Лунин очутился перед освещенным подъездом и прочел сверкающую электричеством вывеску - "Аполло". Болезненная улыбка, бессмысленная и порочная, кривила его губы, и Лунин сам испугался своего лица, увидев его в большом зеркале.
Лунин шел неуверенно по фойе, и ему казалось, что вокруг - фантомы, а не живые люди, и что вот они подойдут сейчас, окружат его, приблизят к его лицу свои ужасные маски и раздавят его своими жесткими деревянными туловищами.
На эстраде плясала француженка. Лунин видел огромный красный рот, зеленые пятна под глазами, золотую волну юбок и бесстыдное движение ноги, обтянутой в черное трико...
Лунин тяжело опустился на стул, и лакей поставил перед ним бутылку клико14.
Неожиданно прозвучал знакомый голос:
- И вы здесь! И вы!
Как новая маска возникло лицо перед Луниным: бледный лоб с черными на нем кудрями и глаза, полные страсти мрачной.
- Ах, это вы, граф. Вы один? Ну, что же. Будем вместе пить. Будем пить, граф.
- А ведь у нас с вами был однажды разговор, - сказал Бешметьев. Помните? Это было три года назад... Мы с вами говорили, что многие живут теперь фантастически, что силы тайные влияют на события.
- Помню.
- Не правда ли, теперь, после революции, хуже стало?
Лунин молчал.
- Я не про политику говорю, - продолжал граф задумчиво, - я в политике весьма наивен; я про наши души говорю. Года три тому назад у нас мечта какая-то была. И вот, казалось, воплотится она. Идешь, бывало, по вечерней улице и как будто шорох слышишь волнующий и поступь такую гордую и прекрасную. Чью? Бог знает. А помните, с каким глупым лицом я следовал повсюду за княжной Ховриной, ныне женой моей? Кстати - ей очень хочется, чтобы вы написали ее портрет. Вы согласны? Нет? Я был бы очень рад, если бы вы написали ее портрет. Чтобы понять ее лицо, надо отца ее разгадать. Вы видели князя?
- Раза два видел.
- Не правда ли, любопытное лицо?
- Да. В нем какая-то усталость мудрая.
- Вот именно: как будто бы не одну жизнь пережил он. Вы знаете, князь - астроном по специальности и даже какие-то открытия сделал; но если с ним поговорить как следует, то наука его во что-то другое превращается в магию, так сказать. Говорит он точно и трезво и даже с улыбкой материалистом себя называет, но при этом как будто бы есть у него тайная мысль. Я боюсь этого колдуна, ей-Богу.
Граф засмеялся.
- Вы начали, граф, о фантастичности, о мечте, - сказал Лунин, - я бы хотел послушать. Я не совсем понимаю.
- Как странно! А я думал, что именно вы поймете меня. Я сужу по вашим картинам. Вот у вас есть "Дама в черном". У нее глаза тревожные. Она такой же крови, что и я. Вы должны понимать.
- Если в этом смысле, то понимаю, пожалуй. Только я думал, граф, что вы можете сообщить что-нибудь реальное на эту тему.
- Откуда у вас надежда такая?
- Я вам скажу откуда. Я по лицу вашему вижу. Вот вы растревожены событиями, что-то предчувствуете вы - человек ожидающий, ищущий... Все это мне близко, но вы еще обладаете тем, чем я не обладаю. У вас цельность есть и страсть в сердце. А я как художник не умею всего себя отдавать: силы берегу на мастерство.
- Да, вы скупы и холодны, пожалуй, - согласился Бешметьев, - но, может быть, это оттого, что вы стыдливы очень, несмотря на всю вашу суровость...
- И брезглив.
- Да... Да... И брезгливы, конечно.
- Вы знаете, мне кажется, что скоро убивать себя будут многие... неожиданно сказал Лунин.
- Я вот хожу по улицам и думаю: это - все самоубийцы бродят... И у всех такие пустые глаза.
Лунин вздрогнул.
- Да, граф, нет ничего страшнее пустых глаз, и вот еще когда кажется, что борода приклеена.
- И я многого боюсь. Женщины боюсь особенно. Когда она говорит: "да, милый", "нет, милый", а сама думает о чем-то своем.
- Но я скептик, граф, - сказал серьезно Лунин, - мне иногда неудержимо хочется весь свой опыт отвергнуть, назло самому себе... Иногда мне хочется сказать: "Страшно? Ну и прекрасно... Это нечто иное, как романтический испуг, болезнь психическая, отмеченная и в истории литературы, между прочим". Так цинично мне хочется иногда сказать.
- Ах, Боже мой! Я это очень понимаю. Вот новая любовь, новая любовь... Все так таинственно в наших сердцах, и какие-то противоречия безумные как будто разрешаются. Но придет историк и бесстрастно скажет: "Распущенность нравов во время революции". И, может быть, педант будет прав. То есть, с одной стороны, разумеется. Определенность научная всегда однобока, несмотря на всю свою святую правоту...
В это время к столику подошла высокая женщина с бледным овальным лицом и злыми красивыми глазами. Граф взял ее за руку и посадил рядом.
- Рекомендую... Клара... Прекрасная Клара... Я влюблен в нее...
Клара повела глазами, которые казались пушистыми, когда она их прищуривала, и сказала лениво:
- Глупости какие. Влюблен. До утра влюблен, милый, а утром к жене поедешь.
- Не говори о жене! - сказал Бешметьев, и яркая краска выступила у него на щеках.
- Вот все вы такие: "Влюблен... Влюблен", - а о жене не смей и говорить...
Клара засмеялась и с презрением посмотрела на Бешметьева.
- Влюблен я, - сказал упрямо граф, - сама знаешь, третью ночь в вертепе вашем...
- Ну, прощай, милый... Меня вон офицеры ждут.
Но граф, разговаривая с Луниным, все время подливал шампанское и теперь, совсем охмелевший, не хотел отпустить Клару.
- В "Пятьдесят девять" поедем, - бормотал он, целуя у локтя руку Клары, - а потом на Острова...
Лунин расплатился и, не прощаясь, вышел из "Аполло".
XV
Лунин не знал, когда и при каких обстоятельствах возобновила Анна знакомство с Любовью Николаевной, но уже не раз он заставал их вместе в маленькой гостиной. Прощаясь, они целовались нежно, и, по-видимому, у них были какие-то общие интересы, о которых ничего не знал Лунин.
Иногда Анна говорила ему:
- Сегодня из театра я поеду к графине. Не жди меня.
Лунин так был занят собою и больными мечтами своими, что дружба Анны с графиней не очень его интересовала.
С Анной редко оставался Лунин наедине, и отношения их потускнели.
В конце февраля Анна объявила Лунину, что едет в Москву и надолго, может быть, на целый месяц: опасно заболел отец.
Когда Лунин и Анна стояли на перроне вокзала и ожидали второго звонка, оба чувствовали, что надо сказать что-то, произнести какое-то слово значительное, но сердца их были холодны и пусты. И слова нужного не сумели они произнести...
- Ты не забывай меня, смотри, - сказала Анна с такою же улыбкой и с тем же выражением глаз, какие волновали Лунина год назад, но теперь ему казалось, что и улыбка, и взгляд Анны - только хорошее подражание той прежней улыбке и прежнему взгляду.
Лунин, не отвечая Анне на ее полувопрос и тоже улыбаясь, сказал:
- Я тот же преданный, я раб твоей любви...
Анна коснулась губами темных роз, которые нежно и пьяно пахли, увядая.
- Да, - сказала она, - а я тебя забыла спросить: когда же ты будешь писать портрет графини? Она так умоляла... Пожалуйста, милый, не отказывайся на этот раз. Она тебе на днях письмо пришлет.
- Да, да... Я буду писать портрет графини, - сказал Лунин, припоминая ее лицо, - я охотно напишу ее портрет.
Раздался звонок, и Анна прижала свою руку к губам Лунина.
Лунин стал бывать у Бешметьевых. Ему нравился старый бешметьевский дом на Мойке, около Певческого моста. И обстановка дома казалась ему приятной, и самый быт бешметьевский, сохранивший личину благообразия, правился ему, быть может, потому особенно, что не было у него, Лунина, связи с его прошлым, что давно он жил, как бродяга, оторвавшийся от земли...
И то, что Бешметьев был последним в роде, уже утомленным потомком когда-то не знавших усталости графов, волновало воображение Лунина.
Впрочем, самого Бешметьева он редко заставал дома. А с Любовью Николаевной он провел несколько долгих вечеров, прежде чем решился приступить к ее портрету. И в эти вечера, когда вглядывался Лунин в лицо ее, неотступно возникало перед ним другое лицо - низкий упрямый лоб с черными на нем кудрями, глаза с темным блеском и страстные губы, шепчущие имя Клары... Лунин хотел разгадать тайну семьи Бешметьевых и не мог ее разгадать. Но непонятные глаза графини, ее губы, алчно-чувственные и злые, великолепные светлые волосы с золотистым оттенком и гибкая линия шеи радовали художника... И ничего не рассудив, но что-то разгадав бессознательно, Лунин решился наконец писать портрет.
Однажды во время сеанса Любовь Николаевна сказала Лунину:
- Вы знаете, я жду портрета с волнением и со страхом... И это для меня испытание, право... Сказать вам, чего я боюсь?
- Скажите.
- Я боюсь, что вы меня сделаете слепой.
- Как слепой?
- Ну, да... Слепой. Понимаете? Д у ш е в н о с л е п о й...
Лунин смущенно улыбнулся.
- Я, по правде сказать, не люблю объяснять мои портреты. Я сам не знаю, как напишу. Но меня интересует это... В ы боитесь слепоты душевной? В ы?
- Да, я. Почему вы удивляетесь?
- У вас взгляд самоуверенный. Вот почему.
- Ах, это так. Привычка и гордость моя. А вам я не стану лгать. Я слепая, слепая... Я как в лабиринте живу. Меня пожалеть надо. Заблудилась я.
- И вы! - пробормотал Лунин. - И вы! Боже мой...
- Мы, женщины, живем любовью. Не правда ли? Но что значит любовь? Татьяна пушкинская умела любить. А мы все безнадежно холодны и жестоки. Когда мы любим, мы убиваем, губим... И нас убивают.
- Как странно, - сказал Лунин, - кажется, что вот наступил час признаний... Все признаются в том, о чем до сих пор молчали. Или уже невозможно молчать? Что это? Или, быть может, мы в самом деле вырождающиеся, отпавшие от настоящей жизни? Но где она - настоящая жизнь? А я? Что ж, я готов признаться в самом дурном и стыдном. Я все забываю. Вы понимаете? Я могу влюбиться, убить - и все забуду чистосердечно. Может быть, я поступка не забуду, но себя того времени забуду, то есть ч т о я тогда чувствовал, к а к я тогда переживал. А забыть себя - это значит свое "я" потерять. Ведь это ужасно... Ведь это гибель...
- Да, гибель, - повторила тихо Любовь Николаевна.
В это время вошел князь Николай Николаевич и, здороваясь, сказал:
- О какой гибели ты говоришь, Люба?
- Вот об утомленных людях вообще... О слабости нашей...
- Да, да, - сказал князь, - если посмотреть на вас, господа, со стороны, можно подумать, что вы в самом деле последние, что вы обреченные какие-то... Слава Богу, что кроме вас есть иная молодежь... Слава Богу...
- А вы как думаете, князь, - спросил Лунин, - откуда слабость наша? И почему лет пять тому назад мы не унывали еще, а вот теперь разучились жить, любить и даже картины пишем вяло и все по-старому, как прежде выучились?
- Я думаю, - сказал князь серьезно, - что причин много было, но одна, быть может, особенно повлияла на судьбу вашу. Это - революция, друзья мои. Она совсем прошла мимо вас, и поэтому вы устали больше, чем другие. Кто больше устанет: тот, кто плывет по течению, или тот, кто пытается удержаться на месте? Вы ничего не делали - и за это история растоптала вас.
- Мы для тебя, папа, статистические материалы, - засмеялась графиня, а вот нам жить хочется, жить хочется.
- И то хорошо! - засмеялся князь. - А вот я все в газетах читаю о самоубийцах. "Жить не хочется", - в записках пишут. Что же это?
- Это все наши братья-декаденты, - сказал Лунин, - только мы на эту тему картины и стихи сочиняем, а у них нет стихов, нет картин, они честнее нас, откровеннее... Я это понимаю, но вот чего я не понимаю, так это вас, князь. Откуда у вас бодрость такая? Как это так легко вы мир принимаете?
- Потому что я наивный реалист, - улыбнулся князь, - у меня с миром, признаюсь вам, отношения очень близкие: нам друг без друга никак не обойтись. Приходится взаимно извинять слабости и пороки... Вот у меня склероз, и сейчас голова кружится, и мир отчасти виноват в этом, но я великодушен и не слишком жалуюсь на мою судьбу. Прощай, Люба, однако...
Когда князь ушел, Любовь Николаевна с грустью сказала:
- Отец дурно выглядит сегодня. А мне он так нужен теперь, так нужен...
Потом, когда Лунин собрался уходить, она удержала его.
- Покажите, наконец, портрет мой! - сказала она с вкрадчивой нежностью.
- Смотрите, пожалуй, - сказал Лунин.
Портрет был написан в розовато-белых и золотисто-рыжих тонах. Глаза и губы были влажны, как у тициановской Магдалины15. И на лице была печать как бы утомившейся страсти...
- Я бываю такой, - прошептала смущенно графиня, - но как вы угадали это? При вас я никогда такой не была... Но вы жестоки, Борис Андреевич: ведь здесь я куртизанка какая-то.