Я знал эту латинскую фразу, но не понял, к чему ее привел Ботев.
- Это же неверно, - продолжал он. - Человек человеку - друг, друг и помощник. Так было и так будет. Человек по своей природе добр и отзывчив, и это клевета, что люди норовят друг друга сожрать. В том-то и беда наша, что мы слишком мягки и добросердечны. Мы прощаем обидчиков и миримся с обидами, нам не хватает твердости и непримиримости, а без этого нам не победить.
Ботев поднялся, и мы медленно пошли в глубь двора. Мне показалось, в движении ему легче было сосредоточиться.
- Если видишь цель, - продолжал он, - надо двигаться к ней, не поддаваясь соблазнам или сомнениям.
Внезапно Ботев остановился.
- Нечаев был вам очень несимпатичен? - спросил он.
Я не ответил. В самом вопросе уже заключался ответ. Мое отношение к Нечаеву определилось с первой встречи. Мне с трудом удавалось скрывать свою неприязнь к нему. Я считал его плохим человеком, и дружба между Нечаевым и Ботевым всегда казалась мне более чем странной.
- Со стороны могло казаться, - точно услышав меня, сказал Ботев, - что нас связывает дружба, но это не так, мы слишком разные люди.
После исчезновения Нечаева Ботев сам счел нужным объяснить смысл своих отношений с ним. Почему? Не знаю. А почему вообще он не считал потерянным временем общение со мной? Почему, разговаривая со мной, он обычно не учил меня, что было бы вполне логично, а объяснял, растолковывал? Я часто задавал себе эти вопросы.
- При первом знакомстве я просто чувствовал себя обязанным ему помочь. Я люблю Россию и желаю ей свободы не меньше, чем Болгарии. Когда спустя два года он появился в Румынии, преследуемый агентами царского правительства, какой честный революционер отказал бы ему в помощи?
Все сказанное было понятно. Против покровительства Ботева Нечаеву нельзя было возразить. Но покровительственного тона держался скорее Нечаев по отношению к Ботеву.
Но Ботев снова предупредил мой вопрос, хотя я, возможно, и не осмелился бы его высказать.
- Я учился у него, - сказал Ботев. - Учился и многому научился. Целеустремленности, напористости, беспощадности. Его ничто не остановит, если он к чему-то стремится. Лично для меня все средства никогда не будут хороши, но нацеленность Сергея Геннадьевича не может не впечатлять...
Может быть, Ботев в последний раз осмысливал свои отношения с Нечаевым. Я подметил за ним эту способность мысленно переноситься туда, где ему хотелось быть в данную минуту. Это был дар его поэтического воображения.
- Сергей Геннадьевич многим не нравился, - говорил Ботев. - Впрочем, это не то слово. Нравится - не нравится... Я и сам не скажу, что он мне нравится. Но люди, наделенные такой внутренней силой, - большая редкость. Он предан одной идее, она целиком им владеет. Ни сбить, ни увести его в сторону невозможно. Все у него подчинено одному - революции. Хотя саму суть революции мы с ним понимаем по-разному. Он хочет весь мир загнать в какой-то монастырь...
- А себе оставляет в нем роль игумена? - не удержался я, не скрывая иронии.
- Вы не ошиблись, - согласился Ботев. - Он революционер, но не демократ. Произойди революция, он будет стремиться захватить власть в свои руки и легко превратится в диктатора.
- И вы нашли с ним общий язык? - упрекнул я Ботева.
- Нечаев помог мне понять свое предназначение, - задумчиво сказал Ботев. - В беседах с ним я понял, что политика и поэзия мало совместимы. Революция требует напряженного, кропотливого труда и трезвого рассудка, а поэзия дает волю чувствам. Народные восстания возглавляют политики, а не поэты. Болгария нуждается в освобождении и преобразованиях. И для того чтобы это произошло, нужно изо дня в день вести разъяснительную работу в народе, создавать подпольные организации, собирать вооруженные отряды. Только тогда добьешься результата.
- Но ведь революция - это поэзия!
- Для тех, кто хочет читать о ней книги, а не делать ее собственными руками.
- И вы отказываетесь от поэзии?
- Ради освобождения родины.
Трудно было представить себе человека более поэтичного и впечатлительного, чем Ботев. Но он сознательно отрекался от поэзии, и делал это в соответствии со своим пониманием высшей цели.
- Ради освобождения родины человек должен быть готов к любым жертвам, продолжал Ботев. - Счастье не приходит само, его завоевывают. Смешно выглядело бы, если борец за свободу отказался бы возводить баррикаду, чтобы не затоптать цветы. Пойдемте!
Мы миновали дом с высокими окнами и подошли к постройке куда более скромной. Через просторные прохладные сени вошли в невеселую темноватую комнату.
- Мое обиталище.
Невеселую... Я не оговорился. Комната напоминала суровую монастырскую келью: пусто и неуютно, узкая кровать, стол и стул, один-единственный стул более чем спартанская обстановка. Разве что под окном сложенные стопками книги и в углу пачки старых газет.
Впрочем, прежнее жилище Ботева в Бухаресте, как и его квартира в Браиле, выглядели не лучше - никаких лишних вещей, только самое необходимое.
Он склонился над одной кипой газет, принялся их перебирать, вытянул какой-то номер.
- Прочтите, - сказал он, протягивая мне газету. - Вот эта статья написана после разгрома Парижской коммуны. В ней - мои взгляды на революционный процесс, ответ лицемерам, проливающим слезы над своими утерянными сокровищами. Вся европейская пресса подняла тогда истошный вопль по поводу разрушений, нанесенных Парижу восставшими рабочими. Смешной плач! Прочтите!
...Буквально спустя, может быть, дня два или три состоялась еще одна встреча с Ботевым. В тот день, поистине необычный не для меня одного день, я рано проснулся. Утро только вступило в свои права. Я проснулся с легкостью на душе и предвкушением еще одного светлого безоблачного дня.
Встать я, однако, медлил. Приятно было понежиться в теплой постели. Я сладко потянулся и, повернувшись на другой бок, вновь принялся было дремать, как услышал приятный голос:
- Довольно сибаритствовать! А я-то думал, он давно уже помогает своей Величке по хозяйству.
Веселый и удивительно элегантный, передо мной стоял прифранченный Ботев.
- Почему моей? - спросил я и шутливо упрекнул гостя: - Право, у вас дурные мысли.
- Почему же дурные? - возразил Ботев. - Я же вижу, как смотрите вы на Величку и как стреляет она в вас глазами.
Он не продолжал, а я не хотел говорить о Величке даже с Ботевым.
- Зашел за вами, утро чудесное, предлагаю пройтись со мной по городу, объяснил он свой приход.
Но я сразу почувствовал, что зашел он неспроста.
- А куда? - поинтересовался я, пытаясь проникнуть в скрытый смысл приглашения.
Но Ботев и не собирался от меня таиться.
- Хочу познакомить вас с одним человеком. Даю на сборы пять минут.
Я сбегал в сени, ополоснул лицо холодной водой, по пути захватил с кухни кувшин с простоквашей. Мы с Ботевым выпили по стакану и через пять минут очутились на улице.
- Знаете, куда мы идем? - с хитрой улыбкой обратился ко мне Ботев.
- К Каравеловым! - воскликнул я, не задумываясь.
Где еще мог находиться любой примечательный человек, с которым надлежало познакомиться?
Мы прошли через типографию, постучали в дверь столовой (или горницы, как называл ее Ботев) и вошли к Каравеловым. В комнате находились Любен, Наташа и третий, ранее никогда не виденный мною человек.
Незнакомец и Ботев сделали движение друг к другу, мне подумалось, они сейчас обнимутся, но они обменялись лишь крепким рукопожатием.
- Прибыл? - негромко, но необычно радостно спросил Ботев.
- Прибыл, - как-то многозначительно подтвердил незнакомец.
Любен тоже улыбчиво смотрел на незнакомца.
- По этому случаю...
Но Наташа уже разливала вино.
Ботев поднял стакан.
- Будь здрав, - произнес он, обращаясь к незнакомцу.
- Будем, - ответил тот.
Мы выпили, сели.
- Познакомься, - сказал Ботев гостю и перевел глаза на меня. - Москвич, друг Аксакова, приехал сюда по зову своего славянского сердца.
Я смутился, я не был другом Аксакова, и вообще это звучало слишком торжественно.
Незнакомец приподнялся и протянул мне руку.
- Васил, - коротко назвался он.
- Васил Левский, - пояснил Ботев. - Он только что оттуда.
Мне не надо было объяснять - откуда. Левского не забывали в Бухаресте, болгарские эмигранты отзывались о нем с неподдельным уважением, хотя имя его всегда произносилось осторожно и вполголоса. Я слышал, что Левский в течение двух последних лет готовит народное восстание, что действует он в самой Болгарии, что он неуловим и вездесущ и что с каждым днем все чаще и чаще одно его имя становится призывом к действию. Для болгар Левский был не просто человеком, а человеком-знаменем, таким же, каким был для итальянцев Гарибальди. Я с нескрываемым интересом принялся рассматривать нового знакомого.
Среднего роста, стройный, он напоминал тонкий стебель камыша. Русоголовый и белокожий, с лицом, украшенным рыжеватыми усами, он проигрывал рядом с высоким и сильным Ботевым.
Левский тоже рассматривал меня. И чем дольше он смотрел на меня своими синими глазами, тем в большее замешательство я приходил.
Ботев с первого взгляда отыскивал в каждом человеке что-то хорошее. По-моему, он даже был склонен преувеличивать положительные людские качества. Ботев, да позволено мне будет так выразиться, романтизировал людей. А сидящий сейчас напротив меня Левский смотрел пытливо и спокойно. Это был взгляд реалиста, отлично все замечающего и трезво взвешивающего особенности привлекшего его внимание человека.
Неожиданно Левский усмехнулся:
- Так куда же вас влечет ваше сердце?
В его вопросе мне послышалась ирония. Похоже было, что он не любит красивых слов и не привык судить людей по одним словам.
Я смешался еще сильнее.
- Павел Петрович помогает нам в меру своих возможностей, - ответил вместо меня Ботев. - У него есть небольшие средства, и он даже субсидирует нас...
Левский еще раз внимательно на меня поглядел.
- Что ж, того, кто дает деньги и вооружает болгарский народ, можно считать болгарским патриотом, - задумчиво произнес он. - Иногда это даже важнее, чем самому стрелять по врагу.
Любен снова потянулся к бутыли с вином, но Левский предупредительно поднял руку.
- Погоди, сперва поговорим, потом мне надо отоспаться.
Только тут я обратил внимание, какой у Левского изможденный вид: щеки ввалились, бледное лицо отсвечивает нездоровой небесной голубизной.
Серьезный человек только что приехал, не успел даже отдохнуть с дороги, а его на тебе, знакомят с кем-то, не представляющим для него никакого интереса. Хотя в том не было моей вины, меня привел Ботев, должно быть, очень уж ему не терпелось показать мне Левского.
Тут мне на помощь пришла Наташа. Мягкая и добрая, она во многих случаях проявляла и находчивость, и такт, а в случае необходимости и волю.
- Павел Петрович, кстати, - сказала она, - только вчера доставили с оказией свежие газеты из Женевы. Я сразу подумала о вас. Поможете мне разобраться?
Она увела меня в кабинет Любена, и я занялся там не столько разбором почты, сколько чтением новостей.
Вскоре Наташа оставила меня, у нее всегда было множество дел.
Отвлек меня от чтения Ботев.
- Павел Петрович, пойдем?
- А проститься?
- Васила уложили спать, он глаз еще не сомкнул за последние двое суток.
Я думал, мы заглянем в "Трансильванию", там всегда хорошо разговаривалось за чашкой кофе, но Ботев повел меня к себе.
- Запомните этого человека, - сказал мне Ботев. - Васил один стоит всего нашего Революционного комитета. Такие выдающиеся личности не часто появляются на исторической сцене.
Ботев не был щедр на похвалы, но превосходство Левского над всеми он признавал безоговорочно.
Как выяснилось, они познакомились в 1868 году и сразу друг другу пришлись по душе, дружба вспыхнула и никогда уже не затухала.
- Если бы вы могли представить себе объем деятельности и степень опасности, какой подвергается Левский, - говорил Ботев. - Он без преувеличения обошел всю Болгарию, нелегально появляясь в городах и селах то под видом странствующего торговца, то скупщика скота, то угольщика или батрака. Это он заложил основы Внутренней революционной организации и вплотную занялся подготовкой восстания. Он - уникальный организатор. По стране им создано свыше пятисот комитетов с разветвленной сетью связных. Это настоящая организация, а не просто болтовня, какой мы все здесь занимаемся. В Бухарест Левский прибыл с целью объединить усилия Внутренней революционной организации и известного вам Болгарского революционного центрального комитета, руководимого Каравеловым.
...На несколько дней я перестал быть гостем Каравеловых. В их квартире проводились заседания Революционного комитета.
Ботев, не входивший в состав комитета, не принимал непосредственного участия в заседаниях, но был в курсе всего там происходившего. Именно от Ботева и я знал, что Левский занял там резкую позицию, осуждая всех, кто привык ждать и откладывать. После долгих споров Болгарский революционный центральный комитет и Внутренняя революционная организация, созданная Левским, объединились. Была утверждена программа, председателем был избран Каравелов, а Левский получил неограниченные полномочия представлять центральный комитет во всех комитетах Болгарии.
В те дни обычно каждый вечер я шел к резиденции митрополита Панарета, заходил к Ботеву в комнату и дожидался его возвращения.
В один из таких вечеров я долго ждал и уже собрался было уходить домой, когда в комнату вошли возбужденные Ботев и Левский. Впрочем, кипел и то и дело повышал голос Ботев, Левский был само спокойствие.
- Признайся, тебе его просто навязали? - кипятился Ботев.
- А что мне оставалось делать? - хладнокровно возражал Левский. - Их заворожили его дела.
- Как же! - насмешливо отозвался Ботев. - Годится в герои романа. Сражался в легионе Раковского, служил волонтером у Гарибальди, участвовал в восстании на Крите. Куда как замечательно! Только я что-то не встречал свидетелей его подвигов.
- Ты не прав, - рассудительно возражал Левский. - Обштий - отчаянный человек, в смелости ему не откажешь. Меня беспокоит его самоуверенность. И потом - он совсем не умеет слушаться.
Как я понял, речь шла о только что назначенном помощнике Левскому. Оба, и Ботев, и Левский, сомневались в деловых качествах нового помощника и не слишком были рады этому назначению.
Только тут они заметили меня.
- Заждались? - сочувственно спросил меня Ботев.
- Нет, отчего же, - ответил я. - Я и читал, и мечтал...
- Что ж, буду рад, если ты не обманешься в Обштем и он не испакостит все дело, - закончил разговор Ботев и вдруг спохватился: - Однако соловья баснями не кормят, схожу на митрополичью кухню, может, добуду чего-нибудь, если не спят.
Вернулся он со скудной добычей: куском брынзы, ломтем хлеба и несколькими стручками перца.
- Больше ничего, - виновато сказал Ботев. - Даже неудобно потчевать.
Левский улыбнулся белозубой улыбкой, потянулся за алым стручком. Мгновение любовался перцем:
- Помнишь? Нам бы такой ужин на мельнице...
И с хрустом надкусил стручок.
Он так аппетитно ел, что мне самому захотелось и брынзы, и перца, и хлеба, хотя я и поужинал дома.
Разговор как-то сам собой вернулся к Обштему.
- Нет, Ангела он мне не заменит, - вздохнул Левский.
- А кто этот Ангел, и зачем его заменять? - тихо спросил я Ботева.
- Потому что он сделал уже все, что мог, - так же тихо ответил Ботев и повернулся к Левскому, указывая на меня глазами. - Он ведь ничего не знает об Ангеле.
Левский ничего не сказал и этим как бы позволил Ботеву поведать мне об Ангеле.
Ангел Кынчев был, оказывается, ближайшим помощником и преданным другом Левского все время, что тот нелегально пребывал в Болгарии. Выполнял множество поручений и счастливо ускользал от полиции. Однако, как часто бывает, ему не повезло. Его выследили, и Ангелу ничего другого не оставалось, как бежать в Румынию. В Рущуке он добрался до пристани, купил билет, очутился на пароходе. Еще полчаса - и он плыл бы посреди Дуная. Но то ли кто указал, то ли жандармы сами случайно решили обыскать пароход, но преступник - с их точки зрения, злейший преступник - оказался, как говорится, в их руках. Вернее, обнаруженный, Кынчев понял безвыходность своего положения, но сдаться живым в руки врагов не захотел и застрелился на глазах уже торжествующих жандармов.