- Его можно забрать?
- Берите, конечно, - пенсионер пожал плечами.
- Вы уверены, что его выбросили?
- А для чего, по-вашему, он здесь стоит?
- А он работает?
- Конечно, работает. Берите скорей, пока другие не забрали.
Холодильник был нужен для детского сада. Ира оставила меня сторожить его и побежала за машиной. Мы заплатили грузчикам триста шекелей. Дома оказалось, что холодильник не работает и ремонту не подлежит. Какое-то время спустя, проходя по улице Гордон, мы снова увидели дядьку на скамейке, и я сказал ему: холодильник-то не работает.
- Чего ж ты не проверил? - пожал он плечами. - Вот так все тут делается. Я удивляюсь, что эта страна еще существует.
Дашка решила, что кроватки и матрасики у детей должны быть обязательно новыми. Остальную мебель можно было в изобилии подобрать на улицах возле мусорных баков. Мы с Ирой купили древний "фиат-124" (у Дашки и Коли уже был купленный в кредит "мицубиси"), укрепили на крыше багажник и набили дом неплохой мебелью и мебельными плитами, годными как материал для всяких столиков, скамеек и полок.
Наконец открыли тик - завели "дело", зарегистрировали сад в налоговом управлении. Дашка сочинила и размножила объявления, мы расклеили их всюду, где только могли. Никто не отозвался. Две сотни объявлений мы забросили во все почтовые ящики района. Опять никто не отозвался. До сентября оставалось две недели. Фима снова надел кипу, Дашка - шляпку, кофту с рукавами и длинную юбку, и они отправились агитировать по домам.
Справа от нашего дома ашкеназские улицы, слева - марокканские. Никто не расселялся по признаку исхода, селились, как приезжали, - сначала одни, потом другие. У ашкеназов на зеленых газонах стоят белые пластиковые столы и кресла, лишь изредка появляется во дворе аккуратная старушка в плотном платье или седоусый старичок в панамке и шортах, вечерами там тихо и пусто. В марокканской части ярко горят огни на открытых верандах, собираются для ужина большие семьи, люди за столами кричат и жестикулируют.
Дашка умоляла Фиму помалкивать: о будущих компьютерах и спортивных завоеваниях лучше не заикаться. За рекордами тут никто не гоняется, экспериментаторы, реформаторы и интеллектуалы не в чести. Все должно быть самым обычным. У них сильный козырь: деньги. Все берут по восемьсот шекелей с ребенка, они будут брать по пятьсот. Люди должны понимать, что разница в цене не потому, что детей будут хуже кормить, а потому, что мы живем в этом доме и не платим за аренду.
К концу августа записали шесть детей. Дашка и Фима решили: если запишется еще один, они открывают. В последний день записали троих.
Целую неделю во дворе под деревьями был накрыт праздничный стол, а на ветвях висели электрические лампочки - отмечали новоселье. Вдруг оказалось, что у нас много не совместимых друг с другом друзей. Как посадить за один стол Векслеров, Айзенштадтов, маму с тетей и их близких подруг, еще несколько родственников, наших с Ирой иерусалимских хулиганистых приятелей, наших же чопорных друзей из Тель-Авива, друзей по ульпану, друзей по курсам, Дашкиных подруг из городского управления и ее актерскую шатию-братию... Но труднее всего было с соседями. Как не осрамиться с кошрутом? Не дай бог внушить малейшее подозрение - в рот ничего не возьмут, а у нас религиозный детский сад, нам рисковать нельзя.
Решили позвать их отдельно. Ира с Дашкой приготовили салаты, рыбу и мясо с картошкой, однако большой надежды, что к ним притронутся, не было. Накрыли стол в салоне, как положено, с фарфором, маминым столовым серебром, бокалами и рюмками, и, чтобы уж наверняка, подстраховались - заготовили запечатанную разовую посуду и скатерть. Накупили готовой запечатанной еды. Все со штампом кошерности. В восемь часов появились Яков, его жена Ноэми и четырнадцатилетний Ицик. Сухощавая, желтолицая, с неприветливым властным лицом, Ноэми запнулась у двери, не донеся руку до мезузы. Дашка подлетела, стала рассказывать, что рав Коган самолично прибил эту мезузу, а Ноэми все медлила, и получалось, будто она не верит Дашке. Ицик, мальчишка, почувствовал это, что-то быстро сказал матери... Яков шел сзади и нес подарок - напольную вазу.
Мы показали дом, Ира сказала:
- Ноэми, мы можем сесть за стол - тут все кошерное, не сомневайтесь, Даша очень строго следит за этим, но, если вам спокойнее, вот все разовое и нераспечатанное, мы можем посидеть в саду.
Ноэми затруднилась, Яков сказал:
- Сегодня жарко, давайте в саду посидим.
Ира провела гостью на кухню, показала готовые блюда. Ноэми заметила:
- Боюсь, Яков это не будет есть.
Уселись в саду, выпили, я произнес речь о своем учителе Якове, Ира заговорила о его матери, и, видимо, какое-то слово легло на душу Ноэми - она слегка оживилась, кивнула, что-то сказала хорошее про Иру, приехал с работы Коля, он уважал Якова и любил поговорить с ним о жизни, Гай залез к нему на руки и перестал изумлять Ноэми своей невоспитанностью, стал налаживаться общий разговор, и тут явились Жанна с Фимой.
Дашка не успела принять меры - Фима выпил и завладел разговором. Он стал рассказывать, каким будет сад. Недостаток слов его не смущал - вскакивал и показывал руками, ногами, всем телом - компьютеры, бокс, танцы. Захотел показать кассету с танцующими детьми и Дашкой - нам пришлось перебраться в салон. Увидел на кухне блюда с рыбой, притащил и стал плюхать всем на тарелки. Он так мелькал, что Ицик следил за ним, раскрыв рот.
- Фима, если не успокоишься - убью, - сказала Дашка по-русски.
Он опомнился, с ходу притормозил:
- Ну, надо было как-то вас расшевелить...
Яков, что-то поняв, улыбнулся:
- Что такое - "убю"?
- Это значит, что тот, кто слишком много говорит, обязательно скажет глупость, верно, Яков? Фима очень много говорит.
- Все в порядке, - заверил Яков.
Фима переключился на Ицика:
- Когда на свадьбу пригласишь?
Ицик растерянно заулыбался.
- Невеста есть?
Все так же улыбаясь, Ицик неопределенно пожал плечами.
- Если нет невесты, у меня дочь красивая. Это шутка. Понимаешь? Шутка. В России всегда говорят эту шутку.
Фима уже чувствовал, что запутывается, но остановиться не мог.
- Ты помнишь мою дочь?
- Да, - сказал Ицик, начиная страдать по-настоящему. - Таня.
- Ицик, - сказала Ноэми, - ты можешь идти домой.
Фима совсем сник, но Дашка сумела расположить к себе Ноэми, попросив порекомендовать кого-нибудь из соседок воспитательницей в их сад. Через полгода в нем было сорок детей, и цену подняли до восьмисот, как у других.
7. Красный попугай арара
После новоселья многие из знакомых, побывав в доме и увидев мою работу, предлагали сделать ремонт у них. Сначала это были свои люди, потом они передавали меня другим, и пошло-поехало. Таким образом я оказался в одной семье, которая купила квартиру в старом разваливающемся доме. Там были сложные отношения между субтильной шатеночкой-пианисткой и ее свекровью-инженером. Свекровь, как на грех, строитель, невзлюбила меня заочно, потому что выбрала невестка. Невестку легко было упрекать в том, что она доверилась писателю.
Многое умея, я, как все самоучки, не знал некоторых элементарных вещей. Например, не умел класть керамику - то, что в России называется кафель. И вот в той квартире должен был выложить керамикой один угол.
Эту работу я откладывал, стараясь подгадать так, чтобы никто меня за ней не застал. Сделать-то я ее сделаю, но лучше, чтобы никто в это время не глазел. Движения любителя суетливы, нерациональны, и хочется отвести глаза, как от физического уродства. Я, понятное дело, не хотел предстать перед заказчиками в таком виде.
Кое-как приготовил цементный раствор, и, будь они неладны, пришли недоброжелатели. Теща-строитель встала за моей спиной. Можно было дождаться, пока она уйдет, но пропадал раствор. Приготовившись к позору, я начал.
Намазал первую плитку, прижал ее к стене, и тут случилось чудо: без всякого участия сознания правая рука перевернула мастерок и стала постукивать по плитке деревянной рукояткой. С каждым ударом раствор выдавливался за края плитки, она прочно и ровно прихватилась - ее уже трудно было отодрать. Вторая плитка, третья... Стук рукоятки был ровный, уверенный, рука с мастерком вдруг подрезала выдавленную полоску раствора и смахнула ее в ведерко. Моя надсмотрщица постояла, увидела, что работаю хорошо, и отошла.
Я продолжал, пытаясь понять, откуда рука взяла эти движения с мастерком. Ведь спроси меня, как это делается, - не сумел бы объяснить, а рука знала! Час спустя, пристроившись с бутылкой колы и сэндвичем на полу в углу комнаты, вспомнил: жаркое послевоенное лето в Минске, я, мальчишка, томлюсь одиночеством и бездельем, почти рядом - стройка, каменщики облицовывают стену, посылают меня иногда в магазин - вот когда я это видел. Видел и, разумеется, забыл. С тех пор институт одолел, технологом на плавке чугуна работал, книги писал, кинофильмы снимал...
Я вырос в рабочем поселке среди мастеровых людей и в детстве считал, что самое лучшее, что может со мной случиться, - это стать умелым и невозмутимым русским дядькой, столяром, слесарем, каменщиком, плотником. Я стоял, смотрел на них, а руки... Это тот самый танец шамана, в котором зритель всегда соучастник. Даже если он не танцует сам, движения шамана существуют в нем, как собственные. Понимать изначально имело один-единственный смысл - уметь повторить. Так создается племя.
Про красного попугая я прочел в старой книге Леви-Брюля: этнографы обнаружили в северной Бразилии племя бороро. Эти люди считали себя арара, то есть красными попугаями. Слово самоидентификация тогда еще не было запущено в употребление, и европейцу трудно было понять, как могут бразильские аборигены считать себя одновременно человеческими существами и птицами с красным оперением. А суть заключалась в том, что наши предки начали осознавать себя лишь тогда, когда вообразили попугаями или еще чем-то подобным. Может быть, как утверждает психолог Анри Валлон, чуть раньше: когда всем семейством стали вместе повторять однообразные бессмысленные движения ритуального танца, подобного брачным танцам насекомых, млекопитающих и птиц. До этого они были обычными двуногими животными без всяких зачатков сознания, а в совместном повторении создали мысленные представления и благодаря этому стали людьми. Самоидентификация - очень хорошее слово, но, мне кажется, и арара - неплохое.
В моем племени взрослые мужики знали работу, не баловали. Между прочим, в древнем иврите по сей день для выражения двух понятий - "знать" и "уметь" есть лишь один глагол. То есть это одно и то же.
Сильный береговой бриз гонял полиэтиленовые пакеты по полу, я сидел с бутылкой колы в одной руке и сэндвичем в другой - в той самой позе, в которой сидел на заляпанном полу белорусский кафельщик, немногословный сухощавый дядька. Он пил из стеклянной бутылки кефир, запивая бутерброды с салом. Я тогда изнывал от желания быть в центре внимания, если обстоятельства позволяли - болтал без умолку, бессмысленно хвастал, бескорыстно преувеличивал, а потом страдал от своей еврейской экзальтированности и мечтал, что когда-нибудь повзрослею, и руки мои не будут суетиться без нужды перед лицом спорящего со мной, а будут легко и красиво делать мужскую работу.
И вот сбылось. Средиземноморский городок, погруженный в одурь зноя, пустая квартира, из которой съехали первые ее хозяева, марокканцы, и в которую через три месяца должны въехать новые жильцы. В углах на каменных полах строительный мусор, доски, ведра с краской, мешки с цементом, инструменты. В окне с разбитым стеклом виден за крышами кусочек моря. Жизнь сделала неожиданный, в общем-то нелепый зигзаг, чтобы на шестом десятке мечта сбылась в том, пожалуй, единственном на земле месте, где немногословные мастеровые люди, обедающие, сидя на полу, - евреи. Вся моя пестроватая жизнь вела лишь к тому, чтобы я стал тем, кем мечтал стать в детстве.
Как герой какой-то сказки, за исполнение желаний я должен платить, только вот не могу понять, высока цена или мизерна.
Векслер, человек из другого племени, подозрительно интересовался:
- Вы что, батенька, опроститься решили? Под Толстого косим? Но сначала нужно, извините, "Войну и мир" написать, а потом уж опрощаться.
В одной фразе - старосветское "батенька" и воровской жаргон. Это был язык племени молодых талантов, "косящих" под Ландау, властелинов мира, идущих на грозу...
Я работал не для того, чтобы опроститься, как толстовцы, а ради денег. Если уж на то пошло, опрощаюсь я за листом бумаги, удаляя лишнее и додумывая мысль. Физическая работа по найму не опрощение, а купля-продажа, наука для меня новая, и, пожалуй, я осваивал ее медленнее других.
Началось с симпатичной француженки Коллет. Той понадобилось починить мебель. Ира, которая метапелила[1] одинокую старушку, привела меня. Кофе, печенье, светский разговор... Я починил мебель, и Коллет, пожимая на прощанье руку, сунула в нее деньги.
[1] Нянчить, ухаживать. (Глагол, образованный от ивритского существительного. Так называется наемный работник, ухаживающий за беспомощными стариками и больными.)
- Ну что вы, мадам...
Она настаивала, я категорически отказался, а Ира вытаращила глаза: ей не стыдно брать деньги за свою работу, а мне стыдно?
Я ощущал себя не рабочим, а писателем. Вот печататься бесплатно - на это я не соглашался, это меня унижало: я не графоман, я профессионал.
К новому положению предстояло привыкнуть. Меня порекомендовали миллионеру. Надо было сделать сущую ерунду, какие-то поручни привинтить к стенам. Сказали: о деньгах не говори, он сам с тобой расплатится. А он, когда я все сделал, возьми и спроси:
- Сколько я должен?
Я растерялся, поднатужился, что-то на бумажке прикинул...
- Сто.
Он усмехнулся, выписал чек на сто пятьдесят.
Ира сказала:
- Ты очень дешево ценишь свой труд.
Чтобы стать профессионалом, я должен был преодолеть уродливое воспитание, ведь мама до сих пор стесняется говорить о деньгах.
Первые попытки были неловкими. Израильтянка Гила предложила отремонтировать две спальни, кухню и ванную.
- Сколько это будет стоить?
Видел, как напряженно она ждет ответа, мысленно произвел вычитание и сказал:
- Семьсот шекелей.
По глазам ее понял, что слишком уж мало. И все же, когда кончил работу, она попросила покрасить еще и балкон. Я сказал: еще сто шекелей.
- У меня нет.
Решил быть крутым: достаточно уже ей сделал, надо ценить свой труд - и балкон красить не стал. Она выписала чек. Посмотрел - там было на сто шекелей больше, чем мы договорились.
- Ты не ошиблась?
- Это мой подарок тебе.
- Почему же сказала, что нет ста шекелей на балкон?
- Но я должна была бы еще сто шекелей на подарок, у меня нет.
Не знаю, откуда у Гилы представление, что должна делать подарки. В дверях она сунула пакет. Там была бутылка водки "Голд" и что-то еще, что нашла ненужное в доме: это для твоей жены, это для внука, эти бусы, может быть, дочери твоей пригодятся... Большие черные глаза смотрели так серьезно... Эти грошовые пластиковые бусы меня доканали. Не повернулся язык отказаться. Поблагодарил, пришел на следующий день и отремонтировал балкон без всякой платы.
Однажды ремонтировал девятиэтажный дом на улице Бренера - вестибюль, площадки на этажах и лестницу. Хитрый и жадный вадобайт[1] все подбрасывал и подбрасывал работу: еще и машинный зал лифта, еще и подвал... Набралось много. Каждый раз я предупреждал: за это отдельная плата. Он отвечал: не беспокойся, не обижу. Надо было, конечно, договариваться точно, но где мне было тягаться с этим жуликом, он исчезал посреди разговора. Дома я ругал себя за мягкотелость, и Ира сказала:
[1] Домоуправ.
- Что ты волнуешься? Он уже решил, сколько тебе заплатить, и ты ничего не изменишь. Увидишь при расчете. Зачем тебе знать сейчас?
- Я хочу знать, какой я национальности, - сказал я.
Коренным израильтянам у нас платят больше, чем арабам, арабам - больше, чем румынам, нам, бывшим советским, уже платят больше, чем арабам и румынам.
- Ты русский, - сказала Ира.
Я знаю, что мой красный попугай арара - это не национальность, и национальный вопрос давно меня не волнует. Но волнует собственная цена. В отличие от писателя, маляр не может ее завысить. Меня стало оскорблять, если ее занижали.