Яше было двадцать пять лет.
Тихо, Дуня, тихо, зайдите в дом, на улице холодно, будьте гостями, говорил Иван Васильевич.
Половица, на которую крестная наступила в коридоре, вспрыгнула в кладовке, под ногой у Яши, нога согнулась в колене. Смешное и опасное приключение, сестра и зять помогут.
Крестная долго не соглашалась сесть, ее муж тоже стоял, но глаза его закатывались, и он страшно вздрагивал, пробуждаясь.
Сначала Евдокия и Иван Васильевич сомневались, было ли изнасилованье надо было допросить Яшу, затем речь зашла о том, что жениться еще рановато, можно подождать до весны, затем о том, что рановато засылать сватов - надо подготовиться, затем Евдокия спросила у мужа: "кого послать-то? Либо Петьку с Иваном?", крестная села и стала смотреть на стол, "что стоим-то, авось не в церкви" - сказал ее муж, сел и уронил голову.
Яша дремал в кладовке, с кухни тек запах самогона, Яша стал вспоминать, где стоят самодельные капканы, пытался представить, в каком бьется заяц, и кажется, что шкура сейчас стечет с него волнами.
Проснися, пынзарь! Просватали тебя, как девку, с боем, Наташка сватов присылала, дюже мы торговалися, так, что и отдали задаром.
Евдокия была веселая и злая, Яша верил в то, что она шутит, пока зять не спросил:
Ты, Яш, спьяну, или она сама к тебе навязалась?
Сначала Яша обрадовался: "неужели я изнасиловал кого?", потом хотел бежать. Он рыдал в лесу, обрушивая лыжными палками мучнистые ливни снега с деревьев, у него зубы покрывались льдом.
Яша пришел ночевать к Петру - там его ждали все. Сестры знали, на что надо давить - Яша добрый, он пожалеет девушку, никто не виноват, что так получилось, у нее все лицо опухло от слез, покраснело и растрескалось, сестра смотрит за ней, чтобы она не наложила на себя руки. А жениться все равно пора - Дуне вон трудно, что взрослый брат в ее доме, а Наташа работящая, добрая, и как любит - будет слуга тебе, а красота что ж найдешь себе бабу, повремени, а там разойдешься.
В шовском клубе Яшу подняли на смех - там Наташа была известна своим безобразием. В искровском клубе этого не случилось бы. Там Наташу уважали за ее ум, но от "Искры" веяло чумой, Яша не хотел появляться там до свадьбы, "хоть отгуляю свое", а в Шовском - гогочущие рты, "снасильничал жабу". Чтобы спасти себя от их оскорблений, Яша напился с ними, ночевал в омшанике у друга, имени которого не знал, ему на рукавицы нагадили мыши, так прошла неделя в Шовском. Пришел в Курпинку, только когда уделал телогрейку блевотиной, отлеживался два дня, стараясь дышать вместе с ветром, опять ушел в Шовское.
В свадебное утро братья нашли Яшу в чужом сарае, в ногах у гнедой лошади, которая осторожно переступала рядом со спящим. Иван поднял его одной рукой, прислонил к Петру и, взяв высохшую руку в здоровую, замахнулся ею как плетью и ударил Яшу по лицу.
На свадьбе Яша был пьян, его клонило в дрему, он пробуждался от криков "горько!", "а жениха-то мутит, видать, беременный" - шутили гости.
Дыхание жениха было неприятно Наташе, она дрожала от холода в колючих кружевах, ее платье трещало от статического электричества. Не так она представляла свою свадьбу - но ничего, никто не хочет жениться, и все так быстро, скоро привыкнет - даже некрасивое лицо, примелькавшись, кажется миловидным.
Яша был пьян, верил в изнасилованье - это придало ему уверенности в себе. Утром он обследовал постель, и обнаружение обмана, в котором участвовали все - сестры, братья, даже зять, - сделало его другим человеком. Он вышел на двор, все искры снега смотрели ему в глаза. Наташа несла воду, ее встретил чужой человек с черной морщиной поперек лба. Тонкая радуга сияла на лезвии топора в его руке. Наташа бросила ведра ему под ноги, побежала к соседям - она только этой ночью лишилась невинности.
-13
Сестра уговорила Наташу поднести мужу заговоренной водки - это подействовало. Яша, глядя поверх стакана в окно, на деревья в шершавых цветках снега, подумал, что дом его жены и свояченицы - единственный дом, где ему будут подносить постоянно и по первому требованию.
Хмельной муж был весел и разговорчив, похмелье начиналось с пощечины. Наташа ждала ребенка, Яша знаться не хотел ни с кем из родни, Иван Васильевич, ища примирения, привез ему щенка - охотничью суку, пятнистую, как блин. Яша влюбился в Осу. Он держал ее в доме, учил, целовал в мшистое рыльце. Оса была так умна, что научилась носить цыплят за головки, не удушая их.
Наташа надеялась, что вся та нежность, которую она подозревала в муже, достанется ребенку. Нежность доставалась собаке. Собака, живущая в доме, в спальне, была поводом для злобы соседских старух: "твоя мать померла тута, тута иконы, святыня, а твой тварь держит нечистую - либо дом теперя освящать, дом у вас нехороший стал, нехороший".
Кроме того, ребенку нужна чистота, а с собакой чистоты не будет родится осенью, а тут охота - болотная грязь.
Наташа жаловалась Машке, Машка подговаривала Витьку, угощала самогоном с сырым запахом черной рябины. Витька уважал Яшу, да и жалел собаку "дорогая дюже и такая душевная - умница, лапотуля", но у Машки влажным огнем горели глаза, и черные, как вишни в темноте, губы то скользили по его уху, то увязали в его губах - Витька согласился. Он согласился бы тогда и на человекоубийство - почувствовал себя бесшабашным, смелым, жестоким.
Наташа пошла в комнату, где пахло перегаром и псиной, спал на бывшей материной кровати скорченный Яша под телогрейкой. Оса двошила под кроватью, бахрома спадала ей на нос. Наташа поманила кусочком хлеба, Оса выползла, пошла, слабо качая хвостом, тянулась понюхать. Наташа раскрошила хлеб в петлю, Оса стала собирать, заваливая морду, выворачивая удивленный глаз на Наташу, язык сокращался как слизень. "Хорошая, хорошая" - Наташа аккуратно подняла петлю к загривку, легко затянула. Витька удушил, в мешок, отвез на скотомогильник.
Оса убежала - Яша искал в "Искре", в Шовском, в Курпинке, в Кочетовке. Люди смеялись над ним. Пьяный, он бродил вдоль крупнозернистых мартовских сугробов, круша сапогами льдинки, похожие на кристаллы соли, пар шел от его мокрого горячего лица - "ведь не осталось никого, все предали, все суки".
В Кочетовке Яша не хотел заходить к сестре - она больше всех уговаривала тогда, но машина стояла - значит, зять дома. Яша остановился, вспомнил, как Витька возил его в "Искру" - "один он мне друг, хоть ему пожалюсь".
Витька увидел пьяное, в голубых слезах лицо шурина.
- Оса-то моя, собачка-то, пропанула, - начал Яша и зарыдал, скаля зубы в желтых трещинах на эмали.
Витька был уверен, что бабы проболтались - иначе почему Яша пришел к нему?
- Ты прости, Яш, это мы с Машкой не хотели-то, твоя наказала - а это грех большой собаку в свяченом доме держать. Да что ты по собаке убиваешься - люди вон какие мрут - и то.
- Что сделали -то?
- Удавили.
- Удавлю суку.
Яша побежал через поле, как серебром, окованное лужами.
Витька было завел машину - и не поехал - "что накручивать баб - по дороге успокоится, а вечером уже с Машкой условлено - что гонять зря".
Яша бил жену в уже наметившийся, упругий живот, соседские старухи полотенцами выдавливали мертвый плод, Наташа бредила на скрипучей кровати, у которой брюхо провисло до полу, с Сикстинской мадонной в головах, вырезанной матерью из журнала в качестве конспиративной иконы.
Машка склонилась к бумажному, словно посыпанному землей, лицу сестры:
- Я у Колычихи отраву взяла, я его изведу, никто не узнает.
У Наташи иссохший хрупкий язык прирастал к небу и деснам. Она задыхалась от жара дыхания сестры.
- Если я умру - тогда, прибери пока.
Наташа не умерла. Она родила от мужа троих детей, очень скоро у него началась белая горячка, и годами вся "Искра" пряталась, когда Яков Петрович с закатившимися глазами и топором в руках выбегал на улицу. В серых как сталь тусклых белках стояли красные, зазубренные молнии лопнувших сосудов.
-14
Корнеич злил щенка. Он коротко привязывал его - уже выросшего, худого, с волчьими глазами - в Соснике и бил хворостиной, матерился. Щенок лаял до пены, рычал, не взвизгнул ни разу. Только шарахался на веревке, падал на ляжки. Корнеич собирался ночью выпускать Овчаря в Сад - никто не посмеет.
Овчарь порвал веревку - перетерлась о сук, - сбил хозяина с ног. Корнеич схватил Овчаря за горло, сдавил. Пес напряг шею. Они смотрели друг другу в глаза и не боялись смерти. Овчарь укусил Корнеича в плечо и убежал, грудью ломая кусты в Саду.
Валентина причитала, Шовское, "Культура", "Инициатор", Сурки злорадствовали - Садовод им готовил пса - и наказан. Через неделю шесть собак на свинарнике нашли зарезанными - кто-то, сражаясь за суку, вырезал целую свору.
Пропадала птица, у Фенделя пропал козленок. Боялись за детей. У Корнеича зарастала рана. Он ставил капканы и гордился своим Овчарем.
В пятницу Отец с ружьем ездил встречать детей. Весной их не хотели забирать с квартиры, но Рита и Слава взбунтовались, и их стали встречать у шовского поворота, по очереди: Отец, Евдокия, Валентина, Корнеич.
Евдокия ходила с дубиной, тяжелой и звенящей, словно отлитой из металла.
Частые длинные походы отвлекали ее от Дома, пробуждали воспоминания. Да, жизнь ее не была счастливой - ни одно из замужеств не было по любви, а теперь дети - и замуж никто не возьмет, и не погуляешь - детям по глазам стегать будут. Вот и с Булычом вовремя разошлись, соседи уж все поняли, а, може, забыли за зиму, да Булыч уж не будет сходиться - обиделся.
Евдокия села на шовском перекрестке. Она слышала, как гудит майскими пчелами дикая яблоня, случайная тут, на обочине, тихо пела: "Степной ветер в дороженьку зовет, а лесной ветер - к дому, дому отчему", потом очнулась детям пора б уж быть. Пошла к Шовскому, опять задумалась, дошла до крайней улицы - заволновалась. Все быстрее и быстрее шла к школе, встретила учительницу - "давно уж все разошлись", к подруге Полине Подолиной - ее Колька давно дома - "а Рита со Славкой домой пошли". Побежала - конечно, не увидела их, когда сидела на перекрестке - загляделась, а они пошли себе и пошли.
Бежала, пучок распустился в черную, косматую и жесткую, как конский хвост, косу, дубинку уронила - "ну ее", нет - вернулась, еще быстрее, навстречу звенит велосипед - "Дуня, я их встренул и отвез! Дунечка!" Булыч спрыгнул с велосипеда - как раз на перекрестке - Евдокия налетела на него, дубинка покатилась, звякая на колеях.
- А я их встренул, "кто, - спрашиваю, - вас встречает?" Рита говорит: "Мамка!" Ну, я их посадил, по шоссе, в круговую, хотел сразу вернуться - к тебе, а Корнеича прямо на Ямах встретил, он выпить зазвал - а как же отказаться - подозрительно, пять минут всего, а потом сразу за тобой - два раза падал...
Подкатились под ствол яблони, толкнулись, яблоня зажужжала, забасила, вылетели шмели, несколько лепестков упали плавно и быстро, не кувыркаясь, велосипед лежал как олень Серебряные Рога, свернувший себе шею.
Снова виделись каждый день, решили сходиться и ехать в Лев - только поднабрать денег. Они уже были совсем не осторожны - бабы-ягодницы видели их. Булычиха узнала и затаилась - не спугнуть бы мужика. Все-таки детей нет, у Дуньки двое, понятно - мужику - дети, а Дунька тоже конечно - хорошо ли со стариком жить - зачем старика брала? Запозорить Дуньку принародно подстерегла в "Культуре", в магазине, кричала на Дуньку при очереди и при Ритке - та только темнела лицом, выдержала характер, не отвечала, а ответила бы - Булычиха схватила бы за виски, а то даже и не все были на булычихиной стороне, некоторые сочувствовали Дуньке.
Тогда решила поговорить со Стариком, кроткая, обиженная, - он строгий, ревнивый - главное, не тронул бы Петьку, разъярится, может и убить. Встретила Отца в "Культуре", пригласила домой. Угощала чаем, вздыхала да и заплакала: "Люди мне уж давно в глаза говорят, не верила я все, мы ведь с Дуней подруги, - пока сама не увидела - пошла в Курпинку с бабами, отбилась да и застала в Саду - обидно-то как" - соврала - сама не видела ничего.
Иван Васильевич помрачнел - и он давно уже слышал - и шутки, и намеки, и прямо говорили. Ударил кулаком по ковру, икона упала за лавку, вышел, не прощаясь, погнал лошадь - только задок телеги подпрыгивал, да блеяло колесо.
-15
Иван Васильевич любил и уважал Сосо. Мысленно он разговаривал с ним и советовался, и даже после смерти Сосо.
До войны, с первой женой Иван Васильевич жил в Диди-Лило. Тогда его звали Вано, и он любил, когда женщины будили его на рассвете. Одна из них прижималась сухими губами к замочной скважине и кричала: "Мацоне, мацоне!" Остальные вторили ей у других домов. Софико вставала и с закрытыми глазами шла покупать мацоне; ее ноги стучали по досчатому полу, как будто это ступала большая птица.
Они были в Тбилиси, когда у Софико начались схватки. Это были преждевременные роды, и когда Вано вышел из больницы, где он оставил свою жену, он заметил, что руки у него трясутся не оттого, что он долго нес Софико, украдкой слизывая ветхие снежинки с ее выбившихся из-под платка виноградных волос.
Вано ходил по улицам, боялся отойти от больницы слишком далеко, и каждый раз белая дверь ее подъезда казалась ему много белее уличного снега.
Мать Вано была красавицей. У нее были четыре черные родинки на лице, и эти родинки сводили мужчин с ума. Мужчины любили Кэтэвань, а те, кому она показывала пятую, тайную родинку, спрятанную между безымянным и средним пальцами правой руки, хотели жениться на ней. Кэтэвань показала ее отцу Вано и дяде Арчилу из соседней деревни, когда осталась вдовой с четырнадцатью детьми. Приданым ее были чудесные родинки и запудренные морщины, а дети оставались со столетней свекровью.
Вано был младшим, он бежал за праздничной повозкой, на которой уезжала Кэтэвань, и тянулся за разноцветными лентами, летящими за ней. Очень быстро ленты стали грязными, Вано не мог перекричать бубенчики и звон новых подков, он глотал пыль и мошкару и губы и язык у него почернели.
Мать велела остановить повозку, поймала Вано и посадила в колючий куст на обочине, как в капкан.
Окровавленного Вано вынули из куста сестры, и его рвало грязью и желчью на дороге, по которой уехала свадьба.
По улице шла пожилая женщина. Она была в черном, она оставляла черные следы на тонком подтаивающем снегу, и снег припорошил ее черный платок как первая седина. Вано узнал ее, хотя и не видел раньше никогда. Это была она, матерь его дорогого мысленного собеседника, друга и советника Сосо.
Вано бросился к ней, на ходу срывая шапку, упал на колени и, целуя то шерстяной, пахнущий грецкими орехами подол, то протянутую дряблую руку, запросил: - Мама! Помолись за мою жену Софико, пусть сегодня она родит мне сына, и все будет хорошо! И я назову его Сосо!
- Успокойся, сынок! Я уверена, все будет хорошо, вставай, вставай, говорила мать Сосо.
Вано поднялся и, застыдившись, бросился через дорогу. Милиционер подал ему шапку, сдув с нее снег.
Иван Васильевич просил у Бога прощения за убийство двоих человек, ибо нельзя убивать того, чье имя ты знаешь. На войне Иван Васильевич расстреливал свой безымянный надвигающийся ужас, героически побеждая его. Подобно тому, как монах теснит бесов молитвой, а грудь его защищает крест, молитвой Ивана Васильевича была автоматная очередь, а грудь его защищала фотография Сосо.
В детстве Вано убил Зураба, княжича. У Зураба были парчовые волосы и зеленые в золотых крапинах глаза. Он играл с деревенскими мальчиками и был надменен и драчлив. Князь носил очки, хорошо говорил по-русски, и хотел, чтобы превосходство сына над ровесниками было обусловлено не только происхождением и образованием, но и силой характера. Князь дорого заплатил за свою классовую наивность.
Когда Зураб, засунув большие пальцы за свой ремень, встречался с деревенскими ребятами, крылья его носа раздувались, как крылья орла, устрашающего врага, а верхняя губа искривлялась как лоза.