Я возьму с собой блокнот, это уж непременно. И ручку. И еще, возможно, посох.
Посох. Точно!
Идеальный образ голого пилигрима.
В музыкальной комнате, названной так потому, что она была оборудована для пациентов, проходивших курс лечения музыкой, было двадцать одно окно. Семь, семь и еще семь. Узкие и длинные. В девять часов утра Юнг читал дневник Пилигрима. Он стоял в музыкальной комнате спиной к двери, которая вела в коридор. Снег за окнами падал так, будто тучи разбрасывали пенсы — громадные белые пенсы тех времен, когда они были размером с наручные часы. Юнг смутно помнил их.
Двое часов тикали вразнобой.
В углу стояло большое пианино, с открытой, словно в ожидании, крышкой. Виолончель в кожухе притулил ась к стене забытая и заброшенная. Три невидимые скрипки отдыхали в футлярах на трех' золоченых креслах.
Неужели никто не придет?
У стены сгрудились пюпитры, обмениваясь сплетнями: «Вы слышали?.. А вы знаете?..» Две флейты, гобой и кларнет, тоже в футлярах, стояли на полке — а на другой, под ними, аккуратной кучкой лежали партитуры Баха и Моцарта. «Концерт для пианино ля-минор» Шумана стоял, повернутый к стене. В углу помещают торчало ухо великана, которое оказалось арфой.
Юнг попросил фройляйн Унгер зарезервировать музыкальную комнату. Позвонив суперинтенданту, секретарша Юнга отправилась в палату 306 и передала Кесслеру, чтобы мистера Пилигрима привели вниз в девять часов.
Сейчас двадцать минут десятого. Может Кесслер что-то недопонял? Или фройляйн Унгер дала ему неверные указания? Юнг рассматривал картинки и страницы, разложенные на столе длиной в милю. Если он сядет за стол, самое ярко освещенное окно окажется у него за спиной.
Стол длиною в милю. Или полмили. В общем, очень длинный. Измерять его настоящую длину не имело смысла. Весь фокус в том, чтобы произвести на пациента впечатление — поразить его гигантскими размерами реальности.
Что касается света, Юнг вовсе не намеревался приводить Пилигрима в замешательство и заставлять его гадать, кто именно сидит перед ним. Но когда Юнг заговорит, голос его должен быть бестелесным. Он хотел непосредственно встретиться с Пилигримом опосредованным способом, то есть провести вербально-образный ассоциативный тест. Юнг обожал парадоксальные фразы, такие как непосредственный контакт опосредованным способом. Звучит, возможно, бессмысленно, но на самом деле это совершенно точное описание теста. Вот они, перед вами: слово — объект образ. Что вы можете из них сотворить?
Фуртвенглер подтрунивал над техникой, которую изобрел Юнг — вернее, изобретал методом проб и ошибок. Юнг говорил отдельные слова, короткие фразы, междометия — бум! бум! бум! — а пациент должен быть отвечать первое, что приходит в голову. Иногда Юнг ничего не говорил, а лишь показывал картинки — рисунки, фотографии, репродукции — и ждал реакции. Молчание больного, как успел усвоить Юнг, могло быть столь же красноречивым, как и его слова.
Нервничая, сам не зная почему, Юнг подошел к пианино и сел.
Что?
Что-нибудь простое. Мамину колыбельную, например… Если только он вспомнит. Пальцы бродили по клавишам, но мелодия ускользала. Быть может, на самом деле Юнгу не хотелось ее вспоминать. Он начал просто брать аккорды.
И вдруг услышал голос Кесслера:
— Там никого нет. Мы опоздали. Наверное, он ушел.
Юнг встал.
— Доброе утро, — сказал он по-английски.
Кесслер щелкнул каблуками и кивнул. Пилигрим молча сидел в кресле-каталке.
Юнг, улыбаясь, вышел вперед.
— Вы наверняка слышали музыку. Быть может, на пианино играли призраки? Вы верите в привидения, мистер Пилигрим?
Пилигрим отвел взгляд.
Юнг щелкнул Кесслеру пальцами.
Санитар кивнул и удалился, закрыв за собой дверь.
Юнг сел за стол длиною в милю.
— Не хотите подъехать поближе?
Пилигрим не шевельнулся.
— У меня есть тут кое-что интересное.
Пилигрим молча закрыл глаза. Очевидно, он слушал музыку.
— Я смотрю на руку, — сказал Юнг. — Не мою. Другого человека.
Никакой реакции.
— Женскую руку.
Тикали часы.
Солнечный луч подполз по полу к Пилигриму и ткнулся, словно зверушка, носом в кожаные шлепанцы, потом в брюки, колени.
— Я думаю, вы видели эту руку, — невозмутимо продолжал Юнг. — Женскую руку с согнутыми пальцами…
Он подождал. Потом добавил:
— … держащую…
В окна забился ветер.
«Кто-то хочет войти», — подумал Пилигрим.
Юнг помахал листком бумаги, пытаясь привлечь внимание пациента.
— Это всего лишь рисунок. Не настоящая рука.
Он по-прежнему говорил небрежным тоном, как бы подразумевая, что все это не важно. Я просто хотел вас развлечь.
Глаза у Пилигрима расширились, как у сонного кота, который якобы спит, однако подглядывает сквозь щелочки.
Юнг помахал листком взад-вперед.
— Вы боитесь бумаги, мистер Пилигрим? Страниц? Альбомов? Рисунков? — Юнг взял другие бумаги и потряс их так, как будто стряхивал пыль с одежды. — Вам страшно? да? А если да, то почему?
Он положил все листки, кроме одного.
Пилигрим опустил голову и уставился на свои руки, лежащие на коленях..
— На этом рисунке, мистер Пилигрим, — продолжал Юнг, — художник не случайно выбрал для изображения именно руку. Как по-вашему, почему он это сделал? В чем причина?
Эта рука прекрасна.
— Вы не забыли, что я сказал? Пальцы руки немного согнуты и держат…
Согнуты. Держат.
Пилигрим открыл рот, шевеля губами, как будто пытался что-то сказать. Но не издал ни звука.
Юнг встал и подошел к креслу-каталке поближе. Пилигрим увидел туфли доктора, края брюк и белый расстегнутый халат. К халату был прижат лист бумаги. Пустой. Просто пустой лист.
Там ничего нет.
Он врет.
Никакой руки. Ничего.
Ничто держит ничто.
Юнг начал переворачивать лист.
Жест был таким медленным, что Пилигрим не сразу понял. По комнате промчался легкий ветерок — сквозняк, — и бумага заколыхалась, ослепляя его.
Пилигрим закрыл лицо рукой.
— Мистер Пилигрим!
Юнг шагнул еще ближе и опустил поднятую руку Пилигрима. Их движения напоминали хореографическую миниатюру, а сам доктор и его пациент — танцоров, исполняющих разные па.
Юнг вложил лист бумаги в руку Пилигрима.
— Посмотрите на него, — мягко проговорил он. — Не бойтесь. Просто взгляните.
Пилигрим медленно склонил голову. Поднял лист бумаги, сфокусировал на нем взгляд.
Сначала он смотрел на рисунок совершенно бесстрастно. Потом нагнул голову еще ниже и зарыдал.
Юнг подождал немного и спросил:
— Вот видите? Вам нечего бояться, мистер Пилигрим. Все хорошо.
Он забрал листок, обошел вокруг стола и сел, не выпуская картинку.
Репродукция из альбомов Леонардо называлась «Изучение женских рук. 1499».
Одна рука, с чуть согнутыми пальцами, держала другую.
«Сон. Все тот же дым. Те же костры. Огонь, похоже, горит повсюду. Сейчас он горит в комнате.
Страцци съежился у камина, грея руки. Герардини стоял у окна, глядя на продуваемую всеми ветрами площадь. Пилигрим ушел, мальчик с факелом тоже. Пес остался лежать, прижав уши к голове, положив длинную серую челюсть на лапы. Ветер теребил шерсть у него на загривке и хвосте.
Герардини закрыл глаза, но видения не исчезли. Под веками плясали тени — быть может, машущие руки? Кто-то машет рукой… Зачем? На прощание?
Герардини поднял правую руку. Пальцы тронули оконное стекло. Холодное.
Помаши в ответ!
— Все нормально, — повернувшись, сказал Страцци. Попрощайся.
Прощай.
Голова собаки откинулась набок. Она умерла».
Весь нескончаемый и трудный рабочий день Юнг с нетерпением ждал этого момента — момента, когда он сможет дальше читать дневник Пилигрима.
Но что же он читает? То, что казалось реальностью в предыдущем отрывке, было теперь названо сном.
Сон.
В этом сновидении, как выяснилось, два человека наблюдали сцену убийства на площади. Один из них юноша, о котором Пилигрим говорил во сне. Юношу кто-то рисовал, а звали его, по словам леди Куотермэн, Анджело Герардини.
Неужели это был только сон? Вообще все? Или же Пилигрим, если он и вправду медиум, порой говорит чужими голосами в состоянии, которое он называет сном? Называет — имея в виду нечто другое. Озарения, обрывки реальности. Душевное расстройство. Чужие голоса, вторгающиеся в его реальность. Если человек, спрятавшись в укромном уголке, подслушивает разговоры внедрившихся в сознание людей, значит, у него явные симптомы шизофрении. Его мозг словно дом, где хозяйничают мародеры, в то время как беспомощный хозяин смотрит со стороны.
А потом все увиденное и услышанное внезапно всплывает в памяти.
Итак — сон.
«Дым от горящего дерева… Более едкий, чем от масляной лампы. Более пряный, чем дым от благовоний, курящихся в разинутой дверной пасти церкви Святой Марии. Более резкий, чем запах угля, тлеющего в жаровне. Запах горящего дерева. Смолы. Воска. Герардини невольно вспомнил леса на Флорентийских холмах над городом. Горит, все горит… Все перед глазами пылает огнем.
Открылась дверь. Его обдало сквозняком, напоенным благоуханием. Кто-то вошел.
— Добро пожаловать! — сказал Страцци. — Мы вас не ждали.
Герардини открыл глаза. В стекле он видел отражение факелов из галереи — ослепительные оранжево-золотистые языки. Чей-то силуэт — нет, не силуэт, а тень медленно гасила эти огни, продвигаясь вперед, пока не закрыла дверной проем.
Он хотел повернуться, но не мог. Не надо! Кто-то пришел их убить?
Не надо!
Герардини потянулся за кинжалом, спрятанным за поясом камзола.
— Я развел огонь, — как будто издалека донесся голос Страцци.
Тень вернулась к двери и закрыла ее.
— Я пришел, — сказал некто.
Тень сняла плащ. Воздух взвихрился, лизнув плечи Герардини.
Налили вино. Кто-то выпил. Бокал вернулся на место и был наполнен вновь.
— Давно я вас не видел.
Голос был густым и пряным от только что выпитого вина.
Посмотри на него! Ты должен!
Герардини повернулся. Свет костров, струившийся с площади в окно, сорвал с комнаты пелену, и чудовищная ясность — почему чудовищная? — придала всему, что скрывалось в тени, внезапный цвет и объем.
Перед ним стоял человек в бордовом камзоле со стоячим воротником, вышитым и расстегнутым, открывавшим рубашку со множеством складок. Все застежки на одежде сияли серебром.
Это был пилигрим. Леонардо.
Шагнув вперед, он положил свой альбом на подоконник — в раскрытом виде, с рисунком руки умершей женщины и умирающей собаки. Альбом лежал так, что Герардини ясно видел эти образы, очерченные быстрыми, четкими линиями искусного рисовальщика. Герардини закрыл глаза. Одного взгляда было достаточно, чтобы картина врезалась в память навсегда.
Леонардо подошел поближе и склонился, улыбаясь и заглядывая Герардини в глаза. Свободная рука, без бокала — огромная, как показалось юноше, — погладила щеки Герардини, сперва одну, потом другую.
Страцци стоял в стороне, глядя, как мог бы смотреть на орла, склонившегося над добычей, — со страхом и в то же время с восторгом, вызванным точностью движений хищника. Леонардо, не отпуская ладони от правой щеки Герардини и поглаживая влажные кудри юноши, слегка нагнул его голову в бок и смачно поцеловал в губы.
— Я уж думал, что никогда больше тебя не увижу. Сколько мы не виделись? Год? Полтора?
Герардини не мог ответить.
Волосы и борода Леонардо были надушены. Корень ириса, розмарин, что-то еще… Он положил два пальца на губы Герардини. Его тело прижалось крепче, еще крепче — правое бедро высунулось из-под камзола, коснувшись паха юноши и раздвигая ему ноги, как стадо пасущихся животных раздвигает на лугу траву.
Герардини вздрогнул и попытался увернуться, но оконный переплет не давал ему пошевелиться.
Леонардо раздвинул губы юноши и сунул ему в рот свои пальцы, отдающие привкусом надушенных перчаток.
— Помнишь, как мы играли в дочки-матери и как ты сосал мои пальцы, а я гладил тебя по голове?
Он запахнул камзол и подошел к большому комоду, где были свалены его книги и эскизы.
Страцци глянул на Герардини, пожал плечами и отвернулся.
Леонардо рылся в ящиках, выдвигая их один за другим и все больше раздражаясь.
Два свежих сосновых полешка в камине вспыхнули так, как это бывает во сне, когда события происходят сами по себе, вне времени и пространства. Если поленья подбросил Страцци, то когда?
С площади снова донесся стуккопыт. По случаю масленицы стражу усилили отрядом всадников с палаццо Веккио. На кавалеристах были невзрачные мундиры. Савонарола! Никакого золота и пурпура, которые так любил Медичи, — только блеклые мундиры цвета хаки да серые монашеские рясы. На стальных саблях плясали смутные отблески луны.
Она тоже появилась из ниоткуда. Очевидно, ее пригнал ветер, развеяв серые каменные замки облаков, и…
— Вот! Нашел.
Леонардо смел со стола все безделушки, подвинул лампы и положил длинный альбом в кожаном переплете. Листая тяжелые страницы, он бормотал:
— Ты узнаешь их и вспомнишь… Вот они! Здесь я учил тебя искусству обольщения… палец за пальцем, волосок за волоском… Да? Ты их вспомнишь!
Страцци смущенно поежился у камина.
Герардини подошел поближе, глядя, как руки Леонардо порхают над страницами. Сколько мальчиков и юношей погребены под его мелками и карандашами, чернилами и красками! И Страцци среди них. Десятки и десятки тел между обложками. Каждая линия отмечена присущей Леонардо страстной жаждой совершенства, страстным желанием уловить все детали. Пиши с натуры. Пиши саму вещь. Забудь учителей. Единственный учитель — реальность.
Герардини уставился на собственный профиль с опущенными глазами. Его спина, от плеч до ягодиц. Обнаженная. Его ступни. Руки. Рот. Пальцы.
И в сидячей позе: одна нога вытянута, рука покоится на груди, гениталии на виду, глаза полузакрыты. Голова слегка склонилась набок, волосы разметались по плечам, губы дышат, как живые, точно он вот-вот уснет.
Леонардо глубоко вздохнул. Перевернул страницу и помахал над ней рукой, словно отгоняя пелену или тень. Герардини заметил, что на глаза его навернулись слезы.
Юноша посмотрел на страницу, протянул руку и провел пальцами по контурам изображенной там фигуры, как будто эти контуры могли сохранить тепло.
Воздух всколыхнулся. Затрепетали свечи. Дверь открылась и закрылась. Страцци вышел из комнаты. Герардини был наедине с портретом брата — и рука, создавшая этот образ, лежала у него на плече».
Юнг закрыл глаза.
«Портретом брата…»
Ясно. Значит, на рисунке не сам Анджело, а его брат. Эта история — или фантазия, или сновидение, чем бы она ни была — сделала неожиданный поворот.
И я пойду туда, куда она меня поведет.
Но как быть с мозгом, породившим эти сцены? Как проникнуть в сознание Пилигрима? И как помочь ему справиться с фантазиями, ставшими реальнее самой действительности? Реальнее мира, существующего здесь и сейчас. Мира, от которого Пилигрим бежал в безмолвие и хотел бежать в небытие.
«Иными словами, — подумал Юнг, закрыв дневник, — как мне вернуть его сюда, если он категорически не желает здесь быть? Что же касается сейчас — судя по его записям, сейчас для Пилигрима существует исключительно в прошлом. Что ж… — решил он, вставая, — это моя работа. Да. Моя работа. Только как ее сделать?»
На прошлое Рождество Эмма Юнг купила мужу фотоаппарат — игрушку, как она говорила. «Каждому ребенку нужна хотя бы одна игрушка на Рождество, — написала она на открытке, — и я дарю ее самому младшему и любимому из своих детей».