Это правда.
Играя в нашу игру, мы открывали совершенства друг друга. Возможно, даже бессознательно. Мы просто были такими.
Только надев мужскую одежду, я впервые поняла, как свободно чувствуют себя мужчины в лосинах и камзолах. Я наконец могла двигаться!
И видеть себя! Не скрываться, не прятаться под маской! Быть увиденной…
В зеркале передо мной были мои ноги! Мои ступни…
И они были прекрасны — элегантные, точеные — и видны!!
В то же время, по словам Анджело, когда он одевался, как я, это давало ему возможность спрятаться и двигаться в своем собственном темпе — не гнаться за остальными, не бояться отстать. Не строить из себя настоящего мужчину.
Вначале это была только игра. Действительно игра и ничего больше. Никто не видел нас, кроме зеркал. И никто ничего не знал, кроме самой одежды.
Но однажды, когда мы в очередной раз переоделись, нас обуяло какое-то сумасшествие. Игра словно сама подталкивала нас выйти на публику. Была весна — пора безумств и чудес. Вернулись ласточки, воздух Флоренции кишел ими. Их было тысячи и тысячи, и все они летали у нас над головами, крича: «Взлетайте! Потанцуйте с нами в небесах!» Все окна были открыты, все деревья в цвету, и Анджело сказал:
— Пора нам показаться на улице.
— Люди заметят, — возразила я. — И все узнают.
— Как? Откуда они узнают? Большинство прохожих нам незнакомы. Что же до знакомых, то они примут меня за тебя, а тебя — за меня.
Он подтащил меня к зеркалу и заставил встать рядом с ним.
— Посмотри! И скажи мне: если бы ты не знала — ты бы узнала?
Я невольно рассмеялась. Это стало девизом нашей игры: «Если бы ты не знала — ты бы узнала?»
Честно говоря, он был прав. Даже мне самой казалось, что я вижу рядом с собой себя.
В тот день — не помню, что это была за дата — я почувствовала невиданный прилив уверенности в себе. Прилив самодовольства, если хотите, которого никогда не испытывала, будучи Беттой. Никогда. В образе Анджело я ощутила, что стала наконец самой собой. Это чувство коренилось здесь — вот здесь, в солнечном сплетении, — и из него исходили волны энергии, каких я как девушка не ощущала никогда.
Наше палаццо стоит на одном из самых крутых холмов, возвышающихся над городом. Мы без всяких приключений прошли до площади Санта Мария делла Салуте, где обычно собирались горожане и откуда можно посмотреть на реку. Aнджело все твердил мне, чтобы я шла помедленнее. Я была в таком возбуждении, что еле сдерживала восторг.
Улицы, и широкие, и узкие, постоянно были забиты народом, но в тот день на них высыпала такая толпа людей, собак и лошадей, что, казалось, всей Флоренцией овладела весенняя лихорадка.
— Мы неправильно идем, — сказала я. — Ты должен идти слева и на два шага позади меня.
Анджело повернулся ко мне и присел в реверансе.
— Простите, синьор, — сказал он. — Это больше не повторится.
Мы перестроились, как раз когда вышли на площадь.
На пороге церкви Святой Марии играли уличные музыканты, но мы еле слышали их из-за хора ласточек и гомона праздничной толпы. Все собаки вдруг разом решили залаять, и звук этот был не тревожным, а радостным.
Я ни за что, ни за что, ни за что не желала снова становиться девушкой! Я могла бежать, если хотела. Могла запрыгнуть на парапет и читать во весь голос стихи. Могла хлопнуть знакомого мужчину по спине и пожать ему руку. Я могла показывать свои ноги и поднимать полы камзола, демонстрируя миру свою задницу, — и никто не догадывался, что я не мужчина!
Внезапно я услышала за спиной фразу, которую различила в общем гаме, поскольку голос говорившего звучал совсем близко.
— Вот тебе спина, — сказал он. — Спина Давида Донателло.
Голос был мужской.
— Да, — отозвался другой голос, помоложе. — Хорошая спина, и плечи что надо. Соблазнительные.
— Ты его знаешь? — спросил первый голос.
— Возможно, узнал бы, если бы увидел его лицо.
Они умолкли.
О ком они говорили? Чья спина? Что за спина Донателло? Я глянула влево, мимо профиля Анджело — моего зеркального отражения, — и увидела, что там стоит небольшая компания.
В ней выделялся высокий рыжеволосый бородатый человек в бархатной шляпе — похоже, душа компании. Он смотрел прямо на меня.
Взгляд его поразил меня, как удар. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Он явно любовался мной, но с оттенком угрозы, играя взглядом так, словно ему хотелось то уложить меня в постель, то выпороть, как зарвавшегося юнца.
По спине у меня прошла волна дрожи. Шея онемела. Я не могла отвести от него взгляд. Это было удивительно и ужасно. Страшно и прекрасно. Я не понимала, что чувствую, поскольку оцепенела от трепета и восторга. Мозги у меня разлетелись на кусочки, и я не знала, смогу ли их собрать.
Человека окружали шесть или семь юнцов, потрясающе красивых и высокомерных, которые, глянув в мою сторону, отводили глаза. Довольно было того, что их хозяин меня увидел — поскольку мужчина, безусловно, был в каком-то смысле их господином. Они походили на свору грациозных борзых — длинноногие, с роскошными курчавыми волосами. Трое или четверо мужчин постарше стояли ближе всего к хозяину, и одного из них я знала. Антонио Пеллигрини, сын торговца из гильдии моего отца.
Узнает ли он нас в таком виде — или же просто скажет, что мы похожи на детей одного торговца шелком?
Я отошла от железного парапета в тень арки. Но было поздно. Пеллигрини увидел нас обоих и узнал.
И назвал меня по имени!
Он показал в мою сторону, и я услышала, как он говорит хозяину:
— Это юный Анджело Герардини. А это его сестра, Элизабетта.
Мне хотелось крикнуть: «Это я его сестра! А он — Анджело!»
И еще мне хотелось крикнуть господину с голодными глазами: «Прекрати так пялиться на меня! Оставь меня в покое!»
Но, конечно же, я ничего не сказала. Ни слова. Антонио Пеллигрини отвернулся, чтобы пошептаться с хозяином, однако тот по-прежнему не отрывал от меня глаз, изучая все мое существо — дюйм за дюймом, я бы сказала.
Я увидела, как он потрогал пальцами бороду, обдумывая свой ответ, и покачал головой. Потом взял Антонио за руку и повел его прочь. Стайка блестящих юношей потянулась за ними.
— Кто они такие? — шепотом спросила я у Анджело. — Что это за люди? И человек в шляпе — кто он?
Меня трясло.
Анджело не обратил на них внимания и ничего не смог мне ответить.
Но монах, стоявший поблизости, улыбнулся и сказал:
— Быть может, вам никогда больше не доведется увидеть такого человека, юноша. Это был Леонардо — величайший художник нашего времени.
Леонардо.
Да.
Вы. Вы видели меня. Вы пожирали меня глазами.
Он умер, мой Анджело. Погиб от чумы, последовавшей за прошлогодним наводнением.
И когда мой любимый Анджело умер, я поклялась, что займу его место в мире и стану тем, кем он мог бы стать — художником, блестящим наездником, музыкантом — даже солдатом! Мне было все равно кем, лишь бы не возвращаться к роли, которую навязывал мне мой пол. Быть ничем, вечно подчиняться приказам, всегда быть униженной, не иметь права голоса … Невыносимо! Вы, должно быть, уже поняли: то, что я рождена женщиной, — мое проклятие. Я всегда, всегда хотела быть мужчиной.
В спальне я надела одежду брата. Моя кошка Корнелия лежала на кровати и наблюдала, как я преображаюсь из Бетты в Анджело. Я откинула волосы назад и надела одну из его шапочек. Перевязала грудь, влезла в красные лосины — символ бунта — и обулась в сапожки, доходившие мне до икр.
Я потеряла всякий стыд. Чтобы придать себе вид истинного мужчины, я прикрепила к нижнему белью кусок трески. Это было великолепно!
Корнелия все урчала, урчала и урчала. Ночью, когда все остальные спали в своих кроватях, я вышла на улицу и пошла, как мужчина, не скованная весом юбок и способная двигать руками, как захочу.
Именно в этом наряде — я отказываюсь называть его маскировкой! — именно в этом наряде я решила встретиться с вами во второй раз. Но мне нужна была помощь. И я вспомнила, что один из друзей детства Анджело стал вашим… юным другом. Я была все еще слишком наивна и не знала, что мужчины могут любить мужчин. Мне просто никогда об этом не говорили. Итак, я оделась в наряд Анджело и нашла этого юношу — Альфредо Страцци. Я не сказала ему о смерти Анджело, и он принял меня за моего брата. Мне кажется, он действительно поверил. Его не удивило то, что я не хочу идти в вашу мастерскую одна. Теперь я понимаю, что Страцци знал о вас и Анджело, но ничего не сказал. Очевидно, он решил, что мы поссорились и я хочу помириться с вами… Так могло быть, будь я и вправду Анджело. Но я не он.
Честно говоря, я и сама толком не понимаю, почему так стремилась к встрече с вами. Могу только сказать, что так и не сумела забыть ваши голодные глаза — и благоговение, с каким к вам относились остальные. Словно вы были богом».
Юнг уставился на страницу.
Половина второго ночи.
Запела птица. Одна трель, затем другая. Соловей?
Юнг потянулся, протер глаза, поправил очки и вновь склонился над книгой.
«Леонардо стал бесстрастным, как хирург. Холодным и невозмутимым. Он говорил ровным голосом, расспрашивая ее почти как доктор — или же юрист, фиксирующий данные. «Ваше имя. Ваш возраст? Сколько лет было вашему брату Анджело, когда он умер?»
Бетта Герардини.
Восемнадцать, в июне будет девятнадцать.
Восемнадцать.
— Вы обручены?
— Нет. Но претенденты есть.
— Вы девственница?
Это было сказано с презрительной улыбкой, словно девственность — последняя степень падения человека.
— Конечно.
— Конечно? Любопытный ответ в вашем возрасте, учитывая, в какое время мы живем.
— Я не потаскуха.
— Разве я назвал вас потаскухой?
— Мне так показалось.
— Еще более любопытно. Вы не только бросаете слова, как дротики, вы еще и воспринимаете их как оскорбление.
— Ваши отзывы об Анджело — и некоторые ваши рисунки — изображают его как развратника. Но он не был распутным.
— Со мной, слава Богу, был.
— Я не верю вам! Не могу поверить!
— Он был отъявленным лжецом. Пора вам узнать об этом.
— Он никогда не лгал мне.
— Быть может, он не лгал вам, синьорина, однако он несомненно утаивал от вас правду.
— Вы любили его?
Леонардо ничего не ответил. Вновь повернувшись к окну, он продолжил допрос:
— Значит, вас зовут Бетта?
— Да
— Любопытно. Очевидно, у вас эксцентричные родители.
— Так звал меня Анджело.
— Понятно. Бетта…
_ Сокращенное от Элизабетты. Мое полное имя — Екатерина Элизабетта Франческа Герардини. Он звал меня Беттой, а я его — Джело.
— Джело… Очаровательно!
— Ему это шло.
— Джело — да. Но не Анджело. Хотя как-то раз я надел на него крылья…
Леонардо умолк.
Рассматривая художника, Бетта поразилась тому, как молодо он выглядит — широкоплечий, с точеными ногами всадника и атлетическим торсом. Распущенные волосы, казалось, были охвачены огнем. Рубашка намокла от пота. Она прилипла к нему, как прозрачное, испещренное тонкими прожилками крыло бабочки, открывающее взгляду бледность кожи и мускулатуру спины. Руки, безвольно повисшие вдоль тела, словно нащупывали нечто отсутствующее — другую руку, завиток волос, слово… Ладони сжимались, разжимались и снова сжимали пустоту.
Бетта почувствовала невольное желание простить его. Что-то внутри, часть ее существа, вставало на его защиту. Казалось, еле слышный голос пытался пробиться сквозь крики большинства, которое орало: «Позор!» И лишь этот инакомыслящий умолял не осуждать. «Его сердце разбито, — думала она. — Мое тоже, хотя и по иной причине. Возможно, он по-своему любил моего брата. Судя по рисункам, он обожал Анджело так, как это свойственно только любовникам, без всякого страха. Каждая линия и каждый штрих изображают его таким, каким он был. Или же становился в присутствии Леонардо шлюхой… Хотя я никогда бы не подумала… Если это правда, Анджело по крайней мере был великолепной шлюхой, упивавшейся своей властью».
Так она примирилась с тем своим братом, которого не знала. С неизвестным ей Анджело, успевшим за то короткое время, что прошло после их первой встречи, когда Леонардо раздевал ее взглядом, и до своей гибели, стать фаворитом мастера. Во всяком случае, в этом была жизнь. В те праздные, измеряемые лишь биением сердца часы, когда Анджело пробуждался к жизни на странице альбома, или в те пьяные часы, когда он валялся без чувств, его улыбка на рисунках говорила сама за себя: «Я здесь только для тебя — кем бы ты ни был». Не только для Леонардо — для любого, кто наткнется на его образ. В этом смысле рисунки требовали от Леонардо недюжинной храбрости. Каждым росчерком пера или карандаша он отдавал возлюбленного первому встречному, которому придет охота взглянуть.
Она налила себе стакан вина, гадая, не заставит ли этот звук Леонардо обернуться.
В конце концов он заговорил.
— Анджело тоже любил мое вино. «Требьяно», «Мальвазию», «Коли Флорентини». Я как-то сводил его на экскурсию в винный погреб.
— У нас есть свой винный погреб.
— Он не говорил. По-моему, он не хотел, чтобы я знал, кто он такой. Он даже словом не обмолвился, что у него есть сестра-близняшка. Просто упоминал о братьях и сестрах. Заявлял, что его отец — тиран…
— Это правда.
— … и что его мать умерла.
— Она жива.
Леонардо рассмеялся.
— Правда и ложь! Он был просто чудо. У вас дома живет ручной гепард?
— Нет. У меня есть беспородная кошка Корнелия.
— Он говорил, у одной из его сестер есть гепард, названный Поппеей в честь жены Нерона. Это неправда?
— Абсолютное вранье. Корнелии два года, и она одноцветная.
— Без пятен?
— Без пятен.
Леонардо снова рассмеялся и покачал головой.
— Каким же изумительным он был лжецом! Как видно, он не соврал мне только в одном: его отец был тираном.
— Все отцы — тираны.
Леонардо удивленно обернулся.
— Пожалуй, вы правы.
Он опять отвернулся.
— Каждый ребенок должен платить за свою свободу.
— Если бы каждый ребенок был мальчиком, я бы с вами согласилась. Но для девочек и женщин свободы нет. Есть лишь смена тиранов.
— Вы ненавидите мужчин?
— Да.
— А я ненавижу женщин. Моя мать работала в трактире. Она бросила меня, когда мне исполнилось десять лет, отец повел меня повидаться с ней. Она попросила у отца денег, а на меня даже не взглянула.
Он внезапно начал открывать окна, одно за другим. Три окна. Четыре. Пять.
Бетта села в кресло с прохладным кожаным сиденьем. Грудь у нее зудела. Соски, раздраженные наклеенными звездами, ерзавшими при каждом движении, были охвачены жаром. Ей хотелось коснуться их, окунув пальцы во что-нибудь холодное, или же протереть носовым платком, смоченным в горной воде.
Огонь в камине догорел и погас. Бетта закрыла глаза. Из окон струился легчайший аромат ладана. Несмотря на то что его служки ушли, Бог по-прежнему был там, где-то на площади — со своей миской для сбора пищи, со своим кадилом, которым он тыкал в лица спящим: «Проснитесь! Проснитесь! Обратите внимание!» Хотя церковь его опустела, он был повсюду, и отголоски мессы еще звучали в воздухе. Ибо Я так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы насытить вас. Ядите плоть Его и пейте кровь Его…
Кое-кто из стариков и детей на площади к утру умрет от голода, несмотря на масленицу. Люди умирали каждый день. Бетта так часто видела это за последние несколько лет, что душа у нее очерствела от бессилия. Она снова открыла глаза, чтобы, не дай Бог, в памяти не всплыли лица покойных.
Тысяча хлебных корок, тысяча литров молока или вина, тысяча кадок сыра — ничтожная малость. Сделать ничего невозможно. Во время декабрьских бунтов, когда зернохранилища наконец открыли и опустошили, матери и дети погибали, затаптывая друг друга насмерть. А ливни не прекращались до сих пор — и пронизывающие ветра после ливней. Обезумевшие от страха, пожирающие падаль собаки; обезумевшие от страха, пожирающие падаль люди. Не боялась только Чума. Завтра, в последний день масленицы, состоится очередное сожжение идолов, а потом будет очередной Великий пост и очередная Пасха. Христос опять умрет, и ничего не изменится — разве что к худшему. Леонардо укрылся от чумы в Милане, где часами придумывал маски и костюмы для бала. Здесь, во Флоренции, его внимание сразу привлекли человеческая рука и умирающая собака.
Что ж, решила Бетта, он художник. Что ему остается делать? Жизнь — вот чему посвящено все его существование и творчество. Жизнь со всеми ее капризами и сюрпризами.