Гараев Исмаил
Сходка
Исмаил Гараев
СХОДКА
Повесть
Перевод с азербайджанского
Надира Агасиева
Вот он - конец, вполне осязаемый и неотвратимый конец жизни. Вот оно где прихватило, прижало Явера! И в концовке этой беспечная протяженность лет сменилась на скоротечность оставшихся часов, а если не часов, так нескольких дней, или, самое большее - недели. И кто о тебе что узнает? Кто услышит тебя, кто внемлет твоему последнему зову?..
Двор за высоким забором... Камера - четыре стены... вершины в три человеческих роста, из-за плотной железной решетки - кусочек изрезанного на куски, никогда не меняющего здесь свой цвет, но всегда текущего отсюда прочь неба. Небеса стойкие, они долго терпят эти раны, эту боль, обиды, но потом вдруг терпение иссякает, и они проливаются слезами, то моросью, то крупными каплями. Ветер подхватывает их на свои крылья, бьет и швыряет о решетки, и прохладной водяной пылью оседают они в камерах.
Здесь всегда горит свет, но большую часть его поглощают угрюмые стены. Мрачно и темно. Всматриваешься в эту темень и словно видишь ее жалкую улыбку, молящую об избавлении и взывающую к милосердию. Она вызывает жалость, потому что обречена навек.
Затянутые железными сетками сидения и лежаки так приделаны к цементно-бетонным полам и стенам, что в их прочности и неподвижности сомневаться не приходится. Точно так же, как и в крепости черных ватных матросов и подушек. Спи, лежи, сколько хочешь, они не порвутся, не истреплются, потому как пережили не одно поколение заключенных.
На двере камеры окошко, в нем глазок. Иногда он темнеет, становится черным, точно целит в тебя дуло своей зияющей черной пустотой. Тогда знай это надзиратель заглядывает в камеру. В общем-то, для твоей же пользы, чтобы безопаснее было, да и порядок чтобы не нарушался.
В десять часов вечера ты должен ложиться спать, а в шесть утра просыпаться. Это незыблемо. А дальше можешь читать, писать, играть в домино, шахматы, нарды, сколько душе угодно... И думать, размышлять тоже не возбраняется, - только бы терпения хватило...
Тигр со зверем наверху. Зверь спит, а Тигр - нет, просто лежит, закрыв глаза. У них так: если спит один, другой обязательно бодрствует. Это потому, что здесь Прошляк да и "сходка" не завершена. Прошляк - это Явер. Его опасаются, несмотря на то, что "шмон" он прошел и оказался "чистым". Однако, в свое время он был Вором, причем весьма авторитетным. Припрячет где-нибудь кусочек лезвия, да и порешит обоих. Ведь он уже почувствовал неизбежность наказания, как ни крути, а отвечать придется, не уйти ему от "сходки", "зацепят" его эти два Вора.
Стукнув, отворяется окошко в дверях, вовнутрь просовывается крупная мясистая ладонь с широким запястьем и бросает спичечный коробок.
Зверь глаз не открыл, почесал волосатые плечи, потом провел рукой по бугристой, словно отлитой из бронзы, груди, как бы оглаживая вытатуированных ангелочков, скользящих по цепям от самых плеч до пупка... Зевнул и, в унисон каким-то своим мыслям, грубым, суровым голосом, скорее проревел, чем проговорил:
- Да-а-а?
Тигр, также не открывая глаз, коротко ответил:
- Да!..
Потом, приподнявшись на локте, потер плечом заросшую, поблескивающую золотым свечением челюсть.
- А ну, подай! - Зверь тоже привстал и, выпучив глаза, как буйвол, что тащит арбу на крутизну, посмотрел вниз. - Не слышишь, Прошляк! - завопил он.
Явер сполз со своего места, поднял коробок. Чтобы не к чему было придраться, сдул с него пылинки в сторону "севера", протер о штанину и только потом положил в ногах койки Зверя.
Теперь он должен был ждать. Вернувшись на вое место, ложиться не стал, а сел на койку и, подтянув колени к самому подбородку, обхватил их руками. Услышал чирканье спички, они там наверху прикуривали папиросы. Он был уверен, что читают "ксиву". Откуда она, от кого, на запрос о ком пришел ответ? Этой ночью пришла уже десятая. Ни на одну не ответили. Значит, посылались они не из соседних камер или корпусов, иначе не тянули бы с ответом, ведь "шефам" камер сообщения задерживать не полагалось. Прошляк Явер прекрасно знал, к чему это могло привести. Ведь это значило - не считаться, утратить преданность идее. А это - "грех". Уличенные же в грехе Ворами считаться уже не могли и обязательно наказывались. Списать такие ошибки на неопытность "мужиков", мол, "не знал", мол, "в первый раз" нельзя было, потому что те, кто "со стажем", не имели права на ошибку. Один неверный поступок, одно неверное слово - и всему конец.
Прошляк понимал, что все десять "ксив" касались его. Это были доказательства. Сюда по кусочкам, по частям пересылалась вся история его жизни. Что-то присылалось с воли по требованию здешних, но были и такие сведения, которые приходили из дальних колоний.
Где только не сидел Явер! Это обычные заключенные приходят и уходят, не оставляя следа. А вор, если он Вор, даже пробыв на "хате" всего два часа, оставляет о себе память в этой камере на сто лет. Слова ли его кто-то сохранит в памяти, жест ли, поступок, - все это будет передаваться тем, кто придет сюда после. Рассказы эти обычно бывают очень живыми и зримыми, потому что создаются красками яркими, броскими. Ведь краски ненависти и благоговения всегда настолько сгущены и ярки, что прочно остаются в памяти и не могут стереться ничем другим, даже более достойным.
- Эй, Прошляк! - это опять звал его Зверь.
Явер вышел из темноты своего угла и остался стоять посреди камеры. Он ждал, что скажет или спросит Зверь.
- Давай кружку, чаю налью.
- Не хочу.
Зверь не просто удивленно раскрыл рот, но еще и челюсть скривил так, что, казалось, не сможет выговорить ни слова.
- Почему? Или обиделся на нас?
- Просто не хочется.
Тигр тоже привстал. Действия их поражали синхронностью, будто эти два разных организма управлялись из какого-то одного мозгового центра и обладали идентичными инстинктами.
- Пока ни у тебя, ни у нас нет никаких прав. Понял, что я хочу сказать? Ты ведь проходил всю эту школу?
Прошляк все понимал. Понимал, что "доказательства" еще не собраны, не подытожены, что откуда-то еще должны прийти "ксивы". А в тех, что получены, или нет ничего серьезного, или какие-то из них взаимоисключают друг друга. И если не придет ничего нового, то сходка, которая должна была решить вопрос "быть" ему или "не быть", не состоится.
- Ну, приличия ради, - согласился Прошляк, взял кружку и протянул ее кверху.
- Ты что, заранее сдаешься? - рявкнул вдруг Зверь.
- Что это значит? - Тигр тоже рванулся вперед.
Прошляк растерялся, не понимая, в чем его ошибка, где, на чем он "прокололся".
- Не понял,.. - он заикался, - не понял...
Оба смотрели на него злыми, полными мстительной ненависти, глазами. Прошляк, все еще ничего не понимая, сосредоточил внимание на этих двух громилах.
- Ты станешь пить из казенной кружки? - сдавленным прерывающимся голосом спросил Зверь.
- Кроме того, - добавил Тигр, выставив вперед челюсть, - что это еще за "ради приличия"? Мы на банкете или в гостях у дедушки?
Прошляк мгновенно разжал пальцы, словно ухватился за раскаленный шомпол, и алюминиевая кружка застучала по полу.
"Законники" в изоляторах и близко не должны были подходить к посуде общего пользования притрагиваться к ней уже было за "падло". Прошляк этого, конечно, не забыл, просто расслабился и, уступая настойчивости Зверя, машинально, не глядя, взял кружку. Не должен был он и о "приличиях" говорить. Здесь не было необходимости соблюдать ни приличия застолья, ни правила хорошего тона или гостеприимства. Суровая реальность здешнего мира диктовала свои условия. Здесь была уместна лишь правота того "чистого парня", который отстаивал ее уже тем, что не ломался, не сгибался и не сдавался, который не оскорблял своих сотоварищей, коллег-бедолаг и который не склонял головы ни перед какими другими законами, кроме своих.
Зверь опять смотрел на Прошляка черными, блестящими, напряженными глазами буйвола, что, запрокинув голову, взбирается в гору. Смотрел так, словно готов был сам спуститься вниз или поднять его кверху, лишь бы только оказаться лицом к лицу с ним, чтобы молнии стрел, что метали глаза Зверя, не рассеивались зря, а вонзались в самую сердцевину глаз Прошляка.
Вскинулся и Тигр, точно очковая змея. Также источая ненависть и гнев, вот-вот готов был плюнуть в глаза ему.
Ведь как бы не отдалился Прошляк, не отошел от воровских обычаев, он не должен был забывать, что вернулся в преступный мир. Он обязан был подбирать и выверять каждое слово прежде, чем произнести его. Как он мог взять кружку, даже не посмотрев на нее? Почему он так быстро забыл, что не только взять, но даже протянуть и отдернуть руку от того, на чем воровское табу - это уже за "падло". Разве он не знал, что в тот момент, когда глаз и разум действуют порознь, человек дает волю необдуманным словам и действиям, которые простить невозможно? Разве он не знал, что для тех, кто решился делить "воровскую долю", подлинная жизнь - находиться в преступном мире и постоянно быть в розыске. И в этой жизни нет прощения тем, кто посвящен в ее законы и служит им. Он ли не знал, что все, кто вступил в этот мир, независимо от национальности и происхождения, должны в равной степени отвечать требованиям законов этой жизни?!
Прошляк стоял, застыв, словно обратившись в сухую заборную жердь, над которой пронесся смерч, сорвав плотно надетый на нее сухой колючий кустарник. Он был таким беззащитным и неприкрытым, каким жалким и голым бывает огородное пугало, с которого ветер сорвал балахон.
Живыми оставались только глаза, они смотрели вверх и метались между лицами Зверя и Тигра. Ни одно даже самое незаметное, самое безобидное и едва намечающееся их движение не могло ускользнуть от его внимания.
Он старался не упустить из виду ни взгляда, ни слова, ни малейшего изменения в выражениях их лиц. Прошляк лучше всех знал, что порою неожиданное, внешне никак не проявляющееся, нарождающееся в глубинных недрах окончательное решение в одно из тысячи мгновений принимается вдруг с остротой и резкостью сверкнувшей молнии и противостоять ему не может не то, что человек, пусть даже натренированный, с железными мышцами, как натянутая струна, готовый к отражению любого удара, но и скала, и столетнее неохватное дерево. А каждый из этих двух громил одним ударом кулака мог расколоть голову, как арбуз, залезть внутрь, разворотить челюсть, вывернув рот наизнанку и затолкать в живот все тридцать два зуба. В таких противостояниях победа всегда за тем, кто ударит первым. К тому же их двое, оба - молодые, кровь кипит. Прошляк же один, может, внешне и не очень заметно, но ему уже за пятьдесят, и тридцать из них прожиты в преступном мире, где жизнь, протекающая, в основном, на нарах, с наркотиками и чифирем, вряд ли прибавила ему здоровья, скорее наоборот. Где у него та сила мышц, которая вскипает яростью и гневом, что, как стремительные горные реки, сталкивает камни, бушует, как сель и вздымается как море, чьи волны, играючи, крушат корабли и топят лодки.
Зверь с Тигром переглянулись. Тигр прикрыл глаза, опустив ресницы. Зверь ответил тем же. Потом оба легли, опершись на локти, взяли по папиросе с анашой из полной пачки "Казбека" и закурили.
Вернулся и Прошляк на свое место, в темноту.
Снова открылось окошко и в комнату бросили новую "ксиву", сложенную точь-в-точь как упаковка лекарственного порошка.
Не дожидаясь приказа, Прошляк поднял ее и передал наверх. Опять лег, сведя руки над головой, чтобы слышать малейшее движение сверху. Возможно, это последняя "ксива". Возможно, она все и решит, и тогда ждать остальные не будет смысла. Если нет особых расхождений в показаниях, могут начать и без "сходки". Зачем тянуть, если все ясно?
Прошляк и ждал этого решения, и нет. Как бы там ни было, грехи его должны были зачитать ему в лицо. Он же хотел, чтобы начали прямо с "расправы". Вот тогда бы Явер их и "поймал" - "неправильно, мол, поступаете, не по закону, сначала допросите, а потом уж..." В таком случае Прошляк бы от них отделался, "прокрутил бы свой срок". Но разве эта "гниль" допустит такую ошибку. Явер для них не какой-нибудь фраер, чтобы позволять беспредел. У них на это и полномочий не хватало, а в воровской среде для Вора это был, пожалуй, самый большой позор, за который им самим пришлось бы держать ответ.
Явер почувствовал, что "ксиву" прочитали и теперь дымят папиросами. Маслянистый дым клочьями опускался вниз, какое-то время стоял там неподвижно, потом, облегченный, облачком поднимался вверх, к решеткам. Из коридора доносились шаги надзирателей, старавшихся не уснуть на дежурстве. Когда опускалась тишина, Яверу казалось, что он оглох, казалось, что он не успеет даже взглянуть в лицо смерти на этой стремительно сокращающейся дистанции между жизнью и смертью...
- Эй Прошляк!..
Звали сверху. Это был голос Зверя, заставлявший, словно вырвавшаяся одним толчком из недр земли магма, дрожать стены камеры. Прошляку нередко приходилось иметь дело с Ворами с ужасными грубыми голосами, но такого еще не встречал. Этот, если закричит, что есть мочи, то насмерть перепугает любого противника.
Прошляк вышел на середину.
- Подай!..
Тигр протянул двадцатипятирублевку.
- Отдай ему!
Прошляк взял деньги, подошел к двери и, приложив ухо к закрытому окошку, долго прислушивался. Он не должен громко стучать ни в дверь, ни в окошко. Лишь заслышав шаги надзирателя у самой двери, он легонько стукнет. В камере, где сидит Вор, большего и не нужно. Если поднимешь шум, в соседних камерах решат, что обижают королей преступного мира. А вести здесь, какими бы они ни были, быстро разносятся по всей тюрьме. И тогда начинаются "телефонные" переговоры. Прикладывают дно кружки к стене, передают все, что нужно. В соседней камере выслушивают и дальше передают тем же способом. Через полчаса во всех камерах начинают колотить кулаками в стены, двери, и коридор содрогается, звенит и гудит от этих ударов.
Последствия этого бунта скажутся на всех, достанется и шефам, и "идеалистам", но не смотря на это, подобные эксцессы периодически повторяются, так проверяется единство и сплоченность рядов. А то, что некоторые попадают под строгий режим, лишаются льгот - это уже издержки. Да и обращение с Ворами, дабы избежать повторного бунта, выходит за рамки гуманного, как того требует закон.
У Прошляка сжалось сердце, когда он взял двадцатипятирублевку: уложат сейчас на пол и, как грязь, затопчут ногами. На животе "лезгинку" спляшут. Шевельнется, попытается оказать сопротивление - ногой в челюсть! Постарается защищаться - заломят руки за спину, лицом вниз, за волосы и головой об пол! А потом, может, закончат эту потеху одним смертельным ударом. В акте же о смерти будет написано: "Самоубийство!"
Деньги для того и дают надзирателю, чтобы он в это время в глазок не заглядывал, к двери не подходил, как бы не кричал Прошляк и не сообщал бы дежурной оперативной бригаде тюрьмы. Нет, не убивать они его собрались. В таком случае, чтобы укоротить язык надзирателю, и миллиона не хватит.
Убить они и так, втихую, могут; проделают в один миг, да так ловко и с таким мастерством, что приди потом хоть сто экспертов, все равно вывод будет один - "самоубийство!" - и все тут!
Прошляк в сто, в тысячу раз больше предпочел бы избиению мгновенную смерть. Умереть от одного удара в висок или в затылок - это ли не счастье по сравнению с тем, когда ты медленно умираешь, давясь собственным криком, катаешься по полу, прикрывая от пинков то голову, то живот, а тебя месят ногами, как глину.
Если бьют тебя, молчи, умри, но молчи, иначе подведешь тех, на ком греха нет, на них могут дело завести. Это тоже грех!
Прошляк просунул двадцатипятирублевку в слегка приоткрывшееся окошко, быстро отдернул руку назад, и в этот миг ему показалось, что спина его заговорена, что он никогда не сможет снова повернуться лицом к Ворам, однако страх, сидящий в нем, ужас ожидания внезапного нападения сзади, вдруг развернули его с неожиданной силой.