитым глазом, когда кипят такие страсти…
Настя вышла на крыльцо: о, вон скамейка. При ближайшем рассмотрении выяснилось, правда, что вся она кровью захаркана, как в гестапо: пришлось сесть на спинку и сгорбиться. Итак, что мы имеем? Какая-то редкостно дурная ночь, и выспаться толком уже не придется: встать надо рано, чтобы добраться в Нижний до ночи. До следующей ночи.
А ведь был уже тот глухой предрассветный час, когда на всех окрестных улицах ты не встретишь ни машин, ни людей – никого. И можно, кстати, смело шататься по самым темным дворам и подворотням, ибо те страшные-ужасные “хулиганы” давно и крепко спят, пускают слюни на подушку и видят наивные детские сны.
Вон за травмопунктом виден дом. Знаете, такой совершенно громадный шлакоблочный монстр позднесоветской застройки. И во всех его окнах, а сколько их – не сосчитать, нигде нет огонька! Хоть бы кто-то, хоть бы где-то! Нет. Дом – вымерший.
Господи, ну почему она здесь, что она здесь забыла! Одна, одна в чужом, враждебном городе; всегда – одна, всегда – бежать, бежать – от самой себя…
Настя сидела на скамейке, плакала горько, и казалось ей, что она – одна во всей вселенной.