Поздней ночью (я уже давно в постели) слышно шлепанье его босых ног по полу. Он бродит и раскидывает листочки, исписанные беглым, неразборчивым почерком. Буквы налезают одна на другую, разбросанные в беспорядке слова подчеркнуты жирными линиями. Мы молчим, как заведено у нас. Он ежедневно выгребает листочки из пепельниц и из корзины для бумаг.
Но вот листочков становится все меньше и меньше. Однажды утром я обнаружил на своем столе лист бумаги с одной-единственной строкой, он явно пытался подделать мой почерк. На следующий день — новая подделка, более аккуратная, и тоже на отдельном листе:
"А цветы заполняют все комнаты…
А небеса начинают хмуриться…"
Мое терпение лопнуло. Я взбунтовался. Я ворвался в его комнату. Он сидел и старательно переписывал одну и ту же строчку. Я собрал все маленькие блокнотики и изорвал их у него на глазах. Я вытащил цветы из всех ваз, свалил их в кучу на коврике перед входной дверью и велел ему убрать все это.
Я сказал ему: "Эти игры кончились".
Он забрал цветы, чтоб схоронить их на соседнем поле. Он ушел и не вернулся. Исчез на три дня. На второй день я начал негласные розыски по всему городу. (В доме за это время все успело покрыться пылью. Грязной посудой была завалена вс раковина.)
Через три дня под вечер он явился, загорелый, его одежда пахла полем. Я не выказал гнева. Усадил его перед собой. Где он был? Что делал? Почему сбежал? Ночевал в поле, неподалеку от дома. Когда я уходил, он пробирался в дом и прятался в своей комнате. Однажды я чуть было не застукал его. Почему он сбежал? Он не мог объяснить. Ему казалось, будто я хотел, чтобы он исчез. Что я хочу писать стихи в одиночестве. Ведь так рассказывали в школе о поэтах, об их одиночестве…
Проклятые учителишки.
А не новая ли это хитрость?
Мне надо решать его судьбу. Ведь он балансирует на краю.
Я терпеливо и долго беседовал с ним. Сказал ему: чего ты добиваешься? Да, я бросил писать. Да, хватит с меня сочинительства. Чего ты добиваешься?
Он закрыл глаза ладонями. Что-то пробормотал. Трудно было следить за его речью. Но, сведя воедино бессвязные отрывки, я понял, о чем это все. Он считал меня несчастным.
Видели бы вы его.
Этого парня, слабоумного, в пограничном состоянии, с очками, съехавшими на нос. Здоровый битюг. Ему почти восемнадцать.
Под вечер осеннее солнце блуждает по комнатам. Из соседнего дома доносится мелодия. Кто-то разучивает гаммы на скрипке. Одно и то же упражнение, одни и те же ошибки. В какое-то мгновение фальшивые звуки сходятся вместе и рождают дикую какофонию.
Вдруг я сознаю, что непременно умру. Теперь я могу понять, как трава будет продолжать спокойно расти в моем саду. Я посмотрел на него и увидел его таким, как он есть. Незавершенная статуя.
Я с ухмылкой прошептал ему:
— Видишь ли, я устал. Попробуй теперь ты писать вместо меня.
Он был потрясен. Он снял очки, вытер их о рубашку и снова водрузил на нос.
— Я не могу, — прошептал он в ответ.
Экая безнадежность. Разумеется, он не может. Надо отключаться. Рвать все связи. Долгие годы дискомфорта. Хоть плачь. Меня бросили и оставили с ним наедине. И снова эта фальшивая мелодия.
— Ты мне поможешь, — продолжает шептать он, словно мы друзья-приятели.
— Я не буду помогать тебе.
Я ощутил страшную пустоту. Встал, надел шляпу и вышел на улицу. Дважды обошел вокруг дома, где фальшиво играли гаммы, и отправился в город.
Вернувшись вечером, я не нашел его. Снова мне пришлось готовить самому ужин. Когда я резал хлеб, нож соскользнул, и я порезал палец. Давно я не проливал столько крови.
Я думал, что он опять сбежал из дому. Он объявился поздней ночью, когда в моей комнате уже было темно. Он принялся слоняться по комнатам, мерить их шагами, точно как я прежде, в те дни, когда слова начинали бурлить во мне. Я уснул под звук его шагов.
На следующее утро его комната была пуста. Все учебники, все подаренные ему когда-то энциклопедии — все исчезло. Листы бумаги и отточенные карандаши он перенес на свой стол.
С наступлением осени небо потускнело. Временами мне приходили в голову мысли о расставании. Романтические бредни заполонили душу. Бросить работу, продать дом, собрать деньги и бежать куда подальше. Осесть в забытом, вонючем порту. Или где-то в мансарде в большом городе. Короче — планы, безумства. Я отправился по туристическим агентствам, там меня нагрузили цветными рекламными проспектами.
Над воротами дома я повесил табличку «Продается».
Моросил мелкий дождик.
Как-то я поехал в Иерусалим, чтобы провести с дочерями Субботу.
Мен встретили почтительно. Даже свечи зажгли в мою честь. Украсили комнаты цветами. Внуки играли моей тростью. Да, верно, я их совсем забросил. За ужином меня усадили во главе стола.
Весь вечер как одержимый говорил только о нем. Я упорно не менял тему, не отклонялся от нее. Я желал подыскать ему что-нибудь, найти ему какое-то дело. Я сообщил о своих планах уехать, поскитаться по свету. Кто-то должен присмотреть за ним. Ведь может же он приносить пользу. Он может обслуживать кого-нибудь. Главное, чтобы его у меня забрали. Мне необходимо от него освободиться. Он скоро станет взрослым.
О поэзии я даже не заикнулся.
Впервые мои зятья слушали меня с серьезным видом. Дочери были в растерянности. Что с вами обоими происходит? Мы встали из-за стола и пересели в кресла пить кофе. В ночных пижамах явились внуки, чтобы попрощаться со мной. Размахивая ручонками, они прочли наизусть два четверостишия одной недавно умершей поэтессы. Потом прильнули губами к моему лицу, обслюнявили мен и отправились спать. Я продолжал говорить о нем. Меня невозможно было переключить ни на что другое. Все уже порядком устали. Меня слушали, клюя носами. Иногда переглядывались: ну да, мол, он сам стал слабоумным.
Потом вдруг оставили меня. Ничего не пообещали, спровадили вежливо спать, поцеловали на сон грядущий и ушли.
Тут только я заметил — на улице разгулялась гроза. Молодое ветвистое дерево билось в окно. Его ветви шуршали по стеклу, царапали оконную раму. Всю ночь оно пыталось ворваться ко мне, забраться в мою кровать. Наутро, когда я проснулся, кругом стояла абсолютная тишина. Сквозь тучи пробивалось солнце. Молодое дерево стояло неподвижное. Оно все так и устремилось к солнцу. И только на подоконнике лежали зеленые листья, сорванные ветром с веток.
На следующий день, под вечер, я возвращался домой. Зятья пообещали подыскать ему какую-нибудь работу. Дочери говорили о заведениях полузакрытого типа.
Из глубин земли поднялась зима. Между тротуарами и дорогами заблестели лужи. Мое отражение в них покрывалось рябью и разбивалось на тысячи кусочков.
Дома его не было. Его комната заперта. Я обошел двор. В распахнутое настежь окно было видно, что она аккуратно прибрана. На столе белели листы бумаги. Несомненно, на них было что-то написано. Я вернулся в дом, попытался взломать дверь в его комнату, но у меня ничего не получилось. Я опять вышел во двор, подкатил камень к окну, попытался взобраться на него, но не смог. Ноги у меня задрожали. Ведь я уже немолод. Вдруг я подумал: а что мне до него? Я сменил галстук и отправился на поиски приятелей в кафе.
Суббота кончается. На улицах столпотворение. В углу кафе теснимся мы, престарелые, удрученные литераторы — потухшие вулканы, укутанные в пальто. Покашливая, курим и перетираем иссохшими пальцами мир, подросший на целую неделю. Пары восходят от земли и туманят витрину кафе. Я расслабленно сижу на стуле, посасываю окурок. Моя трость, зажатая между ног, пляшет по плиткам пола. Я знаю: этот город стоит на песке. Немой и безысходный. Под тонюсенькой корочкой домов и тротуаров — непроницаемая песчана пустыня.
Вот продефилировала группка молодых литераторов, длинноволосых, с бородками. Банда идиотов. Мы хмуримся, косимся на них. И я вижу — мой сын тащится за этой бандой, в нескольких шагах от них, с просветленным лицом.
Они садятся, развалясь, на стулья в соседнем кафе. Большинство пьяны. Мой сын съеживается на стуле в уголке. У них там какой-то спор. Я не могу оторвать от него взгляда. Кто-то из компании встает, вынимает из кармана клочок бумаги и начинает читать стихи. Никто, кроме моего сына, его не слушает. Чтец оглядывает присутствующих, его глаза останавливаются на буйной головушке моего сына. Кто-то смеется. Кто-то склоняется к парню, гладит его по щекам…
Уверен: никто из них не знает ни имени парня, ни имени его отца.
Через несколько минут я встаю, беру свою трость и отправляюсь к морю глядеть на темные волны. Оттуда домой. Растягиваюсь на диване, беру газету за пятницу, проглядываю литературное приложение. Прочитываю одну-другую стихотворную строчку, абзац какого-то рассказа. Все, хватит! Литература нагоняет на меня чудовищную скуку. Я засыпаю прямо так, в одежде. Мне снится, что меня везут на операцию. Дают наркоз и режут, совершенно безболезненно. Будят, снова дают наркоз, снова режут мою безмолвную плоть. Наконец, я понимаю — это резкий свет бьет мне в лицо.
Я встаю, дрожа от холода, одежда моя измята. На улице капает дождик. Я иду на кухню, ставлю чайник на огонь, жду, пока закипит вода. Вокруг меня — груды немытой посуды.
Огромный старинный легковой автомобиль с погасшими фарами удивительно медленно ползет по нашей узкой улочке. Тащится по ней, как поливальная машина. Наконец тормозит со скрипом возле нашего дома, под фонарем. Раздаются вопли, визг. Долгая возня. Дверца отворяется, и кто-то вываливается из машины, бледный, растерянный. Это мой сын. Вслед за ним еще кто-то в стельку пьяный, пошатывается, еле передвигает ноги. Подходит к нему, хватает его за руку и трясет ее в приливе дружеских чувств. Затем втискивается обратно в машину.
Опять визг, вопли. И долгая пауза. Наконец, старая развалина, похожая на черную черепаху, с тяжким вздохом трогается с места и все так же медленно, с потушенными фарами ползет назад, покидает нашу улицу в том же направлении, откуда и приехала.
Мой сын стоит под фонарем. Там, где его высадили. Долго он стоит так, не шевелясь, слегка наклонившись вперед. Вдруг он склоняется низко к земле: его рвет, выворачивает наизнанку. Он вытирает рот ладонью и направляется к дому. Проходит мимо кухни, не замечая меня. Заходит в свою комнату и запирается изнутри. Алкогольные пары витают в коридоре.
Зима. Эта низменность, как только ее коснутся дожди, сразу же превращается в болото.
Старикашка-поэт, подслеповатый, беспрестанно публикующий свои беспомощные, наивные вирши, заискивающий перед молодыми поэтами, встречает меня на улице, хватает под руку, прохаживается со мной взад-вперед под серыми небесами, по мокрым улицам. Наконец, с таинственным видом сообщает: встретил моего сына в компании молодых литераторов. "Превосходный юноша. Он тоже пишет?"
Слухи доходят до меня отовсюду. Кто-то говорит, что над ним издеваются. Кто-то утверждает, что эти недоделанные создания находят в нем душевное успокоение. Еще бы, такого косноязычного тупицу не часто встретишь. Пока что он стал телохранителем одного молодого поэта и мальчиком на побегушках у редактора какого-то журнала.
Я обрушиваю на него гневные филиппики, но он не обращает на них ни малейшего внимания. Он погружен в себя, взор его блуждает по миру, задернутому тучами, он попросту не замечает меня. В последние недели его лицо слегка побледнело. Он больше не выглядит дубоватым, напротив, налет некой духовности лежит на его лице. Я знаю: одно мое неосторожное слово, и он убежит, будет слоняться по улицам и проклинать меня. Дом он совершенно запустил. Питается где-то на стороне. В саду сорняки безжалостно душат кусты. А я-то думал, что в нем все-таки живет любовь к растениям.
Когда он дома, он запирается в своей комнате и предается сочинительству. Пока не удалось увидеть ни одного его стихотворения. Но я точно знаю: он пишет.
Я сталкиваюсь с ним в коридоре, хватаю его за полу и с издевкой спрашиваю: "Сударь изволит сочинять?"
Он извивается, пытаясь вырваться. Он поражен этим обращением в третьем лице, оно не понятно ему. Глядит на меня с ужасом, как на обреченного.
Он часами просиживает за столом в своей комнате, предельно сосредоточенный. Лишь изредка выходит в гостиную, чтобы достать с книжной полки томик стихов или какую-нибудь книгу, и подолгу стоит, вчитываясь. На какой странице откроет, там и читает. Затем ставит книгу на место и уходит. В последнее время он все чаще роется в толковом словаре, который, наоборот, листает с бешеной скоростью, глаза его при этом неподвижны, как у слепца. Вряд ли он умеет пользоваться словарем. Наконец, я подхожу к нему и спрашиваю, что он ищет. Оказывается, он хотел узнать, как пишется слово «небеса».
— Небеса???
— Слово «небеса»…
— То есть, в каком смысле «как»? Так, как слышится…
Ему это не очень помогает. Он стоит передо мной, страшно серьезный.
— Буква «и» после «б», или нет… — шепчет он.
— "И" после "б"? — Я поражен. — С чего вдруг?
Он кусает губы.
— "И" после "б"?! — повторяю я возмущенно. — И вообще, зачем тебе «небеса»?
На это он не отвечает. Словарь захлопывается у него в руках. Он уходит в свою комнату. Вскоре снова прокрадывается к книжному шкафу, берет словарь и роется в нем. Я вскакиваю с места.
— Что еще?
— "Вволю"… — бормочет он.
— "Вволю?" — в каком смысле?
— "В" перед «в», раздельно или нет…
Снова меня охватывает непонятное раздражение. Тем более, что я вдруг сам ловлю себя на том, что забыл, как пишется «вволю». Я вырываю из его рук словарь и лихорадочно роюсь в нем…
Тем временем начинает осуществляться план моего бегства. Время от времени кто-нибудь являетс посмотреть дом, предназначенный к продаже. Я вожу «клиентов» из комнаты в комнату, показываю каждый угол, спускаюсь с ними в подвал, обхожу двор, демонстрирую сад и заканчиваю экскурсию на балконе. Тихим голосом перечисляю достоинства дома, в котором прожил три десятка лет. Наконец, хладнокровно называю цену. Когда мы расстаемся, я записываю их координаты и диктую по буквам свою фамилию. Они с полным безразличием ее записывают. Даже легкой тени воспоминания не пробегает по их лицам. Они что же, никогда не читали стихов?
Стало быть, предстоит покинуть эти края в полной безвестности.
Наихудшее впечатление на «клиентов» производит сад, заросший сорняками, весь в лужах. Сад первобытных времен, когда земля была безвидна и пуста. Мой сын не притрагивается к граблям. Так что мне приходится самому ежедневно выпалывать вконец обнаглевшие сорняки и засыпать маленькие лужицы.
В моей конторе скромное торжество в мою честь — проводы на пенсию. Все служащие собрались за час до конца работы. Разобрали пирожные и чокнулись стаканчиками с вином. Долго произносили хвалебные речи в мой адрес. Были даже и прослезившиеся. Никто не упоминал о моих стихах, словно не желая причинять мне боль. Под конец вручили подарок — картину, написанную маслом, изображающую бурное море.
Я начинаю паковать чемоданы. Самые тяжелые раздумья охватывают меня возле книжного шкафа. Что взять с собой, а что оставить? Я бомбардирую зятьев отчаянными письмами с вопросом о судьбе моего сына. Звоню им по телефону, подгоняю, призываю сделать что-нибудь. Наконец они назначают мне встречу в центре города, в маленьком кафе. Они кладут на столик передо мной свой план. Они долго наводили справки и, в результате, отыскали старика — владельца переплетной мастерской на окраине Иерусалима; он и его жена согласились взять паренька подмастерьем. Его обеспечат пищей и ночлегом. У них самих был такой ребенок, он умер. Одно обязательное условие: если паренек заболеет, его надо будет непременно от них забрать. Всякие там припадки… Они решительно заявили: с больным они возиться не будут.
Поэтому зятья провели дополнительные поиски и нашли одинокую старушку, живущую неподалеку от переплетчика, готовую взять парня в случае болезни, за определенную плату, разумеется… Вот и все. Я должен подписаться под обоими договорами.
И они извлекают бумаги.
Я немедленно подписываю. Но червь сомнения гложет меня: "Что касается припадков и болезней, хлопоты были излишние. Ведь он не из таких… Он пограничный случай… Я ведь говорил это уже тысячи тысяч раз… Но вы не хотите понять… Ладно, оставим это…"
Зятья оставляют мне один экземпляр, остальные забирают себе. Допивают кофе и мило улыбаются: "Ну вот, а ты думал, что мы о тебе не заботимся…"