Зоинька.
- Ты помнишь, любимая? - спрашиваю я у нее, улыбаясь своим воспоминаниям.
- Я помню, - отвечает мне моя Зоя-елка, и я чувствую, что и она тоже улыбается. Немного смущенно.
Мы были одни на острове. Мы бродили между елками и сосенками, и нам представлялось, что мы - исследователи диковинной земли, подаренной нам судьбой. Над нами порхали не банальные капустницы, а райские птицы. Сосенки и ели обратились кокосовыми пальмами и секвойями. Заросли облепихи и боярышника - неизвестными экзотическими кустарниками, переплетенными лианами. Одуванчики становились розами. Остров был нашим Раем, а мы с Зоей - Адамом и
Евой, уже вкусившими от запретного плода. Рай опускался на нас, а мы опускались на землю. Мы любили друг друга исступленно и неистово.
Наверное, те времена были временами нашей второй молодости и не проходящей любви.
В этом лесу мне знакома каждая полянка.
- Ты помнишь?
- Я все помню, любимый…
Я выбирал маслят только среднего размера. Уважая старость, не брал переросшие грибы со светло-бежевой шершавой на вид шляпкой и с темной, почти зеленой губкой снизу. Пусть спокойно доживают свой короткий грибной век. И молодежь оставлял - пусть немножко подрастут. Пусть поживут. Правда, жить им, и молодым и старикам, оставалось совсем недолго - лес наполнялся хрустом ломаемых веток и разноголосым ауканьем. (И что аукать? раздраженно думал я, ведь заблудиться на "Косом мысу" невозможно, тут даже слепой найдет дорогу назад). Сейчас эти аукальщики нещадно прошерстят лесок и унесут домой все, что смогут отыскать съедобного, а несъедобное распинают и раздавят подошвами ботинок и сапог.
Всегда ли я был таким? Таким, как сейчас - раздраженным и раздражающимся? Нет, не всегда. Когда живы были мои родные, я не замечал ничего негативного вокруг. Не замечал? Пожалуй, это не верно, я ведь не был слепым и глухим. Замечал, конечно, но не придавал этому особого значения. Все люди, окружающие меня, и все их поступки по большому счету были мне глубоко безразличны, так же глубоко, как небезразличны были мне мои родные - их жизни, их слова и мысли. Какое мне было дело до радостей и печалей других людей?
Может быть, поэтому у меня никогда не было настоящих друзей, только приятели? Семья заменяла мне все. Но и приятели не считали меня букой и злыднем, они думали, что я - легкий и положительно сориентированный на мир человек. Не скандалист, не склочник. Со мною можно было поговорить о чем-то отвлеченном, поиграть в шахматы, выпить после работы по кружке пива. А для сокровенного всегда можно найти другого, истинного друга, который с удовольствием тебя выслушает и примет участие в твоей судьбе.
А я жил в своем мире, и мне там было хорошо. А потом этот мир рухнул, и я рухнул вместе с ним, оставшись в живых, но превратившись в нелюдимого и желчного старика. Самое странное - то, что я это понимаю, но ничего не желаю менять в своем существовании.
Или не могу? Пожалуй, и то, и другое - не могу и не желаю.
Когда я выходил из лесу, мне встретились три грибника, шедшие навстречу - женщина и два мужчины. Один молодой, второй постарше.
Женщина с любопытством заглянула в мое неполное лукошко.
- Что, нет грибов? - удивилась увиденному.
- Почему нет? - усмехнулся я. - Есть. Нарезал сколько надо на жареху. Хватит.
Мужчины недоуменно переглянулись. Они искренне полагали, что природа не просто щедра для всех и каждого, а что она всецело принадлежит им одним, поэтому и забирать у нее можно все, что она дает. Не столько, сколько надо, чтобы удовлетворить собственный аппетит и кое-что оставить другим, а все.
Я снова раздражаюсь.
Было уже девять часов утра, когда я вернулся со своей "охоты".
Идя по проходу мимо Васиного образцово-показательного участка (пошел бы другой дорогой, но к моему участку другого прохода нет), я, конечно же, заметил Васю, задумчиво склонившегося над грядкой, и попытался, не вступая в разговор, который, я понимал, обязательно станет продолжением ссоры, тихо пройти мимо. Но Вася меня тоже заметил.
- А, интеллигент! - чуть ли не радостно, окликнул он меня. -
Вернулся с "Косого мысу"? Масленков напластал? А я тут спецом для тебя одного сопливого масленка приберег. Хотел сам его замариновать, но вспомнил наш с тобой вчерашний базар и сразу про тебя подумал.
- Что за чушь? Ты, Василий…
Я осекся на полуслове. Вася шагнул в мою сторону, и я увидел за его спиной паренька, прикованного наручником к укосине крыльца
Васиной бани. На парне была темно-синяя ветровка с капюшоном, он стоял, опустив голову, и капюшон закрывал лицо. В его фигурке мне почудилось что-то знакомое.
- Ты что творишь, Василий? - зло сказал я. - Да за такое…
- А че? Стрелять ты мне не велишь, так я его в плен взял. И наручники зятевы пригодились. Забирай ворюгу, перевоспитывай. Только наручники я тебе не дам, самому надо.
Я без разрешения ворвался на Васину территорию.
- А ну отстегивай немедленно!
Вася ухмыльнулся и пошел освобождать пленника. Отстегнул наручники и, крепко обхватив мальчишечью тонкую руку, подвел парня ко мне.
Точно! Это был тот самый пацан с кладбища.
- Держи крепко, - посоветовал косой Вася, - он прыткий сопляк.
Пацан насупившись посмотрел на меня и сказал с вызовом:
- Держи крепче, как тебе этот косой мудак советует. Только я один хер убегу! Держи, не держи.
- А я и не собираюсь тебя держать, - возразил я спокойным тоном.
- Я тебя завтраком накормить хотел.
- Ага, - кивнул Вася, - покорми его еще. Он враз и перевоспитается.
Я вскинул голову на Васю-тюремщика, зло посмотрел в его настоящий глаз, но говорить ничего не стал.
- Пошли, - сказал я пацану. - Мой участок рядом. Сейчас чаю вскипятим. У меня колбаса есть, сыр. А может, яичницу пожарим? Тебя как звать-то?
- А что?
- Прежде, чем за один стол есть садиться, надо познакомиться.
- Ну, Мишкой меня звать, - шмыгнув носом, ответил пацан. Я вздрогнул. - А что это ты дядя такой добрый? Мальчиков, небось, любишь? Если приставать будешь, я тебе сам такую яичницу организую!
Мало не покажется. Понял?
Василий трубно заржал за нашими спинами. Я опять не стал на него реагировать.
- Нет, Миша, - сказал я, - приставать я к тебе не буду. Я не гомосексуалист и не педофил, если ты это имеешь в виду.
- Ниче, - обнадеживал Василий, - он тебя, Сергуня в педики быстро произведет. Очень даже запросто, и не заметишь, как закукарекаешь.
Ежели либезить перед ним станешь. Эти масленки - сопливые, да не в меру и не в ту сторону развитые. Эх, блин! Хотел я его на кол посадить у калитки. Было такое желание. Вот бы чучело хорошее получилось! И другим ворюгам - наука, всем бы сразу ясно было - мой участок грабить нельзя. А то… колов много тут врыть можно…
*18.*
Мой юный приятель, спасенный мною из Васиного заточения, ел с поражающей воображение скоростью. Через минуту с того момента, как я поставил на тополевый кругляш, служащий мне подставкой под горячее шкворчащую салом сковородку с четырехглазой яичницей, вилка в последний раз чиркнула по днищу сковородки, и в ход пошел ломоть хлеба. Миша выписывал им по сковородке /хитрые /виражи, собирая последние миллиграммы моего /нехитрого/ угощения. Странно, но его жадность и торопливость в еде меня нисколько не раздражала.
Напротив, мне было любопытно наблюдать за тем, как он ест. Я даже мысленно пережевывал те куски, которые должен был прожевать Миша, но, торопясь, проглатывал их целиком.
Я довольствовался бутербродом с сыром и большой чашкой кофе с молоком. А потом закурил и стал наблюдать и слушать, как Миша ест и швыркает чаем, от кофе он отказался, предпочел чай - без молока, но с сахаром. Сахара положил в свой бокал пять ложек.
Мой сын Мишка никогда не швыркал - ни чаем, ни супом - ничем, ел аккуратно и культурно. Специально мы его никогда этому не учили правильно есть, он видел, как едим мы, и всегда делал так же. А может быть, просто наш сын никогда не был таким голодным?
- Дано голодаешь? - спросил я у пацана сочувственным тоном.
Он удивленно взглянул на меня и промолчал, потянулся за бутербродом. Проглотил его в два приема, допил остатки чая и, откинувшись на спинку стула, спросил:
- Закурить дашь?
- Нет, - покачал головой я. - Сколько тебе лет?
- Шестнадцать.
- Врешь, небось? Прибавил пару годков?
- Да нет. Правда, шестнадцать.
- Выглядишь на четырнадцать.
- Шестнадцать, бля буду!
- А почему ругаешься?
- Кто ругается?
- Ты. Материшься, как сапожник.
- А-а-а… Случайно выскочило. А что, сапожники все матерятся?
Я усмехнулся и не нашел, что ответить.
- Ну ладно, дай закурить-то! - снова попросил Мишка. - Чего жмотничаешь? Раз уж пожрать дал, так и закурить давай.
Я достал из шкафчика жестяную круглую коробочку, в которой держал дешевые карамельки без фантиков. Раньше в этих жестянках продавали леденцы-монпансье. Теперь такие коробки не у многих сохранились, их обычно выбрасывали, ведь всегда можно было купить новую коробку леденцов. Но кое-кто коробку оставлял и хранил в них что-нибудь, например, пуговицы. Моя мама держала в ней пуговицы, а я позже вернул жестянке ее первоначальное предназначение.
Я открыл крышку, расписанную красивыми яркими цветами, и дал Мише две конфеты.
- Курить тебе рано, хоть и шестнадцать. На вот - вместо сигареты.
Мишка не стал отказываться, засунул обе карамельки в рот, но не стал их сосать, а моментально разгрыз. Сам налил себе еще чаю, не забыв положить туда сахар - пять чайных ложечек с горкой.
- Ты к кому приходил? На кладбище? - спросил я.
Мишка как-то странно на меня посмотрел. И вдруг тоже меня вспомнил.
- А-а-а, так это ты там был! То-то я смотрю, портрет знакомый.
Вот так встреча! Кстати, я свое имя назвал, а ты не представился. А ведь за одним столом сидим, между прочим.
Я удивленно посмотрел на Мишку.
- Ты ж сам говорил: прежде, чем за один стол садиться, надо познакомиться, - напомнил он мне мои слова.
- Правда, - согласился я, - говорил. Извини, что забыл представиться. Меня зовут Сергеем Владимировичем. Можешь называть меня дядей Сережей.
- Дядь Сереж, дай сигаретку…
- Не дам. Конфеты ешь. Но тоже не переборщи. Зубы заболят. Так ты, Миша мне не ответил. Ты к кому на кладбище приходил?
- К родакам своим.
- К родителям?
- Ага.
- Так ты сирота?
- Ага.
- Твои родители…, они умерли?
- Ну, ты даешь, дядя! Их живыми в землю зарыли.
- Извини, я не то спросил. Я хотел узнать - умерли они своей смертью или… - Я замолчал, осознав, что говорю что-то не то. Зачем это я спрашиваю мальца о том, как умерли его родители? Я хотел снова извиниться, но Миша не дал мне этого сделать.
- Слушай, Сергей Иванович…, - начал он, сверкнув глазами. Я только сейчас увидел, что они у Мишки черные, как спелые смородины.
Или как виноградины из моего виноградника.
- Владимирович, - машинально поправил я.
- …Владимирович. Ты, Сергей Владимирович, чего ко мне со своими дурацкими вопросами лезешь? Тебе не один ли хер?
- Извини, - повторил я.
Мы помолчали. Мишка с тоской посмотрел на пачку сигарет, лежащую на моей стороне стола. У меня даже мелькнула мысль разрешить ему взять одну сигарету. Но Мишка, тяжело вздохнув, взял из коробки карамельку и захрустел. Он хрустел конфетой и швыркал сладкий чай.
Мы оба молчали, и наше молчание затянулось. Никто из нас не решался его прервать. А может быть, говорить больше было не о чем?
Наконец Мишка дошвыркал чай и встал.
- Спасибо тебе дядя Сережа за хлеб-соль, а так же за конфеты.
Конфеты у тебя - полное говно. Дешевка. А яичница… Ладно, пойду я.
- Далеко?
- Куда глаза глядят, - скорбно и излишне наигранно ответил Мишка.
И шмыгнув, добавил еще более наигранно: - Куда мои глазыньки несчастные глядя-а-ат.
Но уходить он не торопился, его черные "глазыньки" метались по углам дома, что-то отыскивая.
- А может быть, останешься? - неожиданно для самого себя, предложил я.
- Зачем? - удивился он, но моего ответа ожидать не стал, снова сел за стол и спросил: - До обеда?
- Можешь и до ужина оставаться. Или до утра. В принципе, завтра утром мы с тобой можем по грибы сходить. На остров. То есть, на мыс.
Я сегодня ходил, но много не брал, только одному на раз пожарить.
…Если хочешь.
- А может, дядь Сереж ты меня усыновить собрался? - ухмыльнулся
Миша, и его ухмылка показалась мне неприятной.
- Честно сказать, подобных мыслей у меня не было, - раздраженно ответил я.
Ответил, но мне сразу же почему-то стало неловко. Словно меня обвинили в том, чего я не совершал, более того - даже не думал этого совершать. Но если бы подумал?.. Да ну, ерунда какая-то! Бред…
Косой Василий предложил мне перевоспитать этого пацана. А мне это нужно? Когда я увидел Мишку, прикованного наручниками, с опущенной головой, такого щуплого и беззащитного, у меня просто не было иного выхода, как спасти его. Я вырвал Мишку из цепких Васиных лап, а что с ним делать дальше - не знал. Накормил, напоил. Теперь что - пусть идет и продолжает грабить дачников? Я не знал, что делать…
Чтобы как-то скрыть свою растерянность, я достал из пачки новую сигарету и стал разминать ее пальцами.
Мишка снова ухмыльнулся и, не очень стараясь быть убедительным, зевнул:
- Поспать бы. Умаялся я что-то. Считай, не спал этой ночью.
- Ложись, - кивнул я на свою кушетку и сказал невпопад: - Утро вечера мудренее.
Мишка очень внимательно на меня посмотрел и убежденно сказал:
- Если ты не педик, дядя Сережа, значит лох. - И, скинув ботинки, которые были бы впору мне, а от Мишкиной ноги отличались размера на четыре, увалился на кушетку и отвернулся к стене. Через мгновение он ровно засопел. Спал ли он? Или притворялся?..
Я вышел во двор и снова уселся в кресло, стоящее в винограднике.
Зачем мне все это нужно, думал я, зачем мне этот пацан? Что я могу ему дать? Моя душа - мертвая пустыня. И сам я мертвый.