Его с посиневшей кожей найдут в миле от дома — дрожащим во сне, так похожем на смерть, а рядом с ним на песке — его слезы, превратившиеся в ледышки.
Пустыня начнет заполнять собою дом, как нижнюю половину песочных часов, которые никогда не перевернут.
Что делать человеку? Джебраил бросил короткий взгляд назад на своего ездока. Даже здесь, в саду Езбекия, в самый полдень, лошадиные копыта стучат слишком гулко. Ты чертовски прав, инглизи, человеку остается лишь идти в Город и возить там тебя или любого другого франка, у которого есть земля, куда он может вернуться. Семья человека живет в единственной комнатушке, которая не больше твоего сортира, в арабском квартале Каира, куда ты ни за что не поедешь — ведь там слишком грязно и нет ничего «любопытного». Тамошние улочки так узки, что сквозь них с трудом протискивается даже тень человека, и этих улиц нет на картах путеводителей. Дома там — словно свалены в кучу и так высоки, что закрывают солнце, а противоположные окна соприкасаются друг с другом. И золотых дел мастера живут там в грязи, поддерживая огонек в кузнице, чтобы делать украшения для ваших английских леди-путешественниц.
За пять лет Джебраил возненавидел их. Возненавидел каменные дома и вымощенные гравием дороги, железные мосты и стеклянные окна отеля Шепхерда он видел в них тот же мертвый песок, что отнял у него дом. "Город, повторял Джебраил жене, уже сознавшись в том, что опять напился, но еще не успев накричать на детей, лежащих слепыми щенками в комнате без окон над парикмахерской, — город — это та же пустыня — джебель — только в маске". Джебель, Джебраил. Почему бы ему не называть себя именем пустыни? А что такого?
Ангел Божий Джебраил диктовал Коран Магомету — Пророку Божьему. Вот было бы весело, окажись вдруг, что вся эта святая книга — не более, чем двадцать три года внимания звукам пустыни. Пустыни, у которой нет голоса. А если Коран — это ничто, то и Ислам — ничто. И Аллах тогда — просто герой рассказа, а его Рай — лишь воплощение желанных дум.
— Прекрасно, — сказал ездок, наклонившись к его плечу. От ездока разило чесноком, как от итальянца. — Подожди здесь. — Правда, одет, как инглизи. Какое ужасное лицо! — оно обгорело на солнце, и мертвая кожа слезала с него белыми клочьями. Они стояли напротив отеля Шепхерда.
С полудня они ездили по фешенебельной части города. От отеля «Виктория» (где его ездок, как ни странно, вышел из двери для слуг) они поехали в квартал Россетти, затем — пара остановок вдоль Муски, потом — вверх к Ронд-Пойнт, где Джебраил прождал этого англичанина добрых полчаса, пока тот, исчезнув, бродил по едким лабиринтам Базаров. Наверное, делал визиты. А теперешняя девушка, — кажется, он видел ее раньше. Да, точно, девушка из квартала Россетти. Скорее всего коптка. Кажущиеся огромными глаза, подведенные тушью, слегка изогнутый нос с маленькой горбинкой, две вертикальные ямочки по обе стороны рта, вязанная крючком шаль, покрывающая волосы и спину, высокие скулы, тепло-коричневого цвета кожа.
Ну конечно, он как-то подвозил ее. Он запомнил лицо. Она была любовницей клерка из английского консульства. Джебраил подбросил этого мальчика к отелю «Виктория» — через дорогу. А в другой раз они поехали к ней домой. Потому Джебраил и запомнил их лица. Если с кем-то из ездоков встречаешься во второй раз и говоришь ему "добрый день", это приносит больше бакшиша. Ему даже трудно говорить о них как о людях — просто деньги. Что ему за дело до шашней англичан? Благотворительность — хоть из любви ближнему, хоть просто из любви — такая же ложь, как Коран. Ее просто не существует.
Еще его ездок встречался на Муски с одним торговцем-ювелиром, который ссужал деньги махдистам, а потом — когда это движение было разбито — боялся, что его симпатии станут известны. Что делал у него этот англичанин? Из лавки он не вынес никаких драгоценностей, хотя и проторчал там битый час. Джебраил пожал плечами. Оба они — дураки. Единственный Махди — это пустыня.
Некоторые верили, что Магомет Ахмед, Махди 83-го года, не умер, но спит в пещере неподалеку от Багдада. И в Судный День, когда пророк Христос утвердит Эль-Ислам всемирной религией, он вновь вернется к жизни и повергнет антихриста Дежала у врат храма где-то в Палестине. И первый звук трубы ангела Асрафила убьет всех живых на земле, а второй — разбудит всех мертвых.
Но Джебраил-Джебель — ангел пустыни — зарыл все трубы в песок. Пустыня — есть достаточное пророчество о Судном Дне.
Совершенно выдохшись, Джебраил развалился на сидении пегого фаэтона. Он разглядывал зад своей бедной лошади. Тощая лошадиная задница. Он чуть не рассмеялся. Может, это — откровение от Бога? Над городом повис туман.
Вечером он напьется с одним знакомым продавцом сикаморовых фиг, имени которого Джебраил не знал. Торговец фигами верил в Судный День и был уверен, что этот день — не за горами.
— Слухи, — мрачно говорил он, улыбаясь гнилозубой девушке, которая работала в арабских кафе и, нося на плече ребенка, искала франков, нуждающихся в любви. — Политические сплетни.
— Политика — это вранье.
— Вверх по Бахр-эль-Абьяду, в языческих джунглях, есть место под названием Фашода. Франки — инглизи и ферансави — затевают там огромную битву, которая распространится во всех направлениях и захлестнет мир.
— И Асрафил протрубит призыв к войскам, — фыркнул Джебраил. — Но он не может. Он — это ложь. И труба его — ложь. Единственная истина — это…
— Пустыня, пустыня. Wahyat abuk! Боже упаси.
И торговец фигами исчез в дыму — пошел купить еще бренди.
Ничего не наступало. Как не было и ничего уже наступившего.
Вернулся англичанин с гангренозным лицом. Вслед за ним из отеля вышел толстяк — его дружок.
— Надо немного подождать, — весело крикнул ездок.
— Хей-хоу! Сегодня вечером я беру Викторию в оперу.
Ездок сел в кэб:
— Рядом с "Креди Лионэ" есть аптека. — Усталый Джебраил натянул поводья.
Ночь опускалась быстро. Этот туман делает звезды невидимыми. Бренди тоже помогает. Джебраил любил беззвездные ночи. Ему казалось, что великая ложь вот-вот будет разоблачена…
VI
Три часа ночи, на улице ни звука, и для фокусника Гиргиса наступает время его главного ночного дела — кражи.
Лишь бриз шелестит в акациях. Сжавшись, Гиргис сидит в кустах рядом с задней дверью отеля Шепхерда. Пока солнце еще не зашло, они вместе с труппой сирийских акробатов и трио из Порт-Саида (цимбалы, нубийский барабан и тростниковая флейта) давали представление на расчищенной площадке возле канала Измаилия — за городом, неподалеку от бойни Аббасия. Ярмарка. Там были качели и паровая детская карусель, заклинатели змей и разносчики закусок: лаймы, жареные семечки абделави, патока, вода с ароматом лакрицы или апельсина, мясной пудинг. Его зрителями были дети — как обычные каирские, так и престарелые — туристы из Европы.
Бери у них днем, бери у них ночью. Если бы только эта боль в костях не делалась с каждым днем все сильнее! Демонстрация фокусов — с шелковыми платками, складными ящиками, скипетрами, таинственным образом попадающих в карман часами, украшенными иероглифами — плугами, скипетрами, ибисом, лилией и солнцем, — ловкость рук и ночные кражи требовали подвижных суставов и резиновых костей. Их его лишила работа клоуна. Его кости, которым полагалось быть живыми, превратились в каменные прутья, прикрытые плотью. Упасть с верхушки пестрой пирамиды сирийцев, чтобы прыжок выглядел как можно более смертельным (и ведь в самом деле — смертельный); или начать колошматить нижнего акробата с таким ожесточением, что вся пирамида дрожала и раскачивалась; смесь веселья и ужаса на лицах у остальных. А дети тем временем смеются, поеживаются, закрывают глаза и наслаждаются тревогой ожидания. Это — единственная награда. Бог не даст соврать, дело вовсе не в плате. Реакция детей — вот сокровище шута.
"Ну ладно, хватит. Лучше быстрее покончить с этим делом, — решил он, и отправляться спать". Однажды он залезет на эту пирамиду таким измотанным, что рефлексы откажут и шееломное падение перестанет быть обманом. Гиргис поеживался на ветру — на том же ветру, что охлаждал акации. "Вверх! приказал он своему телу. — Вверх! Вон в то окно".
Он почти уже выпрямился в полный рост, как вдруг увидел соперника. Из окна в десяти футах над кустами, где сидел Гиргис, вылезал еще один комик-акробат.
Ну что ж, тогда — терпение. Надо научиться его технике. У нас всегда есть возможность поучиться. Повернутое в профиль лицо соперника казалось каким-то не таким, но это, наверное, из-за уличного освещения. Опустив ноги на узкий выступ, незнакомец начал по-крабьи перебираться к углу дома. Сделав несколько движений, он остановился и принялся сковыривать что-то с лица. Белый клочок, порхая, как папиросная бумага, опустился на кусты.
Кожа? Гиргиса передернуло. Но он умел подавлять мысли о болезнях.
Похоже, выступ постепенно сужался. Вор все плотнее прижимался к стене. Наконец, он добрался до нужной точки и заступил одной ногой за угол. Ребро дома делило его фигуру пополам — от бровей до паха. Вдруг он потерял равновесие и свалился вниз. Падая, выкрикнул английское ругательство. Раздался треск кустарника. Перевернувшись, человек замер и некоторое время лежал неподвижно. Вспыхнула и погасла спичка, оставив вместо себя пульсирующий огонек сигареты.
Гиргис исполнился сочувствием. Он увидел, как однажды то же самое случится с ним — на глазах у детей — старых и малых. Если бы он верил в приметы, то оставил бы на сегодня это занятие и вернулся бы под навес у бойни, где они ночевали. Но как можно выжить на те несколько мильемов в день, которые бросают ему зрители? "Фокусник — вымирающая профессия, рассуждал он в минуты хорошего настроения. — Все самые искусные ушли в политику".
Англичанин вынул изо рта сигарету и полез на ближайшее дерево. Гиргис прилег, приговаривая про себя старые проклятья. Он слышал, как англичанин, тяжело дыша и бормоча себе под нос, забрался на ветку повыше, сел на нее верхом и стал заглядывать в окно.
Прошло секунд пятнадцать, и Гиргис отчетливо услышал слова, доносящиеся с дерева: "Ты немного толстоват, понимаешь?" Снова появился сигаретный огонек, потом быстро сверкнул дугой и повис в нескольких футах под веткой. Англичанин, раскачиваясь, висел на одной руке.
Смешно, — подумал Гиргис.
Хруст. Англичанин снова свалился в кусты. Гиргис осторожно поднялся и направился к нему.
— Бонго-Шафтсбери? — спросил англичанин, услышав шаги Гиргиса. Он лежал, уставясь на беззвездное небо и рассеянно сдирая с лица мертвую кожу. Гиргис остановился, не дойдя нескольких футов. — Еще не все, — продолжал человек, — ты поймал меня не до конца. Они там, наверху, в моей постели Гудфеллоу и девчонка. Мы вместе уже два года, и я же не могу начать считать всех его девчонок, понимаешь? Будто все европейские столицы — как Маргит, а променад — не меньше континента в длину.
Он запел:
Не с этой ли девочкой встретил тебя я в Брайтоне?
Кто она, кто она, кто она — дама твоя?
Сумасшедший, — с жалостью подумал Гиргис. Солнцу оказалось недостаточно лица этого бедолаги, и оно решило спалить еще и мозг в придачу.
— Она будет «любить» его во всех значениях этого слова. Он ее бросит. И ты думаешь, мне есть до этого дело? Партнера осваиваешь, как инструмент со всеми его идиосинкразиями. Я читал досье Гудфеллоу и знал — на что я…
Но, наверное, солнце, и то, что творится на Ниле, и кнопка выкидного ножа на запястье, чего я никак не ожидал, и напуганное дитя, и сейчас… он жестом указал на окно, из которого вылез, — все это привело к моему поражению. У нас у всех есть порог. Убери свой револьвер, Бонго-Шафтсбери. Ведь там — Гудфеллоу, хороший парень. И жди, просто жди. Она так и остается человеком без лица, расходным материалом. Боже, скольких еще из нас принесут в жертву на этой неделе? О ней я беспокоюсь меньше всего. О ней и о Гудфеллоу.
Чем Гиргис мог его утешить? Он не очень хорошо знал английский и смог понять лишь половину сказанного. Сумасшедший больше не двигался, а лишь продолжал смотреть в небо. Гиргис открыл было рот, но потом одумался и пошел прочь. Он вдруг понял, как устал и сколько отняла у него акробатика. Быть может, настанет день, и вместо этой отверженной фигуры на земле будет лежать Гиргис?
"Я старею, — подумал он. — Я только что увидел свой собственный призрак. Но все же загляну-ка я в «Отель-дю-Нил». Правда, туристы там не очень богаты. Каждый должен делать то, что ему под силу".
VII
Бирхалле в северной части сада Езбекия была создана северянами европейскими туристами — по их образу и подобию. Воспоминание о доме в темнокожих тропиках. Но пивная получилась настолько немецкой, что представляла собой, скорее, пародию на дом.
Ханну взяли туда лишь потому, что она была дородной блондинкой. До нее там работала брюнетка-южанка, но ее пришлось уволить: она выглядела недостаточно по-немецки. Баварская крестьянка, но недостаточно немецкая! Капризы хозяина пивной Беблиха только веселили Ханну. Работая официанткой с тринадцати лет, она научилась терпеть, воспитав в себе бесчувственную невозмутимость коровы, и это качество хорошо служило ей среди пьянства, продажного секса и общей глупости, царивших в бирхалле.
Для быков мира сего — туристского мира, по крайней мере, — любовь приходит, переживается и уходит — по возможности, ненавязчиво. Все так и вышло между Ханной и бездомным Лепсиусом — торговцем (как он представился) дамскими украшениями. Кто она такая, чтобы задавать вопросы? Давно пройдя через все это (ее выражение), Ханна воспитывалась в несентиментальном мире и хорошо знала, что мужчины одержимы политикой почти как женщины замужеством. Знала она и то, что бирхалле — нечто большее, чем просто место, где можно напиться или подцепить бабу, и среди завсегдатаев есть индивидуумы, чей образ жизни чужд бедекеровскому.
Как бы расстроился Беблих, взгляни он на ее любовника! С мыльными по локоть руками Ханна бродила по кухне, погрузившись в мечты, — сейчас было время легкой работы — между обедом и началом серьезной выпивки. Да, Лепсиус определенно "недостаточно немецкий". На полголовы ниже Ханны, с глазами настолько слабыми, что носил темные очки даже в полумраке пивной; и какие тоненькие ручки и ножки!
— У нас появился в городе конкурент, — признался Лепсиус. — Он ведет нечестную игру и продает товар дешевле. Это неэтично, понимаешь? — Она кивнула.
Вот, и если он придет сюда… и она сможет подслушать… никогда он не хотел втягивать женщину в этот чертов бизнес… но…
Ради его слабых глаз, громкого храпа и мальчишеской манеры взгромождаться на нее, а потом — после долгих ласк — отдыхать, в объятиях ее толстых ног… конечно, она будет следить за любым «конкурентом». За англичанином, с которым неласково обошлось солнце.
В течение всего дня, начиная с медленных утренних часов, ее слух, казалось, делался все острее. И к полудню — когда на кухне вдруг случился взрыв беспорядка (впрочем, ничего необычного: несколько задержек с заказами и упавшая тарелка, разлетевшаяся вдребезги вместе с нежными барабанными перепонками Ханны), — она успела услышать даже больше, чем намеревалась. Фашода, Фашода… это слово омывало пивную Беблиха ядовитым дождем. Даже лица изменились. И шеф-повар Грюн, и бармен Вернер, и мойщик полов Муса, и Лотта, и Ева, и другие девушки — все вдруг стали казаться хитрыми людишками, скрывавшими некую тайну. Что-то зловещее было даже в обычных шлепках, которые отвешивал Беблих проходящей мимо Ханне.
Игра воображения, — сказала она себе. Ханна всегда была практичной девушкой, не подверженной разным фантазиям. Может, это — побочные эффекты любви? Наблюдать видения, пробуждать к жизни несуществующие голоса, переживать и переваривать все ту же жвачку, только с большим трудом, чем обычно? Эти мысли обеспокоили Ханну, ведь она думала, что знает о любви абсолютно все. Как сильно отличается от нее Лепсиус — он медлительнее, слабее. Конечно, в бизнесе он — не Бог весть какая шишка, его трудно назвать более загадочным и интересным, чем десятки других таких же незнакомцев.