ПЛЕМЯШ, МОРЯК
Я люблю бродить вдоль Сены. Доки, водохранилища, шлюзы наводят меня на мысли о каком-то дальнем портовом городе, где мне хотелось бы жить. Я вижу в воображении девушек и моряков, которые танцуют, флажки, неподвижные суда с мачтами без парусов.
Эти мысли не длятся долго.
Набережные Парижа не очень радушны: лишь на мгновение они могут быть похожи на туманные города моей мечты.
Однажды после полудня в марте я прогуливался по набережным.
Было пять часов. Ветер надувал мою накидку, как юбку, и заставлял меня держаться за шляпу. Время от времени витражные окна прогулочной баржи пробегали по воде быстрей сквозняка. Влажная кора деревьев поблескивала. Не поворачивая головы, можно было видеть башню Лионского вокзала с ее часами, уже освещенными. Когда ветер унимался, пахло подсохшими сточными канавами.
Я остановился и, облокотившись о парапет, грустно смотрел перед собой.
Трубы буксиров падали назад на подходе к мостам. Натянутые кабели переплетали баржи, обитаемые в центре. Длинная доска соединяла наливную баржу с сушей.
Рабочий, который пробирался по ней, подпрыгивал на каждом шагу, как на пружинном матрасе.
У меня не было намерения умереть, но подчас мне нравится вызывать жалость. Как только приближается прохожий, я прячу лицо в ладонях и начинаю всхлипывать, как после плача. Люди, удалившись, оглядываются…
На прошлой неделе я едва не бросился в воду, чтобы выглядеть искренним.
Я созерцал реку, думая о галльских монетах, которые должны были быть на ее дне, когда хлопок по плечу заставил меня вскинуть локоть – инстинктивно.
В смущении от своего испуга я повернулся.
Передо мной стоял человек в морской фуражке, во рту окурок сигареты, а на запястье поржавелая пластинка удостоверения личности.
Поскольку я не услышал, как он подошел, я посмотрел на его ноги: он был в эспадрильях на джутовых подошвах.
– Я знаю: вы хотите умереть, – сказал он мне.
Я не ответил: молчание делало меня интригующим.
– Я знаю это.
В моих глазах не было слез, я их закрыл. Последовало молчание, потом я прошептал:
– Это так, я хочу умереть.
Наступила ночь. Газовые фонари зажигались сами по себе один за другим. Небо было освещено только с одной стороны.
Незнакомец наклонился и сказал мне на ухо:
– Я тоже хочу умереть.
Сначала я подумал, что он шутит; но поскольку руки его дрожали, я вдруг испугался, что он искренен и что он пригласит меня умереть вместе с ним.
– Да, я хочу умереть, – повторил он.
– Неужели?
– Хочу умереть.
– Нужно надеяться на будущее.
В молчании моей головы я люблю слова "надеяться" и "будущее", но как только их произношу, мне кажется, они теряют смысл.
Я подумал, что моряк взорвется хохотом. Но он и глазом не моргнул.
– Надо надеяться.
– Нет… нет…
Я принялся говорить без умолку, чтобы отговорить его от смерти.
Он меня не слушал. Он стоял прямо, опустив голову, повесив руки, и был похож на разорившегося банкира.
К счастью, он, казалось, забыл, что у меня тоже было намерение покончить с собой. Я позаботился о том, чтобы не напоминать ему об этом.
– Пойдемте, – сказал я в надежде покинуть набережную.
– Да, пойдем к воде.
До этого камень парапета леденил мне локти. Сейчас холод пробрал все тело.
– К воде? – спросил я.
– Да… пора кончать.
– Слишком темно. Лучше вернемся завтра.
– Нет, сегодня.
Бежать было бы трусостью. Моя совесть не простила бы мне этого до конца жизни. Нельзя позволять людям умирать. Мой долг был спасти человека. Но человек этот вообразил себе, что я хочу утопиться, и, если в последнюю минуту я откажусь, то он способен меня к этому принудить. Матросы имеют обыкновение волочить баржи за канаты. Затянуть с собой человека за руку для них, наверное, труда большого не составить.
– Все-таки лучше завтра, друг мой.
Отчаявшийся поднял голову. На нем был английский френч без пуговиц. Он их, конечно, продал. Под этим френчем свитер с распустившимся воротником, на животе складки. На месте одного зуба у него их было два. Из ушей торчали волосы, которые можно было пересчитать. Литровая бутылка с новой пробкой наполовину вылезала из кармана.
Он взял меня под руку и подвел к маленькой лесенке. Опустив глаза, я увидел железные ступеньки и выступ над водой.
Я спустился медленно, ставя обе ноги на ступеньку прежде, чем продолжать спуск, как будто у меня был деревянный протез.
Я держался за плоские, тонкие перила и, чтобы оттянуть самоубийство, делал вид, что боюсь упасть.
Пальцы моряка вцепились между моим бицепсом и костью. Время от времени, чтобы освободиться, я поднимал руку: это было бесполезно.
На выступе был ящик с гравием, инструменты, принадлежащие городу Парижу, плетеный сундук, прикованная тачка. Я видел темный низ моста и крышу автобуса, проходившего по набережной. Порывы ветра толкали меня в спину.
– Вдвоем умирать легче, – заметил спутник.
Вне всякого сомнения, этот моряк решил утопиться. Он считал, что я за ним последую. Хотелось бы, чтобы он продолжал в это верить. Нам не нравится, когда другие подозревают, что смерти мы боимся.
На берегу Сены мы были, как на берегу пруда. Набережной больше не существовало. Я находился так близко от реки, что это меня удивляло. Кто бы мог подумать, видя Сену, протекающую между домами, под каменными мостами, что можно настолько к ней приблизиться.
Невольно я подумал, как всегда, когда вижу пространство воды, что не умею плавать.
– Что? двинем дальше, – сказал незнакомец, – не то течение нас вынесет прямо на быки моста.
Я немедленно с ним согласился.
Своды моста сотряс трамвай. Я испугался, что они рухнут. Каждый раз, когда я прохожу под мостом, меня охватывает один и тот же ужас. Гравий скрипел у нас под ногами, как пиленый сахар.
– Но отчего вам так хочется умереть? – спросил я.
– Я не ел уже три дня. Мне негде спать.
– Есть приюты для бездомных.
– Меня там знают. И больше не хотят.
Блики отвесно втыкались в Сену. Поверхность реки волновалась, будто под водой были тюлени. На противоположной набережной дома, из-за тени, казалось, спускаются прямо к реке, как в Венеции.
– Давай, смелее, – сказал моряк. – Одна неприятная минута. А после вечный покой.
– Вы в этом уверены?
– Да… давай… смелей.
Его рука, которая сжимала меня в том же месте, вызывала у меня ужас, равный тому, который производит краб, когда, вами не замеченный, впивается вам в ногу.
– Вы меня сначала отпустите.
Я не хотел с собой кончать, но даже если б я решился это сделать, я не хотел бы, чтобы кто-нибудь меня держал при этом. Необходимо быть всецело независимым, чтобы себя убить. Самоубийство ведь не просто смерть.
Вопреки моему ожиданию незнакомец немедленно исполнил мою просьбу.
Воздух хлынул мне в легкие, будто держал он меня не за руку, а за горло.
Моряк наклонился и двумя плохо гнущимися пальцами проверил температуру воды.
– Холодновато, – сказал он, вытирая свои пальцы.
– Что же тогда: вернемся.
– Нет, с этим надо кончать.
Все время я оказываюсь в подобных ситуациях. Одиночество мое тому причиной. Я хотел бы, чтобы мной занимались, чтобы меня любили. Поскольку я никого не знаю, я пытаюсь привлечь к себе внимание на улице, потому что только здесь могут меня заметить.
Я – как тот нищий, который в самые зимние холода поет на мосту в полночь. Прохожие ничего ему не подают, поскольку находят подобную манеру просить милостыню излишне театральной. К тому же, видя меня, облокотившегося о парапет, в меланхолии и без дела, прохожие догадываются, что я разыгрываю комедию. Они правы. Но все же, не думаете ли вы, что это довольно печальное положение – нищий в полночь на мосту или я, наваливающийся на парапет, чтобы привлечь к себе внимание мира.
Моряк набивал карманы камнями, чтобы утонуть быстрей.
– Делай, как я, – сказал он.
Ситуация осложнялась. Я не хотел говорить о своих деньгах, но молчать становилось невозможным. До самого последнего момента я надеялся, что какое-нибудь неожиданное событие избавит меня от необходимости сказать, что я обладаю известной толикой денег.
– Э… эй…
Отчаявшийся, который, вынимая камни, сидел на корточках у ящика с гравием, обернулся.
– Мы спасены!
Он смотрел на меня, не понимая.
– Я обнаружил, что у меня есть немного денег.
Незнакомец поднялся, сделал шаг вперед. Камни соскользнули с его пальцев. Его глаза блестели, только по центру.
– У вас есть деньги?
– Да… да.
Остолбеневший, как случается, наверное, с воскресшими, моряк не шевелился. Слеза стекла к его бороде. Потом он внезапно подпрыгнул три-четыре раза подряд, с подниманием рук.
– У вас есть деньги?
– Да… да.
– Покажите… Покажите их.
Я открыл бумажник. Чтобы он не увидел всех моих банкнот, я вытащил один, который на воздухе свернулся.
– Держите, друг мой. Возьмите этот банкнот в десять франков.
Несчастный смотрел на банкнот с любовью, и целую минуту пытался его разгладить.
Мы вошли в ресторан, я впереди.
– Что хочешь заказать?
Теперь я называл его на "ты", потому что он мне был обязан жизнью, потому что был бедней, чем я.
– Как вы.
– Тогда красного?
– Да.
Нам принесли вина в чисто вымытом литровом графине, нарезанного хлеба и четыре колбаски, которые потрескивали даже в тарелках.
Я расплатился.
Я всегда плачу сразу. Так мне спокойней. Я знаю, что деньги, которые остались в бумажнике, принадлежат мне целиком.
Моряк набросился на колбаски.
– Осторожно, ешь не торопясь.
Он мне не ответил. Я почувствовал, что значение мое в его глазах уменьшилось.
Когда он кончил, я его спросил:
– Хорошо поел?
Он утер усы ладонью, прежде чем ответить "да".
Поскольку он меня не благодарил, я добавил:
– Было вкусно?
– Да.
– Ты наелся?
– Да.
Меня раздражало, что по-прежнему он не проявлял признательности.
Чтобы напомнить ему о подарке, который я ему сделал, я спросил у него:
– Те десять франков при тебе?
– Да.
И впрямь, он не был деликатным. Я бы на его месте был бы более вежлив с благодетелем. Ему повезло, что благодетелем оказался я. Я человек широкий, и я милосерден. Неблагодарность не мешает мне делать добро.
– Так как же тебя зовут?
– Племяш… а тебя?
Теперь он мне тыкал. Я заметил, что нельзя сходиться коротко с плохо воспитанными людьми. Они путают дружбу с фамильярностью. Они сразу воображают себя равными вам. Расстояние, вас разделяющее, исчезает. Что касается меня, то я никогда не сходился с людьми, которые, будучи выше меня, выказывали по отношению ко мне фамильярность. Я прекрасно знаю, что это раздражает.
Не то, что Племяш меня сердил, но он мог быть более деликатным. Я был деликатен с Бийаром.
Но, поскольку я хороший человек, я ответил своему соседу:
– Виктор Батон.
Теперь краснота спелых фруктов окрашивала его скулы, над выступами костей. Борода перестала топорщиться. Крошки хлеба пристали к свитеру.
Несмотря на нехватку деликатности, Племяш был мне симпатичен. Наконец-то я нашел друга, на которого мог бы положиться. Он не знал никого, кроме меня. Моя ревность не имела оснований проявиться. К тому же, я гордился тем, что в этой жизни я более ловок, чем он. Когда мы выйдем вместе, он пойдет по улицам, которые мне нравятся; будет останавливаться перед магазинами, которые я люблю.
– Где ты будешь спать сегодня? – спросил я, прекрасно зная, что он бездомный.
– Не знаю.
– Не волнуйся, я тобой займусь.
Первой мыслью было устроить его у себя. Но очень быстро я оставил этот проект. Во-первых, консьержка бы сделала гримасу. А потом моя кровать – это святое место. У меня, как у всех, есть свои мании, особенно в моей комнате. Если бы мне пришлось засыпать, укрывшись на одеяло меньше, я бы всю ночь не сомкнул глаз. Утром, умываясь, я бы чувствовал себя неудобно. Лучше если я сниму ему комнатку в отеле. За десять франков в неделю можно найти совсем неплохую мансарду.
На этой последней мысли я остановился. Однако не спешил объявлять это моряку. Я предпочитал держать его в тревоге.
В это мгновение я почувствовал, что для него я провидение. Он был бледен. Когда богатые люди впадают в тоску, они умеют себя держать. Он был беден, он этого не умел. Его руки подергивались, как руки спящих, по которым прогуливается муха. Его беспокойные глаза двигались резко, как у негра.