- И все-таки который? - с сомнением вопрошал себя в следующую секунду.
Времени у меня уже не было, и, закрыв глаза, я протянул руку к галстукам.
Открыв их, я увидел, что рука легла на галстук с горохом, и уже схватил было его, когда он выскользнул и подобно мертвой змее свалился на ковер. Вряд ли кто-либо не увидел бы в этом предзнаменования. Все еще не зная, на котором остановиться, когда часы пробили время, я поспешно завязал тот, что в полоску, а другой, в горошек, положил в карман в качестве амулета.
Свидание было назначено на час дня в холле моей гостиницы. Спустившись туда, я все еще был недоволен собой и во власти предчувствия, которое часто называют неясным и которое лучше всего можно было объяснить предупреждением, сделанным мне галстуком в горошек. Не отрывая глаз от двери в ожидании прихода Женевьевы и ее отца, я прислушивался к разговору администратора с одним из клиентов по поводу отплытия парохода: "Вы прибываете в Монтевидео 27-го..." Мне и самому захотелось заказать каюту на пароходе, отплывающем в Монтевидео, чтобы избежать подстерегавшей меня опасности, характер которой я никак не мог установить. В зеркале за администратором я видел свое обеспокоенное лицо и всячески пытался придать ему безразличное выражение. Мне это удалось, и я даже выдавил самоуверенную улыбку, когда внезапно вспомнил другую, вызвавшую у меня страх, - гримасу господина Гримальди за несколько минут до того, как господин Фу, он же Сен-Ромен, вместо прощания произнес: "Ты заслуживаешь каторги".
Я так резко обернулся, что администратор вздрогнул, но Гримальди в холле не было. Я было усомнился в безошибочности своего предчувствия, но тут мимо меня прошел, будто вынырнув из небытия в ответ на призыв моего воображения и подчиняясь невольному заклинанию, сам господин Фу, он же господин Сен-Ромен, он же господин Жером. Я не видел это чудовище с того самого дня, как он передал меня в руки полиции, и был буквально сражен его появлением. Было слишком поздно отворачиваться, и мои завороженные глаза встретились с его.
- Как поживаешь? - спросил он, разглядывая каждую деталь моего костюма.
И протянул мне руку, смеясь, словно мой вид напомнил ему добрую шутку, а затем, покачав головой с притворно восхищенным видом, добавил:
- Похоже, ты в прекрасной форме. Кто тебя одевает?
Мы обменялись соображениями относительно заслуг парижских портных, а потом, прервав разговор, он взял меня под руку и отошел от стойки администратора, чтобы нас никто не слышал.
- Я рад, что ты сумел выбраться из той передряги, - сказал он. - Я иногда жалел, что расстался с тобой.
Я с беспокойством поглядывал на дверь. Знакомый со всеми, господин Жером, безусловно, знал, кто такой господин Лефранк. Не угрожает ли мне какой-либо шантаж, если наша встреча с Женевьевой и ее отцом произойдет на глазах моего бывшего патрона? Он неверно истолковал выражение моего лица.
- Не беспокойся. О прежнем забудем. Считай, что ты заплатил все сполна. Только дураки станут упрекать тебя за ошибки молодости.
И хотя я обрадовался обороту, который принял наш разговор, мне не терпелось отделаться от столь сердечно настроенного бывшего патрона. При первой же возможности я пожал ему руку и устремился в телефонную кабину, чтобы как-то прийти в себя. В стеклянной двери кабины я увидел свое отражение в галстуке в полоску, который, как я надеялся, должен был принести удачу. После состоявшейся встречи было бы трудно не признать свою ошибку. В одно мгновение я заменил его вытащенным из кармана галстуком в горошек, надеясь, если еще не поздно, этой постыдной жертвой ублажить богов, разгневанных моей недоверчивостью.
Когда я вернулся в холл, первая, кого я увидел, была Женевьева. Она была одна.
- Папа тут, он сейчас подойдет.
Проследив направление ее взгляда, я увидел неподалеку от нас седого, одетого в светло-серый костюм с розеткой ордена Почетного легиона в петличке господина, беседовавшего с человеком, в котором я без труда узнал все того же Жерома Сен-Ромена.
- Куда бы мы ни пошли с папой, он всюду встречает какого-нибудь приятеля, - сказала, улыбнувшись, Женевьева.
Несмотря на свое незавидное положение, я продолжал надеяться, что Судьба избавит меня от еще худших испытаний и что стоявший ко мне спиной господин Жером уйдет, не заметив меня. Но эта надежда вскоре исчезла. Пожав руку человеку с орденом, он направился к нам, в то время как Женевьева сама спокойно пошла ему навстречу.
- Папа, - сказала она моему бывшему патрону, - позволь тебе представить...
Господин Жером Фу, он же Сен-Ромен, в те времена, когда его еще не называли господином Лефранком, учил меня никогда не торопиться с ответом. Он говорил, что человек, оказавшийся в затруднительном положении, должен посчитать до пяти, прежде чем открыть рот. По возникшей паузе я понял, что он следует собственному совету.
- Я был с ним знаком под другой фамилией, - спокойно сказал он Женевьеве.
Он еще раз оглядел меня с головы до ног, продолжая, как и я, искать предлог, чтобы расстаться. Внезапно его взгляд замер. Словно чем-то заинтригованный и как бы отказываясь что-либо понимать, отец Женевьевы покачал головой.
- Я бы выбрал другой галстук, - сказал он.
И, взяв под руку ошарашенную Женевьеву, направился с ней к двери.
В тот вечер в компании бразильца я основательно напился и, когда взошло солнце, признался другу, что намерен покончить с собой из-за несчастной любви.
Бразилец с восторгом поддержал мое намерение и заверил, что не переживет меня.
Мы пожелали друг другу удачи и встречи в лучшем мире. Вернувшись к себе, я заснул, так и не выполнив свое намерение.
Утром меня разбудил телефонный звонок. Не успев припомнить вчерашние события и принятое в связи с ними решение, я услышал от администратора, что меня немедленно желает видеть господин Лефранк. Я поспешно вскочил с постели, кое-как причесался, накинул халат и стал ждать, медленно считая:
- Раз, два, три, четыре...
Я загадал нечетное число. В дверь трижды постучали, что вопреки всем ожиданиям сулило мне некоторую надежду. Мой бывший патрон начал с того, что стал поливать меня необычайно изощренными оскорблениями, но когда перешел к делу, его красноречие заклинило. В этот момент я сообразил, что Женевьева, которой теперь было все известно, не разлюбила меня. Короче, передо мной предстал растерянный Лефранк, который, чтобы прикрыть свое отступление, еще продолжал отдавать распоряжения.
- Ты отправишься путешествовать. Ты пробудешь за пределами Франции год...
Хочешь денег?
Следуя его совету, я посчитал до пяти, после чего любезно открыл дверь, приглашая гостя покинуть помещение.
- Поскольку вы смеете усомниться в чистоте моих намерений...
Он не дал мне продолжить, возобновив свои обвинения и чередуя их с воспоминаниями о прошлом. Я невозмутимо ждал, когда разъяренный, но уже обессиленный бык станет доступным для удара.
- Только дураки способны упрекать меня за ошибки молодости, - заметил я ему, едва он смолк.
Эта его собственная цитата положила конец борьбе. Враг был укрощен. Он не признал поражения, не раскрыл мне объятия, но теперь я знал, что у этого сильного человека есть слабое место - его дочь, а она любила меня, и скоро моя победа будет окончательной. Еще мгновение - и мне ничего другого не останется, как почувствовать неуместное умиление. И когда зверь с увлажненным взором прошепчет: "Обещай сделать мою дочь счастливой", я вложу свою руку в его и стану испытывать к господину Жерому самую нелепую симпатию.
Но тут послышались поспешные шаги и в открытую дверь влетела женщина, которая устремилась в мои объятия. Это была Лелиа.
- Я успела вовремя, - произнесла она с рыданиями в голосе.
Позднее я узнал, что, протрезвев, бразилец вспомнил о моей угрозе. Не сомневаясь, что всему виной Лелиа, он поспешил предупредить ее о моем замысле.
Репетировавшая со своим профессором "Тоску" и лучше других сознавая свою вину, она примчалась мне на помощь и, еще не остыв от драматургии Сарду, решила разыграть сцену, которой не хватало только музыки Пуччини. К сожалению, эту сцену наблюдал еще один зритель.
Лелиа не сразу заметила господина Лефранка, но когда после поцелуев подняла залитые слезами глаза и увидела его, это ничуть ее не удивило. Ей и в голову не могло прийти, какая искусная интрига свела всех персонажей нашей драмы в этом номере.
- Это он, - сказала она, указав на меня моему сопернику, - это он нуждается во мне!
И, дабы не осталось ни малейших сомнений, добавила, прижимая меня к своему сердцу:
- Прости меня! Я не знала, что ты так меня любишь!
6 Глава шестая Сей последний эпизод, во время которого Судьба обрекла меня на пытку несбыточной надеждой, прибегнув к изощренности, не оставившей сомнений относительно ее намерений, лишь укрепил меня в принятом накануне решении.
Лефранк ушел, не произнеся ни слова. Вся еще трепещущая от своего поступка, Лелиа вернулась к репетиции, полагая, что финальная сцена уже сыграна. Я же остался один, сознавая, что опустившийся занавес отнюдь не положил конец моим испытаниям. Лефранк несомненно расскажет Лелии о моем романе с Женевьевой, а Женевьеве станет известна моя связь с Лелией. Но не эти неизбежные последствия драмы подталкивали меня уйти окончательно со сцены. Я решил это сделать по той причине, что мой прежний союзник, Случай, изменил мне самым недостойным образом, словно после серии из двадцати девяти успешных ставок шарик единственный раз в истории игр выпал снова на Красное, чтобы окончательно добить проигравшего.
Игроки более склонны к самоубийству, чем другие смертные с менее изощренным воображением, которые, пережив катастрофу в битве с превратностями судьбы, возвращаются, смирившись, на пепелище, к своему муравьиному существованию.
Игрок же, преисполнившись гордыни в результате столь же грандиозного, как и удача, невезения, чувствует себя античным героем и совершенно естественно начинает подумывать о достойном древнегреческой трагедии финале. С тех пор как любовь заставила меня оттолкнуть невидимую и направляющую руку Судьбы, все случившееся со мною было отмечено печатью неизбежности, и с этим не имело никакого смысла бороться.
У меня не возникло сомнений по поводу выбора средств, к которым надо прибегнуть, и я не собирался испрашивать совета богов, уже доказавших свою злопамятность. Положив в карман револьвер, с которым больше не расставался, я почувствовал некоторое облегчение. С печальной безмятежностью прогуливался я по Парижу до самого вечера, прощаясь с любимыми местами и снисходительно улыбаясь веселому оживлению прохожих.
Когда наступила ночь, я приготовился написать Женевьеве прощальное письмо. Но, подумав, что больше не увижу свою любимую, с негодованием восстал против своей слабости. Раз я решил умереть, раз исключил себя из общества живущих людей, к чему было подчиняться общепринятым условностям? Кто мог помешать мне поступить по своему усмотрению, отправиться к Лефранку, взломав, коли потребуется, дверь, и заставить Женевьеву выслушать меня, уверить ее в своей любви? В моей искренности она сможет убедиться на другой день, когда газеты сообщат о моей смерти.
К тому же я надеялся, что не застану дома Лефранка, который, как говорила мне Женевьева, каждый вечер отправлялся в редакцию своей газеты. Женевьева скорее всего была дома. Не требовалось прибегать к помощи сверхъестественных сил, чтобы представить себе то, что произошло в течение дня: Лефранк наверняка поделился с дочерью теми сведениями, которые узнал от Лелии, и его разоблачения вряд ли могли побудить Женевьеву отправиться в город ужинать или пойти в театр. Это предположение лишь укрепилось, когда я пришел на маленькую улочку в районе Пасси, где в глубине находился особняк, в котором жила Женевьева. За шторами ее виднелись полоски света. Ее комната на первом этаже выходила в темный тупик, куда я и направился. Приблизившись к окну, из которого падал свет, я с радостью увидел, что оно приоткрыто. Неужели Судьба решила оказать мне последнюю милость, подобную глотку рома приговоренному перед казнью?
Я тихо позвал ее, но, не получив ответа, миновал ограду, отделявшую меня от освещенного окна, и тихо постучал по стеклу. Потом, убедившись, что никто за мной не следит, я подтянулся на руках и оказался один перед приготовленной ко сну и оставшейся нетронутой постелью. Растроганный видом этой постели и знакомым запахом духов, я застыл на месте, пока над моей головой не послышался шорох.
Я вышел в коридор с лестницей в глубине и двинулся вперед, на удивление легко ориентируясь в доме, где до сих пор ни разу не бывал. Я шел с непринужденностью человека, которому нечего терять. Но как только у меня под ногами скрипнула ступенька, я подумал, что может появиться слуга и поднять тревогу. Вынув для храбрости револьвер, который, впрочем, собирался использовать лишь против самого себя, я по привычке считал ступени. Их оказалось восемнадцать. Прежде я бы остался доволен комбинацией из двух цифр, сумма которых составила девятку, не раз благоприятствовавшую мне, но сегодня я отверг подобное поощрение со стороны обманчивой арифметики.