И тотчас же она отпрянула, оттолкнула меня, забилась в угол и стала нервно повторять:
- Я же просила, я же просила вас никогда не называть меня {22} Анжель, никогда не называть меня Анжель, никогда, никогда. И вы обещали. И как раз теперь назвали Анжель.
Не понимая в чем дело, я старался ее успокоить, брал ее руку, просил прощения, заверяя, что это не повторится. Но она продолжала отстраняться, стала плакать.
- Но почему же, почему это так важно? - допытывался я.
Сквозь слезы, она прошептала:
- Потому, что он называл меня Анжель...
Так она мне сама дала в руки повод подумать, что то прошлое, о котором она мне говорила, не совсем еще прошлое, что опередивший меня соперник не бесследно покинул ее сердце. Я выпустил ее руку, отодвинулся и - в который уже раз в этот вечер? - испытал колебание. Если так, если все с ней случилось так недавно, если все это еще так свежо, не лучше ли вырвать зло с корнем, пока не поздно, пока это может быть сравнительно легко? Уже зашевелились во мне холодные, презрительные слова, те самые, которые, в несколько секунд, могли все безвозвратно погубить. И тут она снова ко мне прижалась, положила мне на плечо голову, обняла и несколько раз повторила: - Нет, нет, нет, это не то, что вы подумали, не то, что вы подумали. Я его никогда не любила. Я его ненавидела. И он меня называл Мари, а потом когда все случилось, стал называть Анжель, Даже мадам Анжель. И всегда улыбался, говоря мадам Анжель. Он меня мучил, он меня ужасно мучил...
Такси остановилось возле ее гостиницы. О том, чтобы ее привлечь ко мне в студию, я больше не думал. Я помог ей выйти, проводил ее до лестницы, поцеловал ее руку...
5.
Наша свадьба состоялась через несколько месяцев. За это время мы смогли лучше друг друга узнать. Я предложил Мари бросить работу и согласиться на мою поддержку, но она отказалась. Она предпочитала быть занятой, тем более, что я - тоже был занят и до пределов возможного. Я всегда поздно покидал фабрику, после чего часто ездил с докладом к старику-владельцу. Хотя врач и настаивал на покое, он продолжал всем интересоваться и давал мне, всегда очень полезные, советы. Досугов у нас с Мари не было. Поэтому мы только изредка посещали театр, да предприняли несколько воскресных экскурсий. Мы ежедневно завтракали совместно, в ресторане, расположенном на полпути от фабрики до ее склада. Мне приходило в голову попросить ее приехать в мою студию и быть там хозяйкой, но каждый раз я воздерживался. Не из осторожности, конечно, а подчиняясь некоему, мной самим установленному правилу. И сколько я видел, Мари была в этом совершенно со мной согласна.
{23} Два существеннейших обстоятельства отметили эти месяцы: знакомство с Аллотом и кончина владельца фабрики.
Насчет Аллота должен сказать, что у меня возникло к нему нерасположение с самого начала, с самого того вечера, как мы впервые обедали с Maри в ресторане. Сама Мари своей неприязни к нему не скрывала. Несмотря на это, она сочла себя как бы обязанной мне его представить верней меня ему, так как он был старше. Почему так было - я не знаю. Допускаю даже мысль, что Мари выполнила его приказание, ему подчинилась.
Знакомство состоялось в ресторане, за завтраком. Лил дождь. Из окна ресторана, куда я приехал первым, мне была видна часть улицы, ветви деревьев, дрожавшие под каплями, совершенно мокрый тротуар, по которому с поспешностью пробегали редкие прохожие, под зонтиками. В подворотнях жались нахмуренные и нетерпеливо ожидавшие конца ливня мужчины и женщины. Вскоре приехала Мари.
Едва войдя она взглянула на меня вопросительно. Потом перевела глаза на кого-то другого, и в то же мгновение я услыхал, что за мной кто-то встает. Навстречу Мари прошел невысокий господин, которого я узнал, так сказать, даже его не видя, верней, видя только его спину. Мне стало неприятно. Я поднялся и пошел к Мари, но Аллот достиг ее раньше. Он ее обнял. После этого он обернулся, и тогда я прежде всего заметил улыбочку. Позже я узнал, что улыбочка эта его не покидает никогда, даже если улыбаться решительно нечему. За улыбкой последовали глаза: не мигающие, не мерцающие, так сказать пустые, противоречившие улыбочке: серьезные, чуть что не строгие. За глазами походка: те несколько шагов, которые он сделал, были мелки, поспешны и напоминали ход мышей. Наконец рукопожатие: для начала прикосновение, которое он чуть продлил, чтобы обратить в сильное и продолжительное потрясывание.
- Мой жених, мой отчим Леонард Аллот, - произнесла. Мари.
- Очень, очень рад, - заговорил Аллот, - очень, очень приятно. Я уже до того, как Мари нас познакомила, пока сидел за вашей спиной, думал, что вы ее жених. Не знаю почему, но мне казалось, что это вы, я присматривался ко всем, а посетителей тут не так уж мало, но никто не привлек моего внимания... хэ-хэ,.... когда вы вошли я вас не то что заметил, хэ-хэ, а как бы вас почувствовал, точно бы сразу познал, что это вы будете счастливым мужем Мари, моей падчерицы, мать которой я так любил... К сожалению нам не дано было долго прожить совместно, она скоро скончалась, лет через семь, или семь, с половиной, после нашей свадьбы. Мари на нее похожа. О да ! Она очень на нее похожа. Но вы сами очаровательный. Оча-рова-тель-ный ! Оча-рова-тель-ный ! Я ожидал, что ее выбор будет превосходным, но действительность превосходит ожидание. Вы - просто прекрасная пара ! Я так рад, так рад... простите старика за это излияние, простите, когда вы меня лучше узнаете, то вам оно станет понятным до самых малейших оттенков...
{24} Он вынул платок и не то высморкался, не то протер глаза. Я, со своей стороны, несколько выбитый из колеи, слегка смущенный, пробормотал, преодолев что-то вроде озноба:
- Я тоже очень рад, я тоже очень рад...
- Понимаю, понимаю, понимаю вашу стесненность, отлично ее понимаю, я сам был молодым, сам был влюблен, сам был женихом... Да. конечно, не совсем как вы, так как женился на матери Мари после ее вдовства, но все-таки был женихом и знаю, что это несколько стеснительно. Не выходит ли, для жениха и невесты, что они делают явным то, что было секретом? Что было очень интимно, что было только между ними? И надо это всем показать! Жениховство в сущности значит: мы больше наших намерений не скрываем. Не так ли? Может быть в это и можно ввести некоторые поправки, но в общем это так, я уверен, что это так. Хэ, хэ, хэ... Простите еще раз за излияние. Могу теперь же вам сказать, - прошу между нами, о! пока! для начала по секрету! - что я немного литератор. А литераторы, знаете ли, все иначе воспринимают чем не-литераторы, им во всяком стечении обстоятельств, даже проходящем, мерещится сюжет. Сю-жет! Да, да, сю-жет. Хэ-хэ ! И мне теперь как раз померещился ваш с Мари сюжет, Хэ, хэ!.. ваш с Мари сюжет.
Недостававшее в моем перечне звено - т. е. его голос - теперь было найдено: голос Аллота ни в чем не соответствовал ни его внешности, ни содержанию его тирад: он был мягок и приятен.
- Сядем, - сказал я. - У нас не так много времени. И Мари, и я должны после завтрака вернуться к своим обязанностям... Не правда ли, Мари?
- Конечно, - почти прошептала она, - конечно. Как каждый день.
- Счастливы те, у кого каждый день есть определенные часы присутствия, - заговорил Аллот. - Теперь у меня их нет, теперь я мечусь по всём направлениям в поисках дел и все так проблематично. Bcе жалуются на застой...
- Я не жалуюсь, - прервал я его, - у меня не хватает времени со всем справиться. Спрос все возрастает и я помышляю о расширении.
- О расширении? Бывает, действительно, в жизни - очень это, по правда сказать, бывает редко, но все же бывает, что начинает не хватать места. Буквально! Немного это можно сравнить с тем чувством, когда хочется расправить плечи, потянуться, а руки упираются в слишком близкие стены. Приходит в голову: а что если сломать стену и высунуть руки наружу? Вы вот, кажется, как раз так и располагаете поступить?
- Отчасти это верно. Вероятно придется купить и сломать соседний дом, правда, ветхий и необитаемый. Но это еще не теперь. Об этом я, если помышляю, то в связи с будущим.
- Будущее, - протянул Аллот, мечтательно. - Будущее! Кому {25} будущее, кому прошлое. Не забудем историков, например Фюстель де Куланжа, или Соловьева, или Момсэна, или Цезаря. Ведь он тоже историк, помните де Белли Галлици? Или Геродота? Хэ-хэ-хэ! Не так ли? Не так ли? Если я сейчас сказал: кому будущее, кому прошлое, - то это только оттого, что я уже не молод и у меня особенного будущего быть не может, тогда как у вас все, решительно все в будущем. Вы только начинаете! И людей пожилых это всегда трогает, всегда их побуждает к сравнениям...
За окном дождь не только не утихал, он, наоборот, усиливался. Исключительный был в тот день ливень. Он наводил на мысль, что все может в несколько часов рухнуть и оказаться сметенным если вот такой ливень, или какая-нибудь неимоверная гроза, или еще что-нибудь, продлится дольше чем можно сопротивляться. Я посмотрел на Мари. Она имела вид стесненный и ела без обычного аппетита. Аллот же так и уплетал.
- Вы любите хорошую кухню? - спросил я его.
- Эта рыба превосходна, - ответил он, - она просто сама тает во рту. Рыбу я вообще люблю, кажется мне, больше всего другого. Если вы этого не знали, если Мари вам не сказала, что я так люблю рыбу, если это только совпадение, что как раз сегодня тут рыба, - то в этом я готов найти род благоприятного указания касательно наших будущих отношений. Хэ, хэ, хэ. Не думайте, однако, что я считаю потусторонние силы за реальность. Ко всему этому я равнодушен. Нет, нет, только не это. В моем качестве немного литератора, я стараюсь отыскав внутреннее значение там, где, на первый взгляд, ничего кроме последовательно одно за другим происходящих обстоятельств нет. Так гораздо интересней.
В это время подошел мэтрдотель и доложил, что меня просят к телефону.
- Это вы, алло? - услыхал я несколькими секундами позже голос старой экономки владельца.
- Я.
- Приезжайте, он скончался полчаса тому назад.
- Что вы говорите? Скончался? Да, конечно, еду немедленно. Повесив трубку я вышел в коридор. За окном, в эту минуту, дождь так и лил, так и лил, так и лил... Страшный был дождь.
Подойдя к столу, я молча сел, молча съел еще кусок рыбы, молча свернул салфетку. Не зная, как мне быть, чтобы не оставить Мари вдвоем с Аллотом, я медлил. Кроме того я не знал, как в его присутствии поделиться новостью, которая для Мари и для меня имела, разумеется, совершенно иное значение и совсем другой вес, чем для него. Мне казалось, что минуты отяжелели, что они почти приостановились, чтобы успеть вместить в себя все, что им предстояло вместить.
- Мне придется вас покинуть, - произнес я. - Меня срочно вызывают...
- О эти деловые люди, о эти деловые люди, - воскликнул Аллот {26} и выпил глоток белого вина. Он, казалось, входил в отличное расположение духа и, может быть, в сентиментальное умиление. - Во время завтрака, и еще во время такого вкусного завтрака, и как раз когда льет несосветимый дождь! И вы не можете отложить этого дела? :
"Дело, - подумал я. - Это не дело. Это перемена, и большая".
Перемена, хотя и предусмотренная, действительно, было большой. В эти минуты я становился богатым. Правда, я только потом узнал, насколько я делался богатым. Но уже и так, не оказывался ли я владельцем хорошо налаженного, развивавшегося, разраставшегося, цветущего предприятия?
Как же все это было сказать, как было все вместить в несколько слов, и таких, чтобы не оказалось в них никакого оттенка предосудительного удовлетворения? Чтобы Мари поняла мое состояние?
- Не могу, - ответил я Аллоту, - не могу, потому что оно уже вошло в такую стадию, когда от человеческой воли ничего не зависит. Mне сообщили, что владелец моей фабрики скончался...
Сказав, я посмотрел на Мари; но она глаз своих не подняла. Складка губ, однако, говорила о сдержанном волнении: вероятно, она сжала челюсти.
Аллот же был просто поражен.
- Как? Ваш хозяин умер? И вас вызывают? Что все это значит? Хэ, хэ, хэ! Как раз мы говорили о будущем! И вот оказывается, что оно целиком под вопросом. Теперь ведь будет новый владелец и это всегда сопровождается переменой персонала. А для умершего - хэ, хэ, - теперь все в прошлом, он сам вошел в прошлое, находится уже в составе истории, не общей, конечно, но его частной. Можно даже сказать, что его частная история кончилась. Хэ, хэ! Дивны дела Господни и неисповедимы пути Его. Ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо ! Как раз когда мы познакомились, когда у нас начали шевелиться надежды, т. е. у меня даже не надежда, а уверенность возникла, что все у вас с Мари пойдет так хорошо, и вдруг это известие, которое все меняет. Рискуете вы или не рискуете утратить должность директора? Скажите прямо? Я выдаю за вас свою падчерицу, и в праве задать такой вопрос.
- Прошу тебя, ну прошу тебя, пожалуйста не волнуйся, - обратилась к нему Мари.
- И я прошу вас об этом же, - дополнил я. - И не тревожьтесь насчет моей службы. Смею вас заверить, что у меня и сил и способностей совершенно достаточно для того, чтобы со всем справиться.
Посмотрев в окно, я сказал.
- Ливень-то, ливень какой!
Подозвав метрдотеля, я попросил сразу подать всю заключительную часть завтрака и послать шассера за такси. Затем, извинился перед Аллотом:
- Обстоятельства, как вы сами можете судить, несколько необычны. Само собой понятно, что спешка касается только меня, и что {27} вам не надо нарушать ход завтрака. Еще прошу вас простить меня за то, что я увезу Мари.
- Зачем? - спросил Аллот, вытаращив глаза.
- Ее присутствие мне будет нужно, - пояснил я недопускающим
возражений тоном, и взглянув на Мари - прочел в ее взгляде признательность.
Перед рестораном, под все лившим без устали дождем, произошла обычная церемония усадки в такси: суетящийся шассер, красный зонт, громко названный адрес. Сквозь блестевшие от воды и дрожавшие под ударами капель дождя листья я видел железное кружево знаменитой на весь мир мачты, вершина которой уходила в облака. Мари вошла, заняла место первая. Ожидая чаевых шассер, после того, как вошел и я, не захлопывал дверцы. Я посмотрел тогда на окно ресторана: прямо против меня, на расстоянии нескольких метров, я увидал глаза Аллота, и его несменяемую улыбочку. Что мне это напомнило? Кажется, такие улыбающиеся, с неподвижным взглядом, есть где-то в Мексике, или в Южной Америке, а может в еще какой-нибудь безводной пустыне, в Азии или в Африке - странные и страшные ящерицы. "Понятно что Мари его не очень-то любит", - подумал я, давая мелочь. Дверца такси захлопнулась и глаза и улыбочка Аллота скрылись за ее запотевшим стеклом.
6.
В хорошо мне знакомой квартире покойного царила суета: появившийся, на этот раз, слишком поздно доктор, какие-то соседи, консьержка... Телефонировали, принимали первые, после смерти, мероприятия, не зная хорошенько, что именно надо делать. Старушка-экономка попросила меня взять продолжение хлопот на себя, под тем предлогом, что я, за последнее время, бывал ежедневно и пользовался доверием умершего и посоветовала отправить депешу в провинцию дальнему родственнику, единственному, которого она из его родни знала, может быть и вообще его единственному родственнику, пояснив при этом, что раньше вечера завтрашнего дня он приехать не сможет. В действительности же он прибыл через два дня, так как когда пришла депеша, был в отъезде. Я его увидал вернувшись с кладбища для того, чтобы поговорить с экономкой. Когда я вошел, она сидела в столовой в обществе этого невысокого и толстого господина, с оттопыренными усами, с подстриженными бобриком густыми, черными с сильной проседью волосами, по провинциальному одетого. Со мной он еле поздоровался. Он даже сесть мне не предложил и, продолжая беседу со старушкой, раза два остановился, давая понять, что мое присутствие его стесняет. Но я повода для ухода не видел. Уже одно то, что я еще оставался директором фабрики, давало мне право интересоваться ходом дел по крайней мере до вскрытия завещания. Оно могло, конечно, быть {28} измененным в пользу этого неприятного, похожего на таракана или жука господина, и тогда все переменилось бы. Все-таки, это казалось мне мало вероятным.