Я закрыл глаза - и видение исчезло. И тотчас я понял, что мое расстроенное воображение вложило в уста призрака строчку из стихотворения, которое я читал накануне.
Но беспокойство не оставило меня. Я торопливо оделся и, взяв свечу, пошел в комнату сестры, предчувствуя, что ее припадок продолжается.
Предчувствие мое оправдалось: сестра полусидела на постели, судорожно сжимая края оде-яла; грудь ее высоко подымалась от прерывистого дыхания; воспаленные глаза с мучительным напряжением смотрели в одну точку. Я взял ее за руку. Пульс бился так часто, что я не мог сосчитать число ударов. Две служанки молчаливо ухаживали за сестрой: клали ей на грудь лед и время от времени давали ей лекарство, от которого распространялся запах эфира.
Сестра сделала знак глазами, чтобы я приблизился к ней, и, с трудом произнося слова, попросила меня достать из серебряного складня письмо тетки, предназначенное мне.
Сестра не раз говорила об этом письме, но я почему-то не торопился прочесть его. Повину-ясь сестре, я достал из складня конверт, приблизился к киоту и, при красном свете лампады, прочел это странное письмо.
"Я должна предупредить тебя, - писала моя тетка, - что ты живешь в седьмой период твоего бытия. И та, которая была некогда твоей невестой, в новом круге - твоя сестра. Но наступит время возврата, и снова сестра станет невестой. Помни слова Соломона: "Запертый сад - сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатленный источник".
Понимая, что тетка не могла меня мистифицировать, я объяснил эти таинственные слова расстройством ее душевной жизни.
В это время сестра почувствовала, по-видимому, облегчение: дыхание ее сделалось мерным. Она закрыла глаза и тихо уснула.
На другой день я вспомнил о моей галлюцинации. "Ночной кошмар, - думал я, - свиде-тельствует о переутомлении нервной системы. Не надо искать в нем сокровенного смысла". И вскоре я забыл об этом случае. Жизнь пошла по-прежнему, и только одну особенность я стал замечать в себе, и для нее я не мог найти правдоподобного объяснения: моя душа стала необычайно чуткой к колебаниям в здоровье сестры. Нарушение мерности в биении ее сердца тотчас же отражалось в моей душе, даже в тех случаях, когда я был отдален от нее значительным пространством.
Каждый раз, когда ночью случался у нее припадок, я просыпался в тревоге, понимая грозящую опасность, несмотря на то что ни один звук не долетал до меня из отдаленнейшей комнаты, в которой спала моя сестра. Дрожа от волнения, я шел через лабиринт темных зал и всегда приходил в спальную сестры ранее, чем служанка.
Я научился ухаживать за больной, узнал лекарства, которыми она пользовалась, но я был уверен, что в моих руках есть еще одно средство, которое было более могущественно, чем стрихнин, растворенный в эфире. Я стал пользоваться особой силой, которая - как мне казалось - исходит из моей души.
Чтобы применить эту силу, я должен был сосредоточить свое вниманье на одной мысли об освобождении сестры от приближающейся смерти; для этого я обыкновенно пристально смотрел на одну светящуюся точку. Случайно я избрал для этого красную лампаду перед Распятием. Рука сестры лежала в моей руке, и я чувствовал, как усилием моей воли восстановляется постепенно нарушенный ритм ее сердца. По-видимому, и сестра чувствовала мое влияние и с доверчивостью протягивала мне руку. Иногда она совсем не звала служанок, и мы вдвоем с ней проводили томительную ночь.
Я давно уже должен был покинуть старый дом, но все мои планы были разрушены настроением, которое овладело мною.
Близость с сестрой стала для меня насущной необходимостью, и сознание, что смерть уже приблизилась к ней и что только я один усилием своей воли отстраняю траурную гостью, заставляло меня забыть о всех моих планах.
Когда я, проходя по залам, случайно слышал шелест ее платья или видел ее в парке закутан-ную в осенний плащ, мое сердце сжималось от непонятного чувства, нежного и ревнивого.
Все в ней я любил благоговейно - и болезненный румянец, и лучистость лихорадочных глаз, и едва уловимый запах ее тела.
Но чем целомудреннее и чище было мое отношение к ней наяву, тем ужаснее и кощунстве-ннее были мои сны, в которых сам дьявол, казалось, старался запятнать преступлением нашу братскую любовь.
Однажды сестра приснилась мне обнаженной, лежащей в своем алькове, на ней была широкая повязка - немного ниже линии сосцов, из-под повязки сочилась алая кровь; и я, не стыдясь, смотрел на наготу сестры. Я проснулся в ужасе и отчаянии: сон этот казался мне преступным..
А время шло; припадки стали повторяться все чаще и чаще, и сестра уже не вставала с постели. Уже давно пульс ее не бился в сумасшедшем торопливом ритме, а, наоборот, казался едва заметной дрожащей нитью, и лишь изредка волна крови, набегая, напоминала о том, что сердце совершает свою предсмертную работу. Я удалил служанок и один в продолжение трех суток стоял на коленях у постели сестры, не принимая пищи, и непрерывно, и напряженно оспаривая у смерти ее жертву.
Наконец, я не выдержал этой пытки и отдал сестру последней владычице.
Тогда Ариадна неожиданно открыла глаза, уже давно сомкнутые, и произнесла отчетливо непонятные для меня слова: "Жених мой возлюбленный!"
Потом голова ее запрокинулась на подушку, и началась агония, эти ужасные содрогания от чьих-то черных прикосновений.
Я, шатаясь, уже равнодушный ко всему, вышел из комнаты и, когда я проходил по мраморной зале, мне показалось, что кто-то прошептал мне на ухо: "Сумей предвосхитить смерть!"
И я не удивился этому голосу.
Пришли служанки убирать тело покойницы. Я послал в оранжерею за розами, и весь дом наполнился их благоуханием, и не было слышно запаха тления.
Потом пришел священник и какие-то неизвестные мне люди, и началась панихида.
И когда запели: "Упокой, Боже, рабу твою и учини ю в раи, идеже лица святых",- я вспомнил золотую корону ее волос и ее милые руки на клавишах фисгармонии, когда она играла Баха.
Уже не было прежней тоски в моем сердце, и в новом томлении я слушал пение, и кто-то внятно шептал мне: "Сумей предвосхитить смерть".
"Радуйся, Чистая, Бога плотью рождшая... Тобою да обрящем рай..."
Осенние лучи пробивались сквозь дым кадильниц навстречу молениям. Я подошел к окну. Там, в парке, шуршал листьями и веял багрянцем холодный октябрь.
И я вспомнил о великом одиночестве моем. "Сестра, - думал я,- знала что-то и кому-то молилась, и - должно быть- древние тени приходили к ней и благословляли ее на путях любви и мудрости.
А я один в печали моей и ничего не знаю, ничего не знаю..."
1909
Сестра. - Печатается по изд.: Чулков Г., Рассказы. Кн. I. СПб., 1909.
МОРСКАЯ ЦАРЕВНА
I
Дом, где я поселился, стоял под скалою, почти отвесной. Наверху росли сосны, молчаливые и недвижные. И лишь в бурю казалось, что они стонут глухо, и тогда ветви их склонялись, изнемогая. А внизу было зеленое море. Во время прилива от моего дома до моря было не более пяти сажен.
Я жил во втором этаже, а в первом жили мои хозяйки - мать и дочь. Матери было лет семьдесят, а дочери лет пятьдесят. Обе были бородаты. Хозяйская дочь напивалась каждый день, и тогда обычно она подымалась наверх и беседовала со мною, утомляя меня странными рассказами.
Старуха уверяла, что она внучка одного знатного и богатого человека, но злые интриганы отняли у нее наследство и титул. Трудно было понять, о чем она говорит.
Иногда старуха спрашивала у меня, не боюсь ли я чего-нибудь.
- Не надо бояться, - говорила она, странно посмеиваясь, - не надо бояться, сударь. У нас здесь тихо и мирно. Правда, изредка бывают ссоры, но все скоро кончается по-хорошему. Рыбаки, знаете ли, народ вспыльчивый, но добродушный в конце концов, уверяю вас...
Я не боялся рыбаков, но старуха внушила мне странную робость. Когда я, возвращаясь вечером домой, находил ее пьяной на лестнице, и она хватала меня за рукав, бормоча что-то несвязное, у меня мучительно сжималось сердце и, войдя к себе в комнату, я дрожащей рукой зажигал свечу, страшась темноты.
И так я жил на берегу моря. По правде сказать, я очень тосковал в те дни. Порою мне казалось, что у меня нет души, что лишь какие-то бледные и слепые цветы живут во мне, благоухая, расцветая и увядая, а того, что свойственно людям - понимания и сознания, - во мне нет.
Я жил, как тростник, колеблемый ветром, вдыхая морскую влагу, греясь на солнце и не смея оторваться от этого илистого берега. Это было мучительно и сладко.
Но пришел час - и все переменилось во мне.
Однажды во время прилива я пошел на пляж, где было казино и по воскресеньям играл маленький оркестр.
Я сел на берегу и стал смотреть на купающихся.
Из кабинки вышел толстый человек с тройною складкою на шее; на нем был полосатый пеньюар; толстяк тяжело дышал, осторожно наступая на гравий. Потом вышли двое юнцов лет по семнадцати; они были в черном трико; и я с удовольствием смотрел на их сильные упругие ноги и на смуглые плечи. Пожилые дамы, в просторных купальных костюмах, спокойные и равнодушные; худенькие девушки, слегка смущенные наготою и взволнованные соленым морским ветром; мальчики и девочки, то шаловливые, то робкие: мне нравилась эта пестрая толпа, среди белых фалез...
Я решил купаться. Когда я, надев трико, выходил из кабинки, пара зеленовато-серых глаз встретилась с моими глазами, и чья-то стройная фигура, закутанная в пеньюар, скользнула мимо меня и скрылась в толпе.
Мне показалось, что где-то я видел эти морские глаза.
Купаясь и плавая, я время от времени смотрел на женщин, которые вереницей стояли вдоль канатов, забавно приседая в воде, жеманничая и громко вскрикивая, когда волна, увенчанная седыми кудрями, обрушивалась на них и покрывала их голову своим зеленым плащом. Среди этих женщин не было той, чьи глаза встретились с моими, когда я был на берегу.
Наконец я увидел ее. Она проплыла мимо меня совсем близко - гибкая и скользкая, как рыба. Я видел прядь рыжих волос, выбившихся из-под чепчика, линию шеи и руку, нежную и тонкую.
Потом, после купанья, когда я шел по мосткам в кабину, я опять увидел зеленоглазую незнакомку. Она лежала на берегу одна, и мне было приятно, что никого нет около нее.
Я улыбнулся и прошептал:
- Морская царевна...
В тот день и небо, и море, и фалезы - всё было прекрасно. И за обедом (я обедал не дома, а в пансионе г-жи Морис) соседи мои казались мне приятными. С одним из них я даже разгово-рился, чего раньше не случалось. Это был поляк Дробовский, молодой человек лет двадцати семи.
Мне не было с ним скучно, но его чрезмерная любезность и непонятные пустые глаза несколько смущали меня.
После обеда он пошел меня проводить. Какие у него были странные жесты и поступь! Всегда казалось, что он слегка танцует: он подымался на цыпочки и прижимал руки к груди.
Я спросил его, не знает ли он рыжеволосой дамы с зелеными глазами.
Он как будто бы испугался моего вопроса и, смутившись, забормотал:
- Нет, нет, я не знаю ее... Уверяю вас... Правда, я догадываюсь, о ком вы говорите, я заметил эту даму... Но, право, я незнаком с нею...
- Ах, да, - воскликнул он, продолжая прерванный разговор,- вы сказали о славянской душе... Это верно. Мы очень порочны и ленивы - это верно, но согласитесь, что здесь, на Западе, у всех какие-то опустошенные сердца. И у этих французов нет сердечного опыта, какой есть у славян... Мы все исполнены предчувствий и томлений...
- А как вы думаете, - спросил я, - эта дама - она русская?
Он совсем смутился.
- Не знаю, не знаю, - сказал он, отвертываясь и краснея.
Мы простились и разошлись по домам.
На лестнице меня ждала старуха с фонарем - пьяная и страшная, как всегда.
Она гримасничала и смеялась без причины, провожая меня в мою комнату.
Просунув голову в дверь, она по обыкновению сказала что-то непонятное:
- Да благословит вас Господь, сударь. Пожалуйста, спите спокойно и ничего не бойтесь. Если вам приснится Морская Женщина, помяните св. Сульпиция или Деву Марию и ничего худого не будет. Не бойтесь, не бойтесь, сударь.
- Какая Морская Женщина? - сказал я с досадой.
- Ах, она приходит иногда, - опять рассмеялась старуха, широко открыв свой черный рот, - иные называют ее Морскою Принцессой... Но вы, сударь, не бойтесь... И если она придет, тогда... Тогда... Не целуйте ее, сударь. У нее губы отравлены.