Мы вошли в комнату, обставленную простой мебелью: деревянный некрашеный стол, заваленный корректурными оттисками, рисунками и рукописями - всем тем, что составляет суть любой редакции, несколько стульев и табуретов, некрашеные полки с книгами. Таков был кабинет редактора "Свободы".
По первым вопросам Каравелова я понял, что он принимает меня за одного из тех русских путешественников, которые за время своего бродяжничества по Балканам считают необходимым зайти в редакцию прогрессивной газеты и выразить свои славянофильские чувства.
- Нет, я к вам не на какой-нибудь час, - поспешил я сказать Каравелову. - У меня с собой письма, я хочу принять участие в борьбе болгарского народа.
И я вручил хозяину кабинета свои рекомендации. Пока Каравелов читал, я внимательно его рассматривал.
Красивым... Нет, уж очень красивым я его не назвал бы. Умным... Не знаю, я скорее заметил бы, что лицо Каравелова чрезвычайно вдохновенное: пытливые глаза и ощущение постоянного биения мысли. Впрочем, говоря о лице, нельзя не отметить окладистую черную вьющуюся бороду, скрывающую, мне так показалось, мягкий округлый подбородок, какие бывают у людей, не отличающихся железной волей.
- Иван Сергеевич пишет, что вам можно доверять, - прервал мои наблюдения Каравелов. - Я очень уважаю Ивана Сергеевича - яблоко недалеко падает от яблони, Сергей Тимофеевич - великий писатель, и сын пошел в него он и поэт, и публицист, и общественный деятель. За годы, проведенные в Москве, мы близко сошлись. Он очень расположен к болгарам...
Я молчал, Каравелов знал Аксакова, а я не знал, мое знакомство с ним ограничивалось одним посещением.
- Что же вы собираетесь делать? - поинтересовался Каравелов. - Иван Сергеевич пишет, что вы горите желанием отдать себя делу освобождения славян. Но в чем это практически может выразиться?
А я и сам не знал в чем.
- Так вот, - раздумчиво сказал он, не дождавшись от меня ответа. - Не будем торопиться. Поживите в Бухаресте, осмотритесь, почаще бывайте у меня, познакомьтесь с нашими болгарами, а там посмотрим.
Он сразу мне понравился, была в нем привлекательная мягкость - вежливый и не по-европейски доверчивый человек. Эта черта характера роднила его с русскими.
- Вы еще не обедали? - перешел он на язык житейской прозы и, не давая времени на возражение, весело крикнул: - Наташа, друг мой, зайди сюда к нам!
Нетрудно было догадаться, что миловидная, внимательно вглядывающаяся в меня женщина - жена Каравелова.
- Знакомься, Наташа, - продолжал Каравелов. - Это Павел Петрович Балашов, из Москвы, с письмом от Ивана Сергеевича.
Аксакова он назвал по имени-отчеству, так обычно говорят только о добрых знакомых, чьи имена часто упоминаются в разговорах между собой.
- Я очень рада, - сказала Наташа, тоже не подавая мне руки, но тут же объяснив причину: - Извините, видите, какие они у меня грязные?
И правда, ее руки были перепачканы черной краской. Я перевел взгляд на руки Каравелова - и у него такие же.
- Мы ведь с ней, - объяснил Каравелов, - сами писатели и редакторы, сами наборщики и печатники. Вы застали нас за набором очередного номера.
Он ввел меня в просторное помещение, где находились печатная машина, кассы со шрифтами и станок для резки бумаги. Это и была типография, где набиралась и печаталась газета Каравелова.
- Доводилось так-то? - полюбопытствовал он.
Я растерялся, потому как ничего не умел, разве что писать, поскольку считал себя образованным человеком, да и то не уверен, что из меня мог бы получиться журналист.
И опять Каравелов не стал ждать моего ответа. Его превосходство надо мной заключалось даже в том, что он не нуждался в моих ответах, он знал их заранее.
- Наташа, - Каравелов обернулся к жене, - я пригласил Павла Петровича отобедать с нами.
- Очень рада, - отвечала Наташа, - но я не уверена, сумеем ли угодить его вкусу, понравится ли ему болгарская кухня.
Полдень только наступил. Я не привык обедать в столь раннее время, да и привычная вежливость побуждала меня отказаться, ведь я почти не знаком с этими людьми. Но они не принимали никаких отговорок.
Из пуритански обставленного кабинета, пройдя через типографию, мы очутились в каком-то восточном жилище, схожем, по моим представлениям, с богатой кавказской саклей. Столовая мало чем напоминала столовые в наших поместьях: низкий стол, оттоманки вдоль стен, на оттоманках и на полу незатейливые паласы, по углам металлические кувшины с узкими горлышками, на стенах длинные изогнутые трубки для курения.
И обед был для меня необычен - суп из баранины и несколько овощных блюд: маринованный перец, фаршированные помидоры, тушеные баклажаны и терпкое, с легкой горчинкой, пахнущее деревянной бочкой розовое вино. Еда мне понравилась. Как вдруг я ощутил, что во рту у меня все горит и даже вино не способно угасить это жжение.
- Терпите, если собрались у нас жить, - сказал, улыбаясь, Каравелов, видя, что я еле перевожу дыхание. - Вы столкнетесь здесь со многим, что будет обжигать не только язык, но и душу. Привыкайте к Болгарии, друг мой.
Каравелова принесла кофе, тоже обжигающий и не по-европейски ароматный.
- Привыкайте к Болгарии, - повторил Каравелов, прихлебывая кофе, столь горячий, что им можно было бы поить в аду грешников. - Во всей Болгарии нет дерева, за которым турок не подстерегал бы христианина. Каждый камень у нас вопиет о каком-либо кровавом преступлении, и каждая рытвина служила бойней, в которой резали несчастных болгар. Нет в нашей стране клочка земли, не обагренного христианской кровью, нет семейства, которое не оплакивало бы кого-либо из близких, невинно павших от вражеской руки, и редко найдешь в Болгарии человека, который не был бы ограблен или обижен.
Если бы рассказ Каравелова предшествовал обеду, кусок застрял бы у меня в горле - не обед, а тризна. Конечно, я читал в российских газетах корреспонденции о турецких зверствах. Но одно дело читать и совсем другое слушать рассказ реального человека о происходящем совсем рядом, стоит лишь перебраться через Дунай с румынской на болгарскую сторону.
- Любен, - сказала Наташа, - пойду, а то не успеем...
Я подумал, ей надо уйти по каким-то домашним делам. Лишь позднее узнал, что Наташа часто покидала гостей; оставит мужа беседовать, а сама скроется в типографии и набирает очередную статью.
- Болгарам предстоит долгая и мучительная борьба, - негромкий голос Каравелова проникал мне в самую душу.
Человеку, равнодушному к чужому горю, могло бы показаться, что Каравелов говорит о чем-то привычном, но это было обманчивое впечатление: разве можно привыкнуть к страданиям народа, о которых каждодневно пишешь в своей газете? Самое страшное в его рассказе заключалось именно в той простоте, с какой он говорил о повседневных терзаниях болгар:
- Вряд ли вам стоит связывать себя с нашей судьбой. Легко сочувствовать чужому горю со стороны и совсем непросто принять его как свое горе.
Каравелов предостерегал меня от опрометчивости, он был старше меня и уже умудрен горьким опытом жизни.
Во мне бурлила нерастраченная юношеская горячность, я отвергал его сомнения и сослался на Аксакова: освобождение болгар - общеславянское дело, у русских и болгар общая судьба.
Вряд ли я убедил Каравелова, но моя горячность тронула его. Не могу объяснить почему, но я почувствовал, что внутренне он как-то переменился ко мне. Я перестал быть для него случайным гостем, он включил меня в круг своих пусть не друзей, но знакомых.
- Вы не знаете, с чем вам придется столкнуться, - с грустью произнес Каравелов. - Болгарские крестьяне и ремесленники отданы в полную и безотчетную власть любого турецкого солдата и чиновника.
Он задумался.
- Что ж, осматривайтесь, привыкайте, ищите свое место в жизни, продолжал наставлять меня Каравелов. - Сейчас я пойду к Наташе, надо выпускать газету, а вы к вечеру приходите сюда, по вечерам у нас собираются те, кому небезразлична судьба Болгарии.
Вторую половину дня я провел как турист, не знающий ни что делать, ни куда деться. Слонялся по улицам, рассматривал витрины магазинов, забредал в кафе. Бухарест мне нравился - жизнерадостный, шумный, кипучий город, на улицах полно прохожих, люди веселые, вежливые, предупредительные, бойко торгуют магазины, из кафе и ресторанов доносятся звуки музыки....
Румыния упивалась своей свободой, своей национальной независимостью. Прошло немногим более десяти лет, как два древних княжества, Валахия и Молдавия, объединились в одно государство. По каким-то там договорам Румыния находилась еще в вассальной зависимости от султана, но зависимость эта была уже номинальной. Народные собрания княжеств, каждое в отдельности, выбрали своим государем Александра Кузу. За свое короткое правление он много сделал и еще больше намеревался сделать, но его реформы мало устраивали румынских бояр, он был свергнут. И хотя теперь на румынском престоле восседал навязанный великими державами немец, один из отпрысков династии Гогенцоллернов, ощущение независимости не покидало румын.
Потому-то жившие в Бухаресте болгарские эмигранты и чувствовали себя в безопасности. Румынская полиция на деятельность различных болгарских организаций, обосновавшихся здесь, смотрела сквозь пальцы, лишь бы они не задевали румынские государственные установления.
Блуждания по городу занесли меня в какое-то шумное кафе. Я зашел, чтобы как-то заполнить время до вечера. Мимо меня пронесся официант, сказал что-то на ходу, и уже через минуту передо мной дымилась чашечка черного кофе и поблескивала рюмочка золотистого коньяка - хотя не уверен, что мой заказ был именно таков. Но еще больше меня поразила речь посетителей, большинство из которых говорило по-болгарски.
Я подозвал официанта:
- Как называется ваше кафе?
- "Трансильвания", - обиженно воскликнул он, как если бы я спросил его, в каком городе я нахожусь.
Я повел головой в сторону сидевших неподалеку от меня посетителей:
- Но вокруг меня одни болгары?
- Я сам болгарин, - заносчиво воскликнул официант, как бы спеша пресечь с моей стороны возможные обидные замечания.
Он, видимо, уловил в моем голосе чужеземный акцент.
- А вы... - обратился он ко мне, - вы, господин, немец?
- Я - русский.
- О!
Он смахнул со скатерти несуществующие крошки и наклонился ко мне:
- Я принесу вам сейчас отличную баницу, а если хотите что-нибудь посерьезнее, предложу кавурму из цыплят.
Сама судьба благоприятствовала моим намерениям. Бесцельно слоняясь по Бухаресту, я попал в окружение болгар, - именно кафе "Трансильвания" служило пристанищем болгарским эмигрантам. Но это было, конечно, не место для поисков новых знакомств и налаживания связей.
Как было условлено, вечером я отправился к Каравеловым. Именно там произошло, пожалуй, самое знаменательное событие в моей жизни. Хотя ни тогда, ни в последующие дни я его не заметил. Только теперь, когда все уже позади, спустя много лет, я понимаю, чем оно для меня было.
Их восточное жилище было полно гостей. Вели себя все очень непринужденно. Кто-то сидел, кто-то стоял, некоторые расположились прямо на полу, поджав под себя ноги. Многие курили, попыхивая изогнутыми трубками, другие прихлебывали кофе. На столе стояли кувшины с вином и с водой. В табачном дыме покачивалась над столом керосиновая лампа под белым стеклянным абажуром.
- Мой гость из Москвы, - представил меня Каравелов. - Господин Балашов.
Этого оказалось достаточно, чтобы ко мне дружественно протянулись руки... Я поздоровался и пробрался в угол, где было поменьше света.
Разговаривали вокруг меня по-болгарски, по-русски, кто-то изъяснялся по-сербски. Говорили о многом. Только чтобы перечислить то, о чем шла речь, мне потребовалось бы несколько страниц. Тут, если вкратце, политика и турецкого, и русского, и австрийского правительств, коварное поведение Британии, вспоминали Парижскую коммуну...
Прислушиваясь к их речам о путях освобождения Болгарии, я заметил, что у собравшихся нет единого мнения. Одни говорили, что без помощи России болгарам ничего не добиться, будет лучше всего, если Россия присоединит к себе Болгарию. Или, еще лучше, назначит болгарам царя из дома Романовых, кого-нибудь из дядьев или племянников царя, тогда уж Россия никогда не отступится от Болгарии.
Но большинство высказывалось против такого решения. Болгарию должны освободить сами болгары. Болгария должна стать республикой. Независимой, свободной республикой. Но и среди тех, кто стоял за республику, не было единогласия.
Неожиданно начался разговор о государственном устройстве России. Часто назывались имена Герцена, Огарева, Бакунина. Оказывается, среди присутствующих я вовсе не был единственным русским. И чем больше вслушивался я в разговоры, тем чаще мелькала мысль: что для этих русских какой-то там Аксаков! Никто его и не вспоминал. А вот на Чернышевского ссылались, и не один раз.
И чем дольше я слушал, тем яснее понимал, что находиться здесь довольно опасно, особенно если я собираюсь вернуться в Россию. В своем романе Тургенев многого не договорил об Инсарове, но здешние инсаровы оказались куда опаснее тургеневского.
Каравелов был в центре всех разговоров. Я пока что держался от них в стороне, да никто меня в них и не втягивал. Я только заметил, что Каравелов нет-нет да и бросит на меня взгляд, интересуясь, как я реагирую на то или иное высказывание, пытаясь определить, что я за птица...
А я подумал: и в самом деле, что я за птица в этой пестрой стае? Ясно, не сокол, не ястреб, не соловей и даже не чиж, просто-напросто обыкновенный невзрачный воробей, ничем не примечательный и никому, в сущности, не интересный.
Иногда Наталья Каравелова приносила странный, округлой формы, похожий на кастрюлю кофейник, разливала по чашкам кофе. Но и кофе, и вино здесь мало кого интересовали. Собирались у Каравеловых вовсе не ради них.
В этом собрании были и три женщины. Держались они в стороне, особняком, в споры не вмешивались, сидели на оттоманке и говорили только тогда, когда кто-нибудь к ним обращался. Все трое были молоды, миловидны, скромны, и было естественно, как показалось мне, что к ним пристроился молодой чернобородый мужчина.
Я сразу обратил на него внимание. Его нельзя было не приметить. И он мне не понравился. Уж очень красив. Насколько красив, подумал я, настолько наверняка и глуп: совершенная красота редко сочетается с умом. Понятно, почему он устроился рядом с женщинами. Среди них он в своей стихии, вряд ли какая способна устоять перед таким красавцем.
- Кто эти дамы? - спросил я хозяйку, когда она подошла ко мне с чашкой кофе.
- Две учительницы и жена нашего наборщика.
О чернобородом мужчине я даже не спрашивал, он не представлялся мне заслуживающим внимания. А потом, прислушиваясь к разговорам и спорам, я и вовсе отвлекся от этой группы, - споры меня интересовали куда больше.
- Не скучно вам? - обратился Каравелов, подходя ко мне.
- У вас спорят так же горячо, как спорили мы, будучи студентами, отвечал я. - Но в существе споров я плохо еще разбираюсь.
- Не так уж трудно разобраться, - заметил Каравелов. - Споры идут между стариками и молодыми.
- Я пытаюсь определиться...
- Вот и определяйтесь, - сказал Каравелов, - чтобы решить, как следует вам поступить.
Тут общий разговор внезапно оборвался. Немолодой мужчина в бараньей шапке, которую он весь вечер не снимал с головы, одетый беднее других присутствующих, движением руки прервал споры.
- Я хочу прочесть письмо, которое получил вчера из Врацы, - сказал он.
И хотя я плохо еще понимал по-болгарски, этого мужчину я понял, может быть, потому, что говорил он медленно и негромко.
В его голосе прозвучало нечто такое, что заставило всех замолчать и обернуться к нему.
- Хочу положить на весы истории свое письмо, - повторил мужчина в шапке. - Я отдам его Любену, оно годится для газеты.