– Тебе заняться нечем?
– До понедельника с тобой мне за своих спокойнее.
Костиков повернул назад. Филя бросился. Мэр перехватил зверя за уши. Тогда пилот ударил прикладом.
Он протащил его через топь. Костиков был тяжелый, как бычья туша, и кряжистый, как чурбак. Обрабатывая водкой его бритую под яйцо голову, пологий, рассеченный лоб, Кузнецов ощупал курносое, полнощекое лицо.
…Костиков осмотрелся. Слепой в ветровке и с карабином на коленях сидел в глубине ямы. Пес, опустив морду на лапы, перегородил нору поперек. Вентиляцией служила труба в стене наискосок и тяга от порога. Два тесанных лежака, столик и ящики с провиантом, едва различимые во мраке. Костиков вздохнул: гримасы жизни – после Давосских хором, где он отдыхал неделю назад, нюхать в затхлом склепе прелую псину! Он бережно потрогал повязку и поморщился от боли.
– А дальше что? – спросил он.
– Будем ждать просветления твоей совести.
– Скоро нас найдут! Постарайся не наделать глупостей! – «Скоморох!» Чиновник с раздражением подумал, что выходной пропал, и придется перекраивать рабочую неделю. – В чем моя вина?
– В том, что человека из-за тебя убили? Может, ты приказал! Что с тобой?
Костиков сполз на край лежака. Его вырвало.
– Сотрясение, – сказал он между спазмами.
– Поспи. Еще наговоримся. – Пилот протянул кружку воды, и мэр выпил.
Ночью – часы Костикова показывали двенадцать – Кузнецов на просьбу подал пластиковую бутыль.
– Гадить тоже здесь будем?
– Пол песчаный. Лопата есть, – невозмутимо ответил сторож.
Несколько часов сознание тлело между явью и забытьем. В тягучем и черном, как гудрон, времени, нельзя было распознать его превращения. Сквозь кромешную тьму Костиков чувствовал обволакивающий взгляд, и это раздражало. Он не понимал, чего хочет слепой. Но, задавая себе вопрос, как бы он действовал в такой ситуации, находил ответ в своем прошлом, где здравый смысл пренебрегал законом, а поступки попирали тупой произвол и наглую безнаказанность власти.
Под утро, когда ночная жизнь леса утихла, а дневные птахи еще спали, Кузнецов вывел Филю и пленника на волю.
Желто-сливочный туман дремал на камышах. Его грязные космы намокли в болотной жиже. Костиков оглядел брюки и туфли, все в рыжей глине, и с удовольствием втянул носом запах влажной травы и мокрого песка. Природа теснила ощущение опасности.
– Армию напоминает. Я сержантом на зарядку бегал. Лес, птицы щебечут, туман над рекой. И голым в ледяную воду! А теперь, – усмехнулся Костиков, – на природу только с рулем в руках!
– Шепотом! – сказал пилот. – В тумане голоса далеко слышны!
– Дай лопату, – вздохнул мэр, – и отойди. Твой зверь посторожит.
Позавтракали сухарями, рыбными консервами и водой из фляги. Псу Кузнецов накрошил батон и вывалил банку тушенки. Блеклый свет пробивался в землянку через узкую щель у входа.
– Основательно ты окопался! Как барсук! – проговорил Костиков. Он с любопытством оглядел пилота. – Повадки у тебя войсковые. Глаза на войне… – То ли спросил, то ли себе ответил лысый. Кузнецов недовольно поерзал на лежаке. – Пощупай-ка!
Филя угрожающе зарычал.
– Сядь! – приказал пилот. – Собака нервничает. Сам дотянусь.
Пальцы пилота, направленные шершавой ладонью чиновника, уперлись в звездообразную выемку под правой ключицей мэра.
– После учебки в первом же бою!
Помолчали, освежая в памяти каждый свою войну.
– Я действительно не знал, что у вас произошло, – проговорил пленник.
– Олимпийских высот достиг. Оттуда люди букашки.
– Вроде того.
– Плохо!
– Знаю. За меня на второй срок девяносто один процент голосовал. Теперь, вроде, всем обязан. А на всех времени нет!
– Не брался бы! – усмехнулся Кузнецов.
– Нельзя! Я сыну обещал, что ему за наш город не стыдно будет!
– И как?
– Спроси у людей!
– Значит, ты знаешь, как сделать так, чтобы всем было хорошо?
– Всем – нет! А тем, кому в глаза смотрю, попробую.
– А сыну расскажешь, почему мы в этой норе сидим? Или ты ему уже объяснял, что смесь бетона и крови самый крепкий фундамент счастья?
– Потомство – главная цель живого, но зачатие вещь не приглядная. А ты меня судить собрался?
– Не устраивает?
– Почему? Мужик ты хваткий. Сам себе закон! – В голосе Костикова хрустнул лед.
– Возле вашего брата мне тереться не пришлось. Но слышал, свой закон вы справедливым считаете. Что же ты, когда тебя по твоей правде кровенят, меня к другому закону толкаешь?
– Честно? Удобный он! Умными для дураков придуман! На страхе порядок держится! Вот, обидели тебя, убили твоего друга. Но подумай, Кузнецов, что важнее людям, твой гектар картошки, или дорога? Молчишь! Потому, что знаешь! Те девяносто процентов не за меня, а против тебя голосовали! Ворье у всех в печенках! А справится с ними черт, или кто, уже не важно! Скажешь, главный закон там! – он ткнул пальцем вверх. – Так Новый завет, после Ветхого стоит по праву времени, чтобы увидел всякий глупость подставленной щеки, против выбитого зуба! Или в армии иначе?
– Если бы там поступали, как ты, тебя бы здесь не было. Или нет?
– Офицеры, не вся армия, а солдатику домой охота…
Вдруг Филя вскочил и навострил уши. Пилот задвинул притвор.
– Смотри, только дернись! – пригрозил он.
Задвижка в нору шевельнулась. Черная зеница дула уставилась на мэра. Но Филя завилял хвостом.
– Пап, это мы! – натужным шепотом позвал Денис. В нору просунулась сначала одна, затем другая голова. – Не бойся, тут Пашка Комаров!
– Вы как здесь? – опешил пилот.
Мальчики с любопытством посмотрели на Костикова и поздоровались. Задвинули вход. Кузнецов зажег свечку. Вместе с детьми затхлое помещение наполнил свежий запах леса и круживший голову аромат пищи. На мальчишках были ветровки защитного цвета с капюшонами и резиновые сапоги. В руках лукошки.
– Мы принесли пирожков и супа!
Мэр хмыкнул.
– В деревне говорят, ты главного бандита словил! – сказал Денис. – Мы сразу поняли, где ты! – Денис потрепал брыли пса, лизнувшего его руки, и рассказал, что они с мамой у Комаровых. Те рады и никому не говорят.
– Кто еще знает, что вы здесь? – спросил Кузнецов.
– Пацаны! Мы спички тянули, кто пойдет! Но я сжульничал, и пошел Пашка. Не бойся, пап! Солдаты у реки ботинки сняли и загорают. Они нас не видели.
– Да если бы и видели, мы все равно не скажем! – протараторил Комаров, боясь, что его перебьют. Пилот вздохнул.
Взрослые ели. Дети отмалчивались и поглядывали на Костикова, на его выпуклый живот, от чего руки городничего казались короткими, как у карлика, – и на его рыжие волосы на предплечьях: это в представлении детей исключало сходство с бандитом, но придавало чиновнику вид эсэс фюрера из фильма в партизанском плену и с пробитой башкой.
– Пап! – не выдержал Денис.
– Ну!
– А это тот, что дядю Леню убил? – Отец не ответил. Костиков отложил ложку и покашлял, прочищая горло.
– Нет, дружище, я не тот!
– Тот! – решительно подтвердил Комаров. – В деревне, дядя Коля, вас хвалят! Отец говорит, вы бывший десантник. А бандиты сыкляве. Исподтишка бьют. В лес не сунуться. Еще он говорит, что зря вы не убили тех троих. Другим бы не повадно было по чужим домам шарить. Дядя Леня был добрый!
Дети серьезно смотрели на Костикова. Во мраке теперь виднелся лишь абрис его одутловатой щеки и надбровная дуга вокруг глубокой черной воронки. Паша шмыгал и косился на друга. От свечи его длинные и густые, как у девчонки ресницы, казались огненными, а влажные зрачки рыжими. Хохолок Дениса торчал, как перья птицы.
Дети ушли вечером, осторожно выглянув наружу.
– Дальше что? – спросил Костиков. – Теперь тут сидеть – людям на смех! Мститель! – он выругался.
– Может, теперь твои проценты мозгами зашевелят! – вяло отозвался пилот. – А твой приемник побоится…
– Хватит трепаться! – раздраженно оборвал Костиков. – Убедил – твоя земля! Живи, никто не тронет! Слово даю! Что молчишь? Не веришь?
– Не верю! Не меня, так другого подомнешь!
– Ну, это ты в раж вошел! – отмахнулся Костиков. – Когда ствол в руке, такое случается! – он усмехнулся. – Решил, если пацаны тебя не выдали, так и власть плохая, и правда твоя? И если деревня тебе сочувствует, значит, заступятся? Нет, друг, ты для них свой, а я чужак! Вот и все! Люди чужую казнь любят. Для них потеха, устоишь ты против сильного, или нет? А когда устоишь, они спросят, а что, слепой нас в город на рейсовом автобусе повезет, магазин для нас откроет, чтобы за мелочью в центр не таскаться? Позовут меня! Люди силу любят, но не любят, когда им горло пережимают. Соблюди середку, и тебя будут боятся, и уважать!
– Да ты, прям, Макиавелли! – усмехнулся пилот.
– Ты, Кузнецов, хлопочи о себе! – сказал Костиков. – Тех троих ты не убил не из жалости. Себя пощадил, тюряги побоялся! Ты ж воевал. Смерть для тебя тьфу. Просто, продал тебя дружок, и не интересно тебе стало за него бодаться!
– С чего ты взял, что продал? Ты же об этом деле не слышал?
Костиков лег, заложив руки за голову.
– Выходит, все ты знал! Допекли Леньку так, что он себя поломал! Кишки вам за это выпустить мало. И тебе, и твоим процентам!
– Отважный ты мужик! – Костиков покривил губы.
– Бодягу развел! За город гордиться, проценты! – передразнил пилот. – Все проще, Костиков! Ты дорогу к усадьбе строишь через мою землю. А мне это не нравится! Были б мы ровня, ты бы со мной договорился. Но теперь, – Кузнецов похлопал по карабину, – ты благо людей приплел! Леню те трое именем твоих процентов убили, или твоим, уездный царек? Дорога – вещь нужная! – вздохнул Кузнецов. – Только к нашему делу, она отношения не имеет. Из хутора я не уйду. Пусть мой сын с детства воли попробует…
– Я же тебе слово дал!
– А если б мы поменялись, чего б оно стоило? Не-ет, обратно можно лишь одному из нас.
Детей с дороги разглядел Миронов: два бурых пенька на фоне иссиня черного ельника. Мальчики торопливо повернули с опушки. Лицо егеря заострилось, словно он выследил дичь. «Уаз» поскакал по кочкам через луг, по едва проступавшему проселку, разбрызгивая стайки белых бабочек, как пыльцу с ковра из цветов.
– Дались они тебе! – недовольный тряской пробурчал лейтенант в полевой форме. Днем на погон ему капнул дикий голубь. Решили не трогать, чтобы не извозить. Военный маялся. «Выходной! Хоть бы вечер спасти!» Но нужно было ждать грузовики и везти роту на ужин. – Грибники!
– Может и грибники! – на ухабе у Миронова екнуло в «требухе». Он весело матюгнулся и подмигнул лейтенанту. – Дело к ночи! С вечера изготовились!
На заднем сидении пожилой участковый Селиванов в летней рубашке придерживал фуражку. С его узких плеч погоны сползли вперед и торчали как крылья нахохлившегося грифа.
Детей настигли у чащи. «Уаз» лихо перегородил им путь. Миронов, выскочил и схватил мальчишку за воротник. Другой бросил лукошко и припустил. Но, увидев, что приятелю не вырваться, запрыгал поодаль.
– Ух, ты! – обрадовался егерь, его острый кадык прощупал кожу под горлом. Миронов снял фуражку, предплечьем вытер лоб и залихватски надел ее на затылок. – Денис! Папку ходил навещать! – Мальчик круговым движением хотел выскользнуть – он был на голову ниже, – но егерь его крепко тряхнул. – Сын бандита Кузнецова! – пояснил егерь. Военный вышел из машины.
– Сам бандит! – огрызнулся Денис и ткнул Миронова в челюсть. Егерь зло заржал, оскалив мелкие зубы с ржавым никотиновым ободками у десен.
– Видал! – кивнул на мальчика. – Отродье!
Комаров захныкал. Веснушки – большое рыжее пятно на щеках и на лбу – проступили на молочной коже.
– Ладно, из тебя мы Савла Морозова делать не будем! – Егерь заржал над каламбуром. Из-под фуражки на его переносице налипла жидкая прядь. – Паша, подойди-ка, не бойся. Все равно поймаю! – Мальчик отрицательно кивнул. Его физиономия сморщилось в слезливой гримасе. Лейтенант нерешительно встал между егерем и ребенком. На его остреньком как у дятла носике набух бисер пота, нервные губы легли в стопку. – От болота шли? Корзина с грязной посудой на двоих! – Крепко вцепившись в Дениса, Миронов другой рукой ковырялся в лукошке у ног. – Видишь, мы знаем, здесь папка прячется. А где именно? – дети молчали. – Дядя Коля закон нарушил. Человека похитил. А вы, значит, – соучастники!
Денис опять рванулся, но Миронов подсек мальчика и коленом прижал к траве. Паша сгорбился и обреченно захныкал.
– Ну, ладно, сволочь мозглявая, – Селиванов сдернул руку Миронова с воротника Дениса. Лейтенант облегчено кашлянул. – Хватит! – Плотный, как черствый колобок, участковый, сопя, помог подняться мальчику и смахнул с его спины траву. – Если они на болотах, то на острове!
– Мы же прочесали, Сергеич. Там топь! – Егерь не обиделся на «мозглявую сволочь».
– Лейтенант, оставь отделение у болота, – сказал Селиванов. – Я покажу где! С утра вопросы решим!
– Сейчас брать надо! – сказал егерь.
– Сейчас? – Лицо участкового с лиловыми от жары щеками, налилось злостью. – Бобер трех капллов в сноп увязал. В слепую! Для него ночь, как день. Солдатики его, – участковый кивнул на лейтенанта, – для него забава! Может ты, Миронов, ночью по трясине пойдешь?
Военный враждебно покосился на егеря.
– У тебя с ним личное? – спросил лейтенант.
– Личное, – презрительно буркнул Селиванов.- Один живет, другой мешает!
– Ты уж совсем в дерьме не валяй! – обиделся егерь. – Молоток мне другом был! Кепку у топи я нашел. И знаю, где ты заслон поставишь. Брать надо, чтобы дел не наворочал. А то люди Костикова с ним иначе разберутся. Даром, что ты власть! – Он пошел к машине.
– Фиг вас разберет! – Лейтенант брезгливо осмотрел испорченный погон.
– Говорили же, – прошептал Пашка на заднем сидении, – что б тебе не ходить!
Денис отвернулся к окну и буркнул:
– От матери влетит! – Ему было жаль отца. Он давился, чтоб не плакать…
В затхлом мраке подземелья мысли мужчин вращались по кругу, как заусенец на старинной пластинке, споткнется об иглу, и начнет с той же заунывной ноты. Бездействие разъедало злобой то малое человеческое, что оставалось еще утром. Оба почти не спали, лишь попеременно проваливались в настороженное забытье без сновидений. В одно из таких мгновений пилоту показалось, будто его закрыли в ледяном погребе голым. Наверху солнце. Но выбраться он не может.
– Кузнецов, ты чего? – услышал он за дверью погреба и пришел в себя. Его колотила дрожь. Зубы стучали.
– Знобит что-то.
– Не загнись! Твой зверь без тебя не выпустит. Ты откуда родом? – спросил Костиков, чтобы пилот не отключился. Тот назвал. – Соседи!
– А ты? – Чиновник ответил. – Разных колхозов, да одного прихода. Бабушка моя в вашу церковь ходила. Священник местный, кажется, ей двоюродным племянником. – Озноб прекратился. Пилота обдало жаром. Он сделал усилие, чтобы не заснуть.
– Одна церковь на всю округу! На Пасху не продохнуть! Наш председатель, разговевшись, любил с батюшкой лясы поточить. Бывало, наберутся водки под хорошую закуску, и пошли слюной брызгать на идеологическом фронте. Мы с братьями пионеры, а слушали, открыв рты!
– А как ты к председателю вхож оказался?
– Он мой отец!
Мужчины покривили губы, словно получили от строгого фотографа разрешение на улыбку. Филя насторожено вскинулся – дно зрачков сверкнуло рубинами – и снова лег.
– Батюшка ему десять заповедей, а отец в ответ моральный кодекс коммуниста. Первый по Евангелиям без конспектов шурует, второй ему мужицкой смекалкой такое выносит, что я потом лишь у Ренана и Штрауса читал. Договорятся, что как бы не херили идею, люди через поколения к братству придут. С Гегелем или с Иисусом, или с тем, кого не придумали!
– С Удвоенным Вовой.
– Что?
– Да так. Бабушка как-то взяла нас с приятелем на службу. А мы батюшке рясу сожгли. От скуки запалили коробок спичек. Перепугались и бросили. А батюшка мимо шел, осанистый, в черном клобуке. На него и попало. Дырища вышла ого. Бабушка из нас клюкой чуть мозги не вышибла. Поп заступился.