Как-то Лука в некоторые определенные часы бессонницы записал кое-какие свои размышления о жизни и, вовсе не строя никаких особенных планов, показал свои записки нескольким знакомым его в Академии. О, это такая глубокая наука, неожиданно для Луки с неподдельным изумлением говорили все его знакомые, такое внезапное и ясное откровение, которого мы, наверное, никогда не встречали прежде. Да нет же, смущенно возражал Лука, ничего в этом нет особенного, это - так, самые простые размышления о жизни, которые пришли мне в голову во время бессонницы, не более, чем безделица, о которой не следует даже говорить. Да нет же, отвечали Луке, вы даже не спорьте с нами, мы лучше знаем, это очень глубокая наука, примостившаяся, пожалуй, где-то на пограничье философских, литературных и этических наук, и мы даже теперь думаем, что не вполне можем сразу оценить значение этой науки, и оно будет постепенно открываться в дальнейшем.
Хотя Лука втайне не был согласен со столь лестной оценкой его труда, все же он вскоре вынужден был уступить бесцеремонной настойчивости его благожелателей, не только никак не хотевших успокоиться, но и повсюду прославлявших Луку как первооткрывателя одной из новых глубоких наук.
Дома как-то весьма подозрительно наблюдали за всеми злоключениями Луки, относя к злоключениям и назначение его Деканом; родители полагали, что Лука это ввязался в какое-то жульничество, и что, каковы бы ни были теперешние выгоды, все это ни за что не может закончиться хорошо.
Если при тебе в тебе же сомневаются, то как же при таком недоверии возможно укрепиться духу?! Но, если отец Луки говорил, что лучше всего пойти и заявить на себя добровольно в надежде на возможное снисхождение, то мать молодого человека ничего не предлагала, она лишь скорбно вздыхала и все жаловалась, что это Луку, наверное, довела до такого положения какая-нибудь распутная девка.
В Академии провели День открытых дверей - пооткрывали все двери, а на другой день не досчитались заграничной аппаратуры на полмиллиона. Лука распорядился больше не проводить таких дней, и ему обещали их не проводить.
А вечером в тот же день к Луке пришли его друзья - Иван и Феоктист и рассказали ему, что Марк по поводу последнего распоряжения Луки написал статейку, и ее напечатали в одной маленькой газете, которую Лука не читал. Друзья дали Луке ту самую газету, чтобы он своими глазами убедился, что они не обманули его.
Это оказался чрезвычайно замызганный листок очень рыхлой серой бумаги, заплеванный, измятый и с несколькими отчетливыми отпечатками грязных подошв, просто было даже неприятно взять его в руки.
- Это мы от возмущения, - потупив глаза, сознались Иван и Феоктист, один раз ногами прошлись.
Теперь, чем больше читаешь газеты, тем меньше можешь быть уверен, что не прочтешь в них какое-нибудь известие, которое тебе на неделю вперед не попортит самочувствия. (И еще в газетах теперь вообще все больше всегда писали о Луке, а иногда, бывало даже, уверенные, что это ему будет приятно, по ошибке называли его покойным Лукой.)
- Нужны ли Академии такие Дни открытых дверей? - писал Марк в своей статье. - Тому, для кого ответ на этот вопрос кажется не совершенно очевидным, мы предоставляем полную возможность оставаться при своем заблуждении. Мы не собираемся дискутировать вопрос о необходимости или целесообразности проведения в Академии Дней открытых дверей. Это дело самой Академии, к которой мы, хотя и принадлежим, но тем не менее не осмеливаемся принимать на себя ответственность решать, что для нее необходимо или целесообразно.
Но вот к чему мы не можем оставаться равнодушны, что нас всемерно интересует, так это отношение к вышеприведенному вопросу нынешнего Декана Академии.
С одной стороны, конечно, можно только приветствовать самоотверженные усилия нынешнего Декана, совсем еще молодого человека, не прослыть этаким старообразным тираном и ретроградом. Хотя он и не впадает в равенство с народом, которому - смешно сказать! - все равно никто бы не поверил из-за его высокого положения.
А с другой стороны, нас не может глубоко не беспокоить то безмолвное одобрение (или видимость такового) со стороны нынешнего Декана по отношению к усилившейся в последнее время ожесточенной возне иных продекановски настроенных элементов, в частности, из числа так называемых "друзей" Декана, которые своим легкомыслием, своей мальчишеской горячностью, подтачивают некоторые, в целом, неплохие начинания руководства Академии.
В принципе, мы считаем, что Декан должен, безусловно, определиться, хотя, со своей стороны, мы не можем гарантировать наше хоть сколько-нибудь значительное одобрение всякого возможного решительного поступка нынешнего Декана, потому что таковой заведомо всегда будет плодом незрелой поспешности, юношеской необдуманности и легковесности.
Основной вопрос руководства - это вопрос об отношении к молодежи (адептам вольного совокупления). Какое же отношение к молодежи демонстрирует нынешний Декан, отменяя проведение Дней открытых дверей? Академия наконец должна дать на этот вопрос свой решительный, но и при всем при том непоспешный, всесторонне обдуманный ответ.
Подпись: всего одиннадцать подписей.
- Вот видите! - вращая глазами, говорил грубоватый Феоктист. - Видите, что позволяет себе этот педераст!
- Ну почему же педераст? - возражал Иван. - Ведь это вовсе еще не известно, что он педераст.
- Да какая разница! - недовольно отмахивался Феоктист, как будто досадуя на непонятливость Ивана. - А главное, он еще всех своих сучек подписаться подговорил. Отовсюду ему удовольствия. Он-то все наивно полагает, что ему всегда и впредь удастся быть нарочно самым сладким элементом - гениальным баловнем - мира. Будто бы и впредь всегда будет: "Pax tibi, Marce, evangelista meus". Но уж мы-то теперь постараемся надолго отвадить его от всех наилучших удовольствий ума.
Друзья Луки долго еще обличали Марка, но молодой человек догадался, что они просто хотят должностей, и, хотя ему не совсем было удобно первому заговорить с ними об этом, он все-таки не без некоторого смущения говорил друзьям, что сейчас в Академии нет должностей свободных, но первые же освободившиеся - тут уж он постарается - будут точно за ними, за его друзьями - Иваном и Феоктистом, в этом они могут не сомневаться; причем, говорил еще Лука, это нынешнее свое обещание он расценивает скорее не как обязанность дружбы, но только лишь как исполнение закона справедливости, и те ушли от Луки как будто довольные. Однако, чтобы доказать Луке, что они вовсе перед ним не подхалимы, Иван и Феоктист перед уходом облили Луку водой из графина и разбросали все бумаги у него на столе.
Но оказалось еще, что все это время и Марк находился за дверью (и, кажется даже, все трое вместе пришли) и все слышал, а когда Иван и Феоктист, выйдя от Луки, бросились избивать Марка за его безобразную статейку, он, вырываясь от побоев, кричал громко, так, чтобы слышал и Лука. - Отпустите меня! Отпустите! У меня сейчас же есть счастливое сообщение Декану!
И быть бы точно битым Марку его же хорошими друзьями, если бы от разгневанных Ивана и Феоктиста не оттащили бы своего кумира Марковы женщины.
Ворвавшись в Деканов кабинет, Марк прижался спиной к двери и еще от порога показывал Луке такую же точно газету, какую только что дали прочитать ему друзья, тоже почему-то заплеванную и затоптанную ногами.
- Это я из самокритики, - тяжело дыша, говорил Марк, - из недовольства собой... ногами прошелся. Ибо, как говорил покойный Декан, - прошептал он еще с пресекшимся дыханием, - всякое отвращение к себе следует усиленно распространять по миру как обыкновенную привычную умственную норму. Народам в виде примера для подражания.
Тут Марк переместился к столу, за которым сидел Лука, причем с такими, с одной стороны, проворством, а с другой стороны, непринужденностью, что Лука не только совершенно не заметил всего маневра своего друга, но даже, когда уже Марк увещевающе склонился над его лицом, ему какое-то время казалось, что точно такой же Марк все еще стоит у двери и оттуда взволнованно старается объясниться. После он снова заставил Луку прочитать свою статью, исподволь за чтением убеждая молодого человека, что он, Марк, очень хотел, чтобы весь народ увидел подвижничество Луки в его высоком звании, чтобы народ силой своего воображения предугадал бы расцвет Академии при новом нынешнем руководстве, чтобы народ увидел ответственность Луки, чтобы он не столь придерживался своего наивного легитимизма, и, если он, Марк, чего-нибудь при этом опасался, когда сочинял свою статью, - говорил еще красноречивый пришелец, - так это, чтобы Лука, не дай Бог, не подумал бы, что он, Марк, выходит перед Лукой каким-нибудь подхалимом.
И потом, продолжал еще Марк с нарочитой обольстительной откровенностью, даже все было бы правдой в его почтительном выступлении, то следует ли оттого вообще сетовать на газеты, которые все печатают каждый день, чтобы народы знали как можно меньше о жизни. Или, по возможности, чтобы ничего не знали о ней вовсе.
- Когда мыслей много, - думал Лука после ухода своего друга, - то они не лежат спокойно в голове. Казалось бы, друзьям моим - Ивану, Марку и Феоктисту только бы радоваться моему неожиданному успеху, отчего же тогда их новые настоящие душевные движения напоминают мне жениховские соискательства вокруг богатой уродки?.. Ах нет, это не мое выражение, и оно, конечно, не может быть в полной мере применено к моим друзьям, и я даже, пожалуй, виновен перед ними, что так неосторожно высказался про себя, вдобавок еще употребивши о них столь несправедливое и обидное сравнение. Если бы они знали мои мысли!.. Хотя человек не может особенно отвечать за свои мысли, порою не властный над их произвольным беспорядочным необходимым вращением... совершенно не властен...
Лука давно понял, что не о всяком деле можно поговорить даже с самыми лучшими из друзей и еще, что поэты легкомысленно (в силу лживости ремесла) преувеличивают счастливое влияние некоторой неведомой магии звезд на душевное расположение всякого, прилежно внимающего ночным небесным монологам. Иногда молодой человек, будучи уже Деканом в Академии, поздно вечерами или даже ночью выходил прогуляться на улицу и, случалось, посматривал на небо, и вот тогда бывало, что он то в ясном небе не мог разыскать ни одной звезды, то наоборот: в каком-нибудь участке ночного неба звезды складывались в одно весьма непристойное слово; Лука тогда хотел посоветоваться со знакомыми, как это так получается, но слово, которое Лука прочитывал на небе было настолько непристойным и - более того - настолько было обидным персонально для Луки (кое-что о его мужских достоинствах, хотя и ни в какой степени не совпадающее с действительностью), что молодой человек скорее сгорел бы со стыда, чем решился бы с кем-нибудь заговорить о своих ночных открытиях.
- Что-то там Кант напутал насчет космоса, - несколько растерянно подумывал молодой человек. - Не так уж там все хорошо. Или это, может быть, мне отсюда, с большого расстояния представляется так? В самом деле: трудно себе представить, так чтобы это выходило не слишком отвлеченным, насколько велико расстояние даже до самых ближайших звезд. А расстояния более всего искажают картины. Картины природы, человека и мира...
Окончательно запутавшись в своих сомнениях, Лука тогда перестал по ночам прогуливаться, и все дело разрешилось само собой, отныне ставшее попросту ненаблюдаемым.
Однажды вечером, в конце рабочего дня в Академии к Луке пришел человек сурового вида, который когда-то носил Луке письмо от покойного Декана. На нем были все те же одежды, те же тяжелые ботинки, и только зачем-то был бумажный сверток под мышкой. Человек сурового вида еще в приемной напугал Деканову секретаршу, хотя девушке случалось видеть его и прежде, а войдя в кабинет к Луке, он неприязненно посматривал на молодого человека и говорил потом, как будто делая значительное, затруднительное для себя одолжение: Декан велел проводить вас. Вы ведь будете приглашать академиков? Пойдемте. Академики там уже ждут.
И не дожидаясь никакого ответа Луки, человек сурового вида пошел прочь из кабинета, уверенный, что молодой человек последует за ним незамедлительно. В приемной он неопределенно махнул рукой в направлении Декановой секретарши и холодно-невыразительным, тусклым голосом говорил: Ее тоже велел покойный Декан взять с собой. Академики будут с женами, а как вы неженатый, так она будет для представительности.
После сказанного человек сурового вида надолго замолчал и повел за собой молодых людей подобно Орфею, не оборачиваясь.
Деканова секретарша юркнула за спину Луки и шла потом все время за молодым человеком, прячась от их нелюбезного провожатого.
- Я так боюсь его, - шептала девушка Луке, - он всегда такой суровый. Я даже никогда так не боялась Декана, как этого...
Они шли по коридорам Академии, группы студентов расступались перед ними, освобождая дорогу, пропускали молчаливую троицу, вставая у стен по стойке "смирно". Потом по-прежнему возглавляемые человеком сурового вида они спустились по лестнице на первый этаж; и, когда Лука думал, что теперь они выйдут на улицу, их суровый провожатый неожиданно повернул по лестнице еще ниже.
Они остановились только возле железной двери, ведущей в подвальное помещение. Здесь человек сурового вида с минуту гремел связкой ключей и отомкнул тяжелый навесной замок на двери.
- Идите, - сказал он молодым людям. - Академики там.
А когда те не без некоторого опасения вступили в малоосвещенное подвальное помещение, человек сурового вида еще окликнул Луку. - Постойте, сказал он, - вот возьмите-ка, - и протянул Луке свой сверток, о назначении которого по дороге молодой человек строил самые невероятные догадки. Академиков же нужно будет чем-нибудь угощать. А у вас ничего нет. Кутьи, конечно, обещать не могу, - с усмешкой говорил еще человек сурового вида, собираясь запереть дверь за молодыми людьми, - но зато бутерброды здесь самые свежие. Сам лично нарезал сегодня.
Только далеко впереди было заметно немного света, и Лука с Декановой секретаршей отправились на этот свет. Несколько раз они неосторожно вступали в лужи разлитого кем-то густого мазута, перелезали через толстые трубы, из которых в одном месте со свистом вырывалась струя перегретого пара, сзади бежали за ними и лаяли какие-то беспризорные собаки, и все норовили ухватить обоих за икры, приходилось даже отбиваться от собак; Лука, никогда хорошо не видевший в темноте, разбил себе в кровь ногу о стоявший у них на пути заржавевший масляный насос, и тогда Деканова секретарша взяла Луку за рукав и направляла его, чтобы он еще раз обо что-нибудь не ушибся.
Но, должно быть, у них обоих было что-то не в порядке со зрением (а глаза служат специально для самообмана человеку), потому что когда они вышли на свет и увидели прямо перед собой огромный ковшовый элеватор с поврежденным механизмом (они еще недоумевали, зачем это держать элеватор в подвале, когда его можно поставить на дворе, где и света больше и легче устранить неисправность), то оказалось, что это вовсе не элеватор, а сидящие на ящиках академики Остап и Валентин с женами, которые варили на спиртовке в большой конической колбе ароматный черный кофе.
Академики Остап и Валентин, вставши по стойке "смирно", приветствовали Луку, академик Валентин хотел было даже отдать честь, но вовремя удержался, из-за того что у него голова была непокрытая. Жены академиков подскочили поцеловать руку Луки, но молодой человек догадался, что это они делают из кокетства, а не из почтительности.
Лука приготовил для академиков несколько приветственных фраз, две из которых он взял из газет, а остальные придумал сам, но оказалось, что ничего этого не нужно.
Академики усадили молодых людей тоже на ящики (из-под патронов) и долго хлопотали вокруг них, чтобы сделать им поудобнее, а академик Валентин, когда жена его отвернулась на минуту, попробовал даже усадить к себе Деканову секретаршу на колени, но девушка не позволила академику надолго такую вольность. Лука осмотрелся по сторонам.
В помещении всего только света - было пламя от спиртовки, вокруг которой, подобно язычникам, сидела на ящиках вся представительная компания, и еще маленькое высокое окошко, сквозь которое виднелся, кажется, двор Академии.
- Если здесь придется часто бывать, - думал Лука, - то хорошо бы сказать, чтобы провели сюда электричество, и тогда, может быть, не придется больше разбивать ноги в темноте, хотя можно, конечно, просто идти осторожней, потом-то я лучше буду знать дорогу, в тягостной обогащенности последующим опытом, и, может быть, всему виною моя поспешность...
- Прежде здесь было электричество, - деликатно разъяснил академик Остап, как будто угадавши мысли молодого человека, - но потом, когда сгорело, его не стали снова делать. Потому что боялись пожара. Потому что, не дай Бог, еще сгорит дотла наша Академия, которой мы еще надеемся послужить верой. А это возможно, если пожар случится в подвале. Огонь-то распространяется лучше снизу вверх, об этом и во всех наших учебниках говорится. Да, а в электричестве следует больше всего опасаться замыкания.