- Ты что, воровать пришел? - подозрительно оглядывая Луку, спрашивал любимый учитель. - Я знаю, воровать точно.
- Да нет же, - с простодушной обезоруживающей откровенностью возражал Лука. - Я приехал к вам в гости. Вспомните, вы же всегда приглашали меня.
- Ты воровать пришел!..
- Да зачем же мне воровать? - терпеливо объяснял Лука, нисколько не поддаваясь раздражению учителя. - Ведь у меня же все есть. Я теперь работаю в Академии. Да вы только посмотрите на мою черную машину.
- Они-то главные воры и есть, - пробормотал учитель Евстигней.
- Может быть, - без всякой мысли соглашался Лука.
Так, отчужденно препираясь, они дошли до самого дома, и у порога старик попытался с силой выхватить ружье у Луки и захлопнуть у него дверь перед носом, но только лишь таковым действием втащил в дом крепко вцепившегося в ружье молодого человека. У собеседников произошла еще небольшая потасовка в прихожей, учитель Евстигней старался вытолкать непрошенного гостя из дома и еще, по возможности, произвести ему какой-нибудь ущерб в память о встрече может быть, наступить ему на ногу, разорвать воротник или оторвать пуговицу на пальто, но и потасовка скоро закончилась по причине несомненного силового превосходства Луки.
- Ты воровать приехал, - задыхаясь, упрямо твердил Евстигней, прижимая Луку к стенке и несколько раз немощно пихая его в грудь. - У меня здесь для тебя и табуретки ломаной не найдется. И пол здесь после тебя будет мести некому.
- Да вспомните же вы, - убеждал любимого учителя Лука. - Мне кажется, что вы меня не помните. Меня зовут Лука, и вы были моим любимым учителем, я часто вспоминаю о вас, я помню ваши слова о гостеприимстве, но теперь я, должно быть, не в пору приехал.
- Ко мне вот тоже такие приехали и все твердили, что мы, мол, дяденька все у вас учились, и вы были нашим любимым учителем. Ну да они-то поменьше тебя придутся. А потом так смотрю - у меня-то в буфете там вилки серебряные лежали - смотрю: ни одной вилки нет. Я их тогда всех хватаю и говорю: "Ах вы, змееныши проклятые! А ну сейчас же вилки возвращайте, что вы покрали из буфета! Думаете, что если у меня учились, так теперь и все вилки ваши будут?!" А они мне отвечают: "А это, дяденька, не мои твои вилки взяли. Их, должно быть, коррозия съела. О, наука ведь каждый день открывает какие-нибудь чудеса". А я их снова хватаю и говорю: "Я вам покажу коррозию! Маленькие гаденыши!" Я взял одного, запер в чулане и говорю: "Не выпущу этого, пока вилки не вернете". Хотел и других запереть тоже, но они все у меня убежали вовсе...
А потом вечером пошел ему хлеба отнести (нарочно еще выбрал помягче кусок; пускай себе, думаю, гаденыш булочки пожует), смотрю: а там нет никого, а одни только вонючие носки на полу валяются. Я тогда носки прибрал; пускай, думаю, хоть вонючие носки будут. А я теперь, знаешь, иногда думаю, а может быть действительно, вилки коррозия съела? Как думаешь, может быть такое?
- Я думаю, что нет, - рассудительно отвечал Лука.
- Да? - подозрительно и пристально смотрел на молодого человека Евстигней. - А наука открывает каждый день какие-нибудь чудеса?
- Чудеса открывает, - подтверждал Лука. - Правда, если называть чудесами все то, что мы не можем объяснить современными теориями. Хотя все-таки и не каждый день. И потом, вы знаете, - неторопливо продолжал Лука, - иные открытия бывают порой несовершаемы по причине определенной усталости чудотворства - свойства, наиболее отличающего таланты...
- Ага, значит, не каждый, - говорил учитель.
- Нет, не каждый, - говорил еще раз Лука и, видя, что под благотворным воздействием воспоминаний тот начинает успокаиваться, постарался потихоньку отставить ружье подальше от любимого учителя.
- Ну ты! Ты! - встрепенувшись, выкрикнул Евстигней. - Ты здесь не устраивайся, слышишь?! У меня здесь для тебя и стакана воды не найдется. Там вот в ведре у меня от белья ополоски, так я тебе и их не налью. Не стоишь ополосков. Из болота тебе поганого напиться, чтобы у тебя живот раздуло, вот это самое славное дело будет. Но, вообще-то я и сам думаю, что не могла коррозия вилки съесть, да только хотел твою честность проверить. А ты не Лука, между прочим. Я-то Луку хорошо помню. Он, как ты говоришь, действительно был мой любимый ученик. Но только Лука был тощий, как спичка. У него был голос гнусавый, и вечно хлюпал носом.
- Нет, - подумавши, твердо возражал Лука. - Я не был таким.
- Ну значит - и не Лука, - довольно говорил старик, потихоньку потирая руки.
- Да нет, - смутился Лука, - как это у вас получается. Мне даже странно слышать такое.
- А вот так! Вот так! - торжествующе повторял старик. - Я-то помню всех своих любимых учеников. Вон их всех портреты на стене висят. И попробуй теперь там себя отыскать, не может такого быть, чтобы отыскал точно...
- А вы знаете, - серьезно говорил Лука, отходя к невысокой, кривоватой, как будто сгорбленной под тяжестью потолка стене, - наверное, и меня теперь повсюду скоро станут вешать... - учитель только неопределенно хмыкнул.
На стене во множестве висели портреты, на которых были великие залежи многомесячной пыли (старик на глазах Луки заботливо обтер эту пыль, отчего значительно изменились многие лица на портретах, так что сделались совсем другими). Тут были портреты академиков Остапа и Валентина и портрет человека сурового вида, с лицом даже несколько более суровым, чем обычно, и Декановой секретарши с зажмуренными, должно быть, от внезапного испуга глазами, и самого покойного Декана, которого Лука поначалу отчего-то вообще не узнал, принявши его просто за какой-то туманный пейзаж, и бойкой парикмахерши, и друзей Луки - Ивана, Марка и Феоктиста, бывших на портретах все на одно лицо, должно быть, по причине неумелой живописи, а в самом заметном углу, там, где в прежние времена помещали икону, висел портрет какого-то немолодого, самоуверенного человека, в лице которого было что-то плутовское, напускное, самолюбивое и вместе с тем - значительное.
- А это кто? - машинально спрашивал Лука, указывал Лука на этот приметный портрет, почти позабывши о цели осмотра всего собрания. - Мне лицо его кажется незнакомым.
- Ну, откуда же тебе знать его? - хитро усмехнувшись, возражал учитель. - Это тоже мой любимый ученик. О, это мой самый любимый! Я только теперь не помню, как же было его имя. Что теперь такое происходит с моей памятью, и происходит все более; досадная, знаешь, штука... Его тогда то ли Васькой звали, то ли Петькой, я уж не помню. А может быть, и еще как-нибудь. Но я-то его всегда Василием называл. "Васька, Васенька, - бывало, зову его, подойди сюда деточка". Он подойдет, головку опустит и говорит: "А меня, дяденька, вовсе не Васей зовут". "Ну ничего, - отвечаю, - как бы ни называли. Это не страшно. Главное, чтобы ты был хороший мальчик!"
О, у меня столько было любимых учеников, и я даже потом решил, что их вообще следует всех любить без разбора.
Однажды ко мне пришли и говорят: там ваш любимый ученик умирает и непременно просит вас приехать, потому что последняя воля умирающего закон. А я спрашиваю: а это кто ж там такой умирает? Мне отвечают. А я тогда думаю: а-а! это тот, который вечно заикался. Так заикался, что никогда ни слова его не разберешь. Я приехал, смотрю, а он уже бредит: П-п-п-п... П-п-п-п... А я ему: ничего, Васенька, ничего. Не беспокойся, я здесь. Я приехал (но только это не тот Вася, который на стенке). А он снова: П-п-п-п... П-п-п-п... Я взял его за руку, глажу по руке (и хорошо еще только, что у него болезнь была не заразная), а он все: П-п-п-п... П-п-п-покойный Декан!.. Сказал это и, знаешь, с этими словами и умер.
- Да, - думал Лука о рассказе Евстигнея. - Печальная повесть. Не такая, может быть, печальная, как у Шекспира, и есть на свете еще более печальные повести, но все равно печальная тоже. Как и всякая, речь в которой касается смерти.
- О, я тоже раньше был сторонником плюрализма, - продолжал учитель Евстигней с глазами, загоревшимися одушевлением. - Но вот иду я после работы по улице. Зашел в туалет. Потом хотел руки помыть, а там кран сломан. Зашел в другой туалет, а там тоже сломан. Не-ет, думаю! Какой тут может быть плюрализм, когда во всех туалетах краны не работают!
- Да, - вздохнувши, соглашался Лука с рассуждениями учителя, - я тоже замечал. Вы знаете, это, может быть, панки ломают.
- Ну, панки ломают, или панки чинят, - капризно возражал Евстигней, кажется, ни в чем решивший не уступать Луке, - этого я знать не могу. И другим, видишь ли, знать не советую. Потому что сегодня ты знаешь одно, а завтра уже выходит, что ты знаешь совсем другое, и для чего ж тогда было знать первое? Я давно это понял и решил, знаешь, ничего не запоминать. Хотя, конечно, каждый волен решать, как ему поступать в каких случаях, и никому не указ - стариковское ворчливое слово. Но ты скажи мне честно - ты что, воровать пришел? Хотя, я и сам знаю, где ж тебе оказаться честным!
- Да нет же, - успел возразить Лука посреди Евстигнеевых рассуждений. Далось же это вам в голову!..
- Честность, - торопливо продолжал старик, - она только в толпе нужна, знаешь, на людях. Одному-то с чем угодно прожить можно. Но ты не надейся: как у меня вилки украли, у меня теперь в доме нечего красть. У меня теперь всего ценного - так только ученики любимые остались. О, они когда приехать не могут, так они письма присылают. У меня целый шкаф их письмами завален. Они у меня повсюду, и под кроватью тоже валяются. Так и лежат нечитанные. Много лежит...
- А почему ж так? - деликатно спросил Лука, но старик, кажется, не расслышал его замечания.
- А то ко мне еще, бывает, приходят и говорят: "Дяденька, а не найдется ли у тебя какой бумажки лишней? А то нам, знаешь ли, в сортире повесить нечего". А я им отвечаю: "Что?! Да это же от учеников моих любимых письма, а я должен их дать вам в сортире повесить?! Да сами ли с ума посходили, или меня сумасшедшим считаете?!" Так я ничего им никогда и не даю. И вот одно тоже пришло на неделе, - говорил старик и показывал Луке письмо, которое он достал, как это делают женщины, с голой груди. - Ты, слушай, прочти мне его, а то мне самому никак, - просил Евстигней, - если ты, правда, что-нибудь для меня хочешь сделать доброе. Хотя этого, точно, быть ни за что не может. Раз - не Лука, должно быть, и все остальное - неправда тоже. А вдруг, думаю, там в письме что-нибудь важное, а не одни только постскриптумы.
- А что же вы сами не прочитали до сих пор? - снова спрашивал Лука с некоторым отчетливым недоумением.
- Да вот, знаешь ли, разучился в последнее время, - нехотя отвечал старик, неприязненно посматривая на Луку. - А раньше-то я хорошо умел читать, да только сейчас разучился. Когда долго чему-нибудь учишь одному, то и сам непременно всегда немного разучиваешься, а нового мне теперь в память и вовсе ничего не западает. Ну да это ничего; новому я теперь не учу, а старое и так все хорошо знают. И учить нечему. А ты мне теперь, слышишь, не говори ничего насчет панков. Я, может быть, скоро стану эту грязь мира как вшей щелкать.
А когда Лука протянул руку за письмом, чтобы прочитать его по просьбе учителя, Евстигней неожиданно отдернул свою руку. - Ну ты, ты! - крикнул старик угрожающе. - Ты, смотри, тут руки-то не протягивай, а то как бы еще чего-нибудь протянуть не пришлось.
- Ну, это уж вы, знаете... - смутился Лука и замолчал, не найдя, чем отпарировать его экспансивные речи.
- Будешь протягивать, когда тебя попросят, - возражал Евстигней. - Да ты сам-то хоть читать умеешь? Неизвестно еще, чему там тебя учили. Зачем же ты мне станешь только пальцами письмо мусолить, когда, небось, сам читать не умеешь?!
- Да нет, - возражал Лука, - умею. На нашем языке умею, по крайней мере...
- А-а, - неопределенно говорил Евстигней. - Ну тогда, может быть, ладно, если, конечно, не врешь...
Но когда Лука снова протягивал руку к письму, старик снова повторил свой обидный маневр. - Я не понимаю, - говорил Лука. - Мне показалось, что вы хотели, чтобы я прочитал письмо. А теперь же я просто не знаю, каковым в действительности было ваше желание.
- Ну ладно уж, читай, - недобро усмехнувшись, говорил Евстигней. Послушаем хоть, какая у тебя дикция. Не я тебя учил, так может ли быть разве хорошей?! И я бы тебя тогда отказался учить чему-нибудь, имея в виду твои противные, недобросовестные направления, которыми ты всех теперь уверенно стараешься обманывать.
"Уважаемый Лука", - начал читать молодой человек, взяв письмо из рук учителя, и тут же удивленно оторвался от чтения, и долго недоуменно вертел конверт в руках, осматривая его со всех сторон. - Да ведь это же, наверное, мне письмо, - говорил молодой человек. - Здесь же написано "Лука". От покойного Декана, - добавил Лука, взглянувши в конце всех страниц на подпись. - Наверняка мне. Мне теперь часто от покойного Декана письма приходят. И мне только непонятно, как получилось такое, что письмо принесли к вам, когда должны были точно ко мне. Должно быть, это что-нибудь перепутали почтальоны, что есть, как я думаю, теперь наиболее вероятное предположение. Наверняка - почтальоны. Они всегда, бывает, что-нибудь делают не так.
- Ну так и бери его себе, если это тебе письмо, - говорил учитель Евстигней, равнодушно махнув рукой. - Ты же знаешь, у меня их столько, что просто девать некуда. Я даже не знаю, куда мне складывать новые. Беда просто с этой любовью - зачем ее так много?! - но тут же (как много мы зависим в жизни от перемены настроений всех берущихся учить нас!), тут же старик подозрительно взглянул на Луку. - А это вот какая буква по-твоему? недоверчиво спрашивал он молодого человека, ткнувши пальцем в обращение.
"Эль", - отвечал молодой человек.
"Эль"? - с сомнением переспросил учитель. - Ну да, может быть. А вот эта какая?
"У", - говорил Лука, следя за властным дрожащим пальцем Евстигнея.
- Ну да, да, "у", - торопливо подтвердил старик. - Я и сам знаю, что "у". А это?
"Ка", - говорил молодой человек.
"Ка"? - недоверчиво поглядел на Луку старый учитель. - Ну да, тогда действительно получается "Лука". Значит - твое письмо. Хотя ты и не Лука, конечно. И портрета твоего нет на стенке. И никогда не будет на моей, хотя бы даже и на всех других повесили. Ну и забирай себе письмо. Пускай оно у тебя будет. Хотя б тебе, вору, и не следовало бы делать такой доброты. И хотя ты у меня и не украл пока ничего по причине моей осторожности, я все равно знаю, ты воровать приехал.
- Когда у какого-нибудь почтенного учителя есть любимые ученики, размышлял Лука, скоро выйдя из дома Евстигнея, - и те, в свою очередь, любят своего старого учителя, какая между ними тогда образуется доброзавидная, волнующая, благородная связь. Сколько может всего хорошего держаться на этой связи, сколько можно построить на ней, сколько светлых зданий истинной, уважительной, ненапускной любви... Я и сам хотел бы быть строителем, и строить только на хорошей основе, чтобы подолгу стояли возведенные мной дома. Дома обжитые, дома разукрашенные и освещенные. Освещенные светом подлинного благородства и уважения.
Лука бы долго, наверное, предавался своим размышлениям, и, наверное, мысль бы его потом еще более распрямилась и размерилась, плавно направляемая удобной дорогой и поспешным мерцанием дорожных указателей в неподвижных сумерках сгущающегося вечера, но тут молодой человек услышал, как хлопнула дверь позади (он уже порядочно успел отойти от дома), и угадал за спиной жиденькие скорые стариковские шажки, и обернулся на звук.
- Я вспомнил, вспомнил! - кричал учитель издалека, замедляя бег, как будто бы специально не желая приближаться к Луке. - Ты слышишь, меня вот только что осенило. Того-то, помнишь, на стенке вовсе не Васей зовут, это я его только называл Васей. На самом-то деле его Ильюшкой Шамариным зовут, такое настоящее имя будет! Ну я-то думаю, Вася или Ильюша - не все ли равно! О, он был такой способный, способный!.. Недаром, что самый мой любимый. Он всю таблицу умножения на память помнил, и еще мог умножать больше. Мы-то все ему тогда говорили: быть тебе точно, Ильюшенька, панком, если ты, конечно, не станешь стараться в изучении наук. А он, знай себе, все дудит целыми днями на саксофоне, так противно дудел, знаешь... Все у него никак не выходили триоли. Он еще признавался, ему, чем больше диезов в нотах, тем легче играть.