Это были незабываемые дни. Если сказать, что в тот отпуск мы сблизились и стали единым целым, это будет неправдой. Мы всегда были единым целым, настоящей семьей, какую не часто встретишь, но в те дни наше единение достигло предела и такого уплотнения, что казалось, нет силы, способной разрушить наш мирок, оторвать нас друг от друга. Мы даже сны с Зоей видели одинаковые. В них всегда были мы втроем - я, она и наш Мишка.
Этот отпуск мы откладывали два года. Я завершал проект, сроки поджимали. Потом мотался по командировкам - то в Москву для различных согласований и утверждений, то на место планируемого
"объекта", на север Западной Сибири. А у Зои была своя работа, и так совпало, что и у нее в то время была запарка, и ей приходилось ездить в командировки. Не так часто, как мне, но тоже приходилось.
Мишка был чуть ли не брошенным на произвол судьбы. Я возвращался из очередной командировки, уезжала Зоя. Приезжала она, нужно было ехать мне. Иногда и одновременно отсутствовали. Хорошо, соседка Аня выручала. У них с мужем детей не было и Мишка, что называется, прописался в квартире напротив.
Но вот все заботы остались позади, я взял путевки с семидесятипроцентной скидкой от профсоюза, в Сергеевку, и мы у
Черного моря, на лиманах.
Наш отпуск был похож на сказку. Мы наслаждались обществом друг друга, наверстывали упущенное для личной жизни, отданное работе время. Мы бездельничали, впитывая в себя солнечную энергию и морскую соль, и в неимоверных количествах потребляли витамины и промывали почки арбузами. Много фотографировались. В основном я фотографировал
Мишку, Зоя не очень любила фотографироваться, точнее, совсем не любила, говорила мне, что в жизни она выглядит лучше. Я не спорил, я знал это, но всегда старался исподтишка щелкнуть затвором и запечатлеть мою любимую в тот момент, когда она не подозревала, что я снимаю.
Вот она выходит из воды, как Афродита из пены морской, только не обнаженная, а в купальнике. Волосы струятся по загорелым плечам.
Вот она ест арбуз, зачем-то подставив ладошку, чтобы арбузный сок не капал на серый, образованный колотыми ракушками песок.
Вот стоит, нагнувшись, грозит Мишке пальцем, за что-то отчитывает нашего непоседливого сына. Может быть, Мишка не хотел вылезать из воды. Его звали, а он делал вид, что не слышит родительского зова. А может, увлекшись поисками ракушек, совершенно не похожих на те, которые уже собраны им в немалом количестве, ушел далеко по берегу, и его пришлось искать, крича на весь пляж. А может, еще чего натворил. Мишка похож на обгорелую головешку с копной белых, выгоревших на солнце волос. Он стоит, насупившись, и смотрит себе под ноги, делает вид, что внимает и раскаивается, а сам между тем шевелит пальцами ног и с интересом наблюдает, как песок просыпается меж ними. За просеиванием песка сквозь пальцы очень интересно наблюдать, даже взрослому. А Зоины кудри превратились в расплавленное золото. Они тяжело стекают вниз, полузакрыв Зоино лицо, и между вьющимися прядями проглядывают солнечные лучики. Жаль фотографии черно-белые, не могут передать этот оттенок. Но я помню его. Я помню каждую искорку в Зоиных волосах.
Как я любил ее волосы! Как сильно я любил ее! Нет, не любил, не в прошедшем времени. Люблю. Любил тогда, люблю сейчас. Моя любовь вечна. Но в то время мы были похожи на молодоженов, любовь расходилась от нас волнами, и эти волны были, наверное, осязаемы, они были видны. Мы свою любовь не прятали от посторонних. Пусть видят все, как мы счастливы!
*6.*
Часто мне вспоминается одна супружеская пара преклонного возраста, которая отдыхала в Сергеевке в одно время с нами. Вернее, когда мы приехали, они уже там были. Крупный мужчина с тяжелой нижней челюстью Жана Габена, но в отличие от знаменитого француза не седой, а почти лысый, и миниатюрная его супруга в старомодной соломенной шляпке с вуалью и с белоснежной косичкой, сложенной восьмеркой, и тонкой тугой змейкой кокетливо и трогательно выглядывающей сзади из-под шляпки. Им было лет по шестьдесят, может немного больше, но тогда они казались нам очень старыми. Они все время издали посматривали на нас. Почти сразу, на второй день, стали кивать нам головами, приветствуя. Мы кивали им в ответ. Однажды старики подошли к нам.
- Простите великодушно, - обратился ко мне Жан Габен. - Вот мы с
Машенькой смотрим на вас, наверное, вам уже надоело столь пристальное внимание с нашей стороны?
- Да нет, ничего, смотрите, если хотите, - я пожал плечами.
- Вот смотрим на вас и спорим.
- И о чем спор? - улыбнулся я.
- Я утверждаю, что вы - молодожены. А Машенька возражает. Они не могут быть молодоженами, говорит она, их сыну уже лет пять. Ведь это ваш сын? Ваш общий?
Я утвердительно кивнул головой.
- Разрешите наш спор, молодой человек, - вступила в разговор супруга Жана Габена. - Наш отдых через неделю закончится, мы с
Ванечкой уедем, да так и не узнаем, кто из нас прав.
- Меня зовут Сергеем, - представился я.
- Как славно! - воскликнула старенькая Машенька, всплеснув маленькими ручками, посмотрела на мужа и улыбнулась, немного смущенно, даже виновато, словно внезапно устыдилась своей радости.
Я, честно говоря, сразу не понял, что ее так обрадовало. Может, то, что мое имя совпало с названием курорта?
- …а это моя жена, Зоя, - продолжил я. - Мы в браке уже более шести лет. Нашему сыну Мише в этом году будет шесть.
- Вот! - Машенька снова посмотрела на Ванечку. - Я же говорила, я всегда бываю права. А ты спорил. - Она повернулась ко мне. -
Простите, Сергей мои эмоции. Нашего сыночка тоже зовут Сергеем. Он военный. Майор. - Добавила не без хвастовства: - Служит на
Тихоокеанском флоте.
- Не майор, а капитан третьего ранга, - поправил жену Иван. - Это я был майором, когда ушел в отставку.
- Какая разница? - возмутилась Мария. - Погоны у вас одинаковые, по одной большой звезде на каждом в двух просветах. Только кители у вас с сыном разного цвета. У Сереженьки черный, а у тебя синий был.
И еще зеленый. Но погоны…
- Ну ладно, Машуня, не будем вдаваться в подробности. Молодым людям совершенно не интересно, какого цвета у нас с Сергеем кители и по скольку звезд на наших погонах.
- Хорошо не будем, - покладисто согласилась Машуня и спросила у
Зои, подмигнув: - Часто с мужем спорите? - и, не дождавшись ответа:
- А мы с Ваней, так постоянно. Что нам старикам еще прикажете делать? На солнце долго нельзя находиться, для здоровья вредно.
Телевизора в вагончике нет. На танцы уже не ходим - у меня ноги больные. Да и не умеем мы современные танцы отплясывать. А вальсы тут не играют. Все бу-бу-бу, да бу-бу-бу. Вот и смотрим вокруг, наблюдаем, что увидим интересного - спорим об этом. Я вот, например, сразу заметила: ваш сынуля - ваша точная копия. Ваша общая копия. Он и на вас, Зоинька похож, и на Сережу. Нос ваш. И губки, когда улыбается. А глаза Сережины. Серые, и взгляд отцов. А Ванюша говорит, не могут супруги, у которых сын, считай школьник, так смотреть друг на друга. Это молодожены. А сын - не сын, а племянник чей-нибудь. Видишь, говорит, она рыжая… Ох, простите, Зоинька!
- Ну и рыжая. Что такого?
- Я тоже так думаю: что такого? Я ведь, Зоинька тоже в молодости рыжей была. Не такая яркая, как вы, побледнее оттенок был, но тоже рыжая. А потом вот побелела вся. Меня в школе дразнили "рыжухой", в детстве. Я и подумала, вдруг вам не понравится, что Ваня вас рыжей назвал. Вы его простите, он же у меня солдафон, хоть и бывший.
- Я не обиделась, - улыбнулась Зоя. - А Сережа меня "золотой" называет.
- Правильно он вас называет. И меня Ваня до сих пор "своим золотцем" зовет…Так вот… А о чем я говорила? Ах, да! Так вот,
Ванечка говорит: она - рыжая, а парень у нее шатен. А мальчик, который с ними - как одуванчик. Беленький. А вообще-то Ваня подумал, что вы молодожены, потому, что вы смотрите друг на друга так, словно совсем недавно вместе. С любовью. Вам, Зоинька нравится так смотреть на своего мужа, а ему на вас смотреть нравится. Это заметно.
Бросается в глаза…А вот мы с Ваней вместе уже сорок лет. Надоели друг другу - хуже горькой редьки. Иной раз, глаза бы мои его не видели.
- Болтушка ты Мария, - усмехнувшись, сказал Иван и обнял жену за плечи. Они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись. В улыбке этой была любовь и нежность. Им нравилось улыбаться и так смотреть. Так смотрят молодожены. Эта совсем не молодая пара была похожа на молодоженов. И было совершенно не важно, что им уже за шестьдесят и что их взрослый сын служит на Тихоокеанском флоте в чине капитана третьего ранга.
Так что же их удивило в нас? Ведь они были такими же, как мы, вечными молодоженами, и они так же любили друг друга, как любили друг друга мы с Зоей.
Мы еще пообщались немного со стариками в тот день, и каждый следующий день мы встречались и разговаривали. Вплоть до их выезда с курорта. Некоторые наши взгляды на жизнь совпадали, некоторые отличались. Разными были наши профессии, судьбы. Мы жили в разных городах. И все-таки мы были похожи.
Когда Машенька с Ванечкой уезжали, мы пошли их проводить.
- Вы, ребята, оставайтесь тут, отдыхайте на полную катушку, - сказал нам Ваня на прощанье. - И вообще…, оставайтесь такими всегда. Влюбленными, похожими на молодоженов. Вот состаритесь, станете такими нудными и противными, как мы с Машей. И свет вам мил не будет.
- Останемся, - пообещали мы с Зоей в один голос.
- Главное, не забывайте о главном, - сказала Маша. - А главное - это любовь.
И они стали забираться в автобус. Ваня бережно поддерживал Машу под локоток. Они уселись с нашей стороны и стали смотреть в окно.
Машенька подмигнула Зое, а Ванечка поднял вверх сжатую в кулак руку, мол, давай, парень, не подкачай! Нопасаран! Они не пройдут. Они - это привычка, разочарование и равнодушие. Держитесь друг за друга, и… счастья вам, ребята!
- Счастья вам, - услышал я тихое Зоино пожелание старикам. Эти же слова хотел сказать и я.
Маша с Ваней отвернулись от окна и с улыбкой посмотрели друг на друга. Автобус тронулся и они уехали.
Где сейчас Ванечка и Машенька? Живы ли? Да нет, вряд ли, тридцать лет прошло. Им бы сейчас уже за девяносто перевалило. Наверное, лежат где-нибудь на кладбище. Рядышком, в одной оградке. Всю жизнь рядом прожили, теперь лежат рядом. И впереди - вечность. Или вечное забвение.
*7.*
А что такое вообще - вечность? Может, вечность - это самообман?
Может, нет никакой вечности? Слово такое существует, а сама вечность
- понятие условное. Вот я подумал: забвение. Забыть - значит, не помнить. Вечность связана с памятью, она ею ограничена. Забвение - предел вечности, ее край, ее конец. Нет памяти - нет вечности. Люди придумали вечность, изобрели лекарство от страха перед смертью, перед неизбежностью конца жизни.
Человек рождается и в полубеспамятстве проживает детство. Там мало чего хорошего, в нежном возрасте, поэтому о смерти мыслей нет.
Младенец живет помимо своей воли. Он не хотел появляться на свет, за него решили другие. Младенец становится ребенком, и, не задумываясь, по инерции ползет, потом идет к юности.
Наступает юность и перед человеком открываются мириады удовольствий. Удовольствий сомнительных и удовольствий истинных.
Удовольствий доступных и удовольствий, к которым нужно стремиться.
Вместе с возможностью их получения возникают мысли о том, что не успеть получить их - катастрофа. Ну, не то, чтобы катастрофа, жалко бывает, когда не получаешь того, что получить можешь. И вот они!
Внезапные и непрошенные, но закономерные мысли о смерти, и как следствие - обо всем вечном и бесконечном.
Бесконечность неба и того, что выше, за ним - бесконечность космоса. Летишь на космолете или просто так, пешком, то есть мысленно - и нет конца и края. Здорово! Здорово, если нет конца.
Стало быть, не треснешься об него, об этот конец, вставший стеной на твоем пути, не воткнешься в него своей восторженной головой и не разобьешься, а будешь продолжать лететь в бесконечности пространства, размышляя о бесконечность времени.
Бесконечность времени. Оно, время, было, есть и будет. И никогда не кончится! И ты сам в этой бесконечности. Вполне конечный. Но ты уже сознаешь, что рано или поздно умрешь. И твои мысли начинают дергаться и буксовать на месте. Как так - тебя не будет, а бесконечность останется?
Потом ты взрослеешь и начинаешь методично реализовывать предоставленные тебе удовольствия. Их все меньше и меньше, непознанных, непопробованных. Непроверенных. Большинство истинных удовольствий становится не то чтобы сомнительными, но, скажем так - не главными, которыми можно легко пожертвовать. Или так: ну, попробовал, и что? Попробую еще раз, если будет время и представится возможность, а не попробую, так и черт с ним!
И снова о времени. Оно бесконечно, но ты то? Ты - всего лишь малая частичка бесконечности, твоя жизнь - орт. Единичный вектор на бесконечном информационном поле других единичных векторов. Мысли уже не буксуют, они вязнут. Тебе становится душно и страшно. Ты не хочешь быть вектором. Да и не вектор ты, а так - штришок без стрелочки. И ты придумываешь ее - бесконечность жизни. А в принципе
- что ее придумывать? Ее уже давно придумали. Кто-то, прошедший такой же путь, испугавшийся и с испуга придумавший. Поверив, успокаиваешься. Есть бесконечность космоса, есть бесконечность времени и ты сам, твоя жизнь (о, счастье!) бесконечна. Бестелесная, но все-таки!
Сказки! Все это - сказки. Я проверил на практике. Я был мертвым.
Это как во сне, когда спишь без сновидений. Уснул ночью, проснулся - утро. Где ты был? Тебя не было. Но спишь - ладно, смерть - другое.
Я вскрыл себе вены и дождался прихода смерти. Зачем-то запомнил, когда в ванной снимал часы и клал их на стиральную машину - без четверти десять. Минут пятнадцать, наверное, умирал. А когда очнулся было двенадцать, мне сказали потом. Меня не было два часа. А где я был эти два часа? Меня не было в этом мире, но и в том я не побывал.
Я не видел ничего, я не слышал ничего, я не чувствовал того, что со мной происходило. Этих двух часов не было в моей жизни. Был миг беспамятства. Или смерти. Я был мертв два часа, и за эти сто двадцать минут ничего не видел. Никакой бесконечности. Из семи тысяч двухсот секунд не секундочки бесконечности. Вывод - бесконечность существует только в ограниченном пространстве черепной коробки человека.
Поэтому я не спешу в могилу. Тогда все закончится, тогда эта пресловутая бесконечность исчезнет.
Думаю и не понимаю, зачем так часто хожу на кладбище? Ведь моя жена, сын, внучка, невестка, мои папа и мама - они не здесь. Они в моей голове, значит, всегда со мной. Тогда что это? Традиция? Но меня сюда тянет. Почему? Потому что здесь мои воспоминания обретают некую осязаемость, реальность что ли, словно они выходят из меня и превращаются в живых людей. И я общаюсь с ними, как с живыми. Дома, на даче, просто на улице, я думаю о своих родных, вспоминаю их. А здесь я с ними общаюсь, разговариваю. Обращаюсь к ним и слышу их ответы. Придумываю, конечно. Не они отвечают мне, я сам отвечаю на свои вопросы.
Наверное, те, кто пришел сюда к своим усопшим, как я, те, которые возятся на соседних могилах, слышат мои тихие монологи и думают, что я, скорее всего сумасшедший.
Может быть, они правы и я действительно сошел с ума?