— Егомость вельможный мой пан, русинский воевода хорошо знает своего слугу. Служил я ему верой и правдой, служил, как подобает честному человеку. Я не ведаю, о чем докладывает наш подстароста, но думаю, что это к лучшему.
— Пан Хмельницкий правильно рассуждает, — отозвался сидевший позади него Стефан Хмелевский. И это прозвучало для Хмельницкого так неожиданно, что он даже вздрогнул, потом повернул свое кресло, чтобы не сидеть спиной к этому доброжелательному, как показалось уряднику, шляхтичу.
— Так, прошу прощения у ясновельможных панов, думаю, что это к лучшему. Егомость наш староста сможет по достоинству оценить мой правдивый доклад, как и сообщение пана подстаросты. С разрешения ваших милостей начну с трагических событий прошедшего воскресенья. Пан полковник, путешествуя по Украине с целью выявить и наказать казаков, принимавших участие в прошлогоднем морском походе на Варну или, может быть, еще за что-нибудь, раструбил об этом по всему прикордонью. А там столько бродит бездельников, выписанных из реестра казаков и, прошу прощения, наливайковских ребелизантов… Вполне понятно, слепой кобзарь искал случая, чтобы отомстить пану полковнику за свои выжженные им глаза, а зрячие наливайковские головорезы помогали ему в этом. Пан полковник был неосторожен и в ответ на мои предостережения только злился и поступал им наперекор… Вот так и совершилось это преступление. Я, как представитель власти в этой местности, заключил преступника в темницу и направил гонца к пану подстаросте, гостившему в это время в Черкассах, с донесением и с просьбой выслать судебного представителя. Но на следующий день оттуда срочно прибыл пан подпоручик Самойло Лащ. Этот молодой человек грубо обругал меня при людях, снял мою охрану и приказал перенести тело покойника в православный храм божий, при этом избив батюшку — настоятеля церкви. Прошу вельможных панов самих судить, есть ли законность и справедливость в действиях этого подпоручика, приехавшего вершить суд и расправу. Я лично не увидел в них ни законности, ни ума. Жители Чигирина, православные люди, ища защиты, стали осуждать меня, как представителя власти. А пьяный Лащ начал судебную расправу с того, что, как татарин, вырвал из рук отца его дочь, да еще и сжег дом. Как в таком случае должен был поступить урядник староства? Тушить пожар, который угрожал гибелью городу, словно подвергшемуся нападению крымских татар, или пристыдить пана подпоручика, отобрать у него невинную девушку и передать ее родителям? В это время как раз и приехал пан подстароста. И он, вместо того чтобы посоветоваться со мной, тоже грубо обругал меня, оскорбительно обозвал наливайковцем и выгнал из управления староством. Да еще и баницией угрожал мне на прощание… Пьянством и незаконной пацификацией помутили разум свой, да еще и стали угрожать чигиринцам закрытием православной церкви. А ведь это же граница нашего государства!..
Хмельницкий умолк, но и всесильные вельможи тоже сидели, сомкнув уста. В этот момент он вспомнил свой разговор с женой перед отъездом на этот «суд нечестивый», вспомнил и ее советы. Какая-то неизвестная дотоле отвага вселилась в него, теплом и трепетом наполняя его душу. «Разве такое место будешь занимать в православном государстве!..», «Одной матери…» От этих мыслей его бросило в жар, даже пот выступил на лбу. А в это время гетман тяжело поднялся с кресла, прошел мимо Хмельницкого, повернулся и снова стал где-то позади него. Молчание нарушил Стефан Хмелевский:
— Мне кажется, что пан Хмельницкий, поступил правильно, приехав за советом к пану старосте. Этого родственника уважаемой пани Ружинской, Самойла Лаща, я встречал как-то у пана Струся… Далеко пойдет молодой шляхтич…
— Но каким образом этот мальчишка попал в пограничные украинские земли, кто поручил ему осуществлять там политику Короны? — спросил Жолкевский, поворачивая к Даниловичу свою седую, аккуратно подстриженную голову.
— Этот шляхтич и впрямь слишком молод, но у него есть охранная королевская грамота, раздобытая для него уважаемой пани Ружинской якобы для охраны их имения и покоя. Из Корсуня мне сообщили, что он поехал в Черкассы, а оттуда в Млиево, где натворил много безобразий по молодости своей… Вот и все, что мне известно о нем, вашмость гетман…
— Отозвать! И немедленно, пан староста! В Млиеве насиловал почтенных женщин, в Чигирине, прошу панов, как басурман, вырвал из рук отца девицу и своими бесчинствами причинил вред Короне куда больше, чем Наливайко. И это на границе нашего королевства, где и без того неспокойно… Так и жди бунта посполитых; раз молодой шляхтич начал per ambitionem[31], то на этом он не остановится, может слишком далеко зайти impune[32] в своих бесчинствах… Немедленно отозвать этого… беспутного шляхтича!
— Будет исполнено, вашмость пан воевода. Немедленно отправлю за ним отряд жолнеров… — решительно и покорно, как подобает старосте и зятю, ответил Данилович.
— Что же касается реляции корсунского подстаросты, прошу панов, — снова произнес Жолкевский, — думаю, что это ход конем, ход конем незадачливого шахматиста в надежде выиграть дело, semotis arbitris[33] незаконных действий, унижающих достоинство шляхтича. Посылай, пан староста, гонцов, да… и пора уже завтраком угостить гостей.
После такого решения грозного властелина на устах всех присутствующих, кроме разве Хмельницкого, появилась улыбка облегчения. Михайло сообразил, что его хозяева познакомились с сообщениями из Чигирина и, наверное, уже посоветовались, поэтому он был с ними искренен, но и… осторожен.
Данилович тоже поднялся и подошел к столу. На какое-то мгновение задумался, беря документ со стола. Потом снова положил его на стол и обратился к Хмельницкому:
— Егомость вельможный пан воевода и я, как староста в подвластном ему воеводстве, читали чигиринскую реляцию, слушали пана Хмельницкого и пришли к единому мнению: назначить пана Михайла Хмельницкого моим подстаростой в Чигиринском старостве, повелев ему учинить суровый суд, руководствуясь законами Речи Посполитой, разыскав преступников и казнив их. Найти тело покойника…
— Следует ли злить людей, пан староста? — произнес тихо Хмелевский.
— Мудрый совет, — согласился Жолкевский. — Покойник не принадлежал к потомственным шляхтичам. Такому лучше числиться в списках мучеников за Корону, нежели живым позорить ее. Наш новый чигиринский «подстароста возьмет с собой из Корсуня пана ксендза, служителей клира римской церкви и устроит торжественные поминки по покойнику… Не так ли, пан Хмельницкий? Ведь, наверное, в душе исповедуешь ту же веру, хотя и считаешься схизматиком?[34]
— Понятно, вашмость вельможный пан воевода, каждый человек должен веровать… — ответил Хмельницкий, ошеломленный таким неожиданным решением высокопоставленных мужей. Растерянность или, может быть, желание не упустить эту свою победу на какое-то мгновение лишили его способности здраво рассуждать, достойно отвечать на вопросы и замечания шляхтичей. Он стоял, склонив голову, и единственно на что был способен — со всем соглашаться.
— Я слыхал, что у тебя есть сын-подросток. Пусть приезжает во Львов учиться в иезуитской школе. Пан Хмелевский тоже хочет послать во Львов своего единственного сына, хотя и в Остроге есть знаменитая острожская коллегия…
— С радостью, с радостью, вашмость…
В кабинет стремительно вошла сияющая пани Софья, приветливо улыбнулась Хмельницкому и, взяв под руку отца, пригласила гостей к завтраку.
Часть вторая
«Побратимы»
1
Славная традиция побратимства зародилась у нас еще в седую старину и прошла сквозь века, не раз скрепленная кровью. Из поколения в поколение переходила идея побратимства, передавалась потомкам как незыблемый завет, как народная клятва!
Маленького Мартынка никто не учил тому, что необходимо уважать этот благородный древний обычай. Он просто впитал в себя это высокое чувство и любовь к народу вместе с молоком матери. В их двор в Субботове часто заходили вооруженные люди, казаки. Мальчика не удивляло, что его мама разговаривала с казаками наравне с отцом, — так у них было заведено с давних пор. Когда однажды вооруженный отец взял на руки Мартынка и мальчик потянулся к эфесу сабли, тогда именно мать, а не отец, сказала ему:
— Вырастешь, Мартынку, — казаком станешь. Да такую ли саблю прицепишь! Саблю самого Наливайко, побратимскую…
И Мартынко верил, что так и будет, что, когда он вырастет, обязательно прицепит к своему поясу побратимскую саблю. Еще в раннем детстве мать разрешила ему стать поводырем слепых кобзарей. Ведь они здесь, недалеко, совсем рядом с домом. К тому же кобзари — солидные, почтенные люди. Вырастая, мальчик привыкал к тому, что казаки с уважением называли его мать «наливайковской казачкой Мелашкой», а его, Мартынка, — сыном «казачки Мелашки, жены Семена Пушкаря».
Когда он стал поводырем, просил, чтобы его называли Пушкаренко. Мартынко любил свою мать, о ее участии в казацких походах много слышал от покойного дедушки, но собственными глазами вооруженным видел только отца, гордился им и по-детски завидовал ему. Когда же услыхал, как в его присутствии отец советовал кобзарям поднимать людей на помощь Болотникову — побратиму Наливайко, а мать полностью поддержала его, Мартынко решил обязательно стать таким, как отец.
Во время чигиринских событий отца Мартынка не было дома. Уже два года он находился за Путивлем, как говорили ему мама и бабушка. Но желание быть таким, как отец, не покидало мальчика. По его представлениям, отец вместе с Болотниковым делал что-то героическое. И он охотно согласился помочь слепому дяде Богуну разыскать полковника Заблуду.
— Вот тогда-то ты станешь таким, как твой отец, Мартынко Пушкаренко, — прошептал Богун и погладил жесткие волосы мальчика…
2
Много длинных, извилистых дорог исходили по Украине Мартынко вместе с Богуном, скрываясь от шляхетского суда и кары за убийство полковника в Чигирине. У казака Джулая, или, как он значился еще недавно в полковом реестре, Прокофия Джеджалия, была большая хата за околицей села Веремеевки, а также сенокос, простиравшийся к старому руслу Днепра, и сад. Приехал он на Украину с Дона. Семья у него состояла из жены Марины, уроженки Веремеевки, и тещи. Именно крестьянка Марина и привязала донца к Днепру. Несколько месяцев тому назад она родила ему крупного мальчика, которому веремеевский поп дал странное имя — Филон. Сперва отцу показалось, что батюшка умышленно дал такое имя его ребенку: казаков, выписанных из реестра, попы недолюбливали. Но когда благодаря хорошему уходу ребенок окреп, родители уже сами с гордостью говорили:
— Вот это наш Филонько!
Семью Богуна они охотно приняли в свой дом. Лукию заставили отлежаться, а ребенка положили в одну люльку с Филоном. Но кобзаря труднее было скрыть от людей, хотя хутор Джулая и стоял на отшибе.
Однажды вечером, когда пошла третья неделя с той поры, как беженцы поселились в Веремеевке, хозяин, вернувшись из села, повел кобзаря прогуляться в темный густой сад. Тихий, теплый вечер, пение птиц на лугу взволновали Богуна. Все эти дни ему приходилось отсиживаться в хате или в сарае, а на прогулки по двору выходить только ночью, когда не было поблизости посторонних людей. Ежедневно родственники Богуна прислушивались к разговорам в селе, стараясь разузнать — не напали ли пацификаторы на след Богуна. Хотя жители Левобережья чувствовали себя свободнее, чем чигиринцы, но, чтобы спасти жизнь слепого кобзаря, и они должны были соблюдать предосторожность.
— Прослышал я, пан Федор, — сказал Джулай, сдерживая свой сильный голос, — что в Чигирин войск наехало видимо-невидимо. Поговаривают, что ваш Михайло Хмельницкий вернулся от старосты Даниловича уже подстаростой…
— Подстаростой? А его ж должны были банитовать… — удивился Богун.
Джулай весело свистнул.
— Не те времена теперь, пан Федор. Из Запорожья дошел сюда слух, что казаки на чайках снова нагрянули в устье Дуная. А где-то коронные жолнеры взбунтовались из-за того, что им не выплатили содержания.
— И что же Хмельницкий, пан Прокофий? Не слышал, как он управлять собирается — по-человечески или так же, как и шляхтичи, притеснять людей будет? А ведь вместе с ними была и казачка Мелашка, мать Мартынка… Наверное, и с нее сняли баницию, не слыхал ли?
— Нет. Ходят слухи, что пан подстароста пока без семьи вернулся в Чигирин, только с войсками. Жена его будто бы осталась в Переяславе, у своей матери.
Богун нащупал локоть собеседника и крепко сжал его.
— Нужно мне, пан Прокофий, уходить… Пойду я в Переяслав, сына к матери отведу…
— Погоди, погоди, — придержал Джулай кобзаря. — Я еще не все рассказал.
— А что же еще? — насторожился Богун.
— От Болотникова пришел один раненый, наш казак… тоже выписанный из реестра. Просят наших людей помочь им… — сказал он и умолк.
Богун слегка толкнул Джулая, поторапливая его:
— Ну-ну, и что же люди говорят?
— Люди помалкивают, пан Федор. Поэтому нужно разбудить их души горячим словом.
— Так, так. Это верно. Человеческую душу нельзя усыплять. Ведь не все, подобно Хмельницкому, становятся подстаростами.
На скотном дворе Мартынко возился со скотиной, перекликаясь с хозяйкой и женой Богуна. Возле хаты слышался детский смех: женщины, видимо, играли с мальчуганом.
— Значит, буду собираться в путь-дорогу, пан Прокофий. Нужно идти.
— В Переяслав? — спросил Джулай.
— Не знаю. Скорее всего нет. Пройдусь по селам и городам Левобережья, расскажу людям правду, а там — может, бог поможет — и в Путивль доберусь. Жить нужно, пан Прокофий, Филону и Ванюшке должны мы проложить дорогу в жизнь! Пойду!
— Когда же провожать?
— Завтра на рассвете. Спасибо тебе, браток… Как у родных, оставлю у вас Лукию и Ванюшку. Увидимся ли еще? Да я… — И Богун умолк, долго подбирая слова, зная, что хозяин ждет их от него. — Думаю, что нас все-таки больше, нежели шляхтичей. Как-нибудь проживу среди людей и уцелею до прихода лучших дней.
3
Мартынко охотно отправился в путь вместе с Богуном. В летнюю пору путешествовать было довольно просто. Частенько широкая степь служила им пристанищем на ночь, а стог сена — мягкой и теплой постелью. Голодать им не приходилось — кругом были свои, трудящиеся люди. От села к селу, от хутора к хутору шли они, по Украине, направляясь на север. Потом присоединились к группе вооруженных людей, державших путь на Путивль, и вместе с ними стали пробиваться к Болотникову. У Мартынка замирало сердце при мысли о том, что он вскоре увидит своего отца…
Семен Пушкарь ушел с донцами сажать на московский престол какого-то царевича Димитрия. Немало ему пришлось пережить. Порой он спрашивал себя: «Не пора ли уже и домой вернуться?..» Но только спрашивал, а ответить не мог. Еще тогда, когда женился на Мелашке, хорошо знал, какой пылкой любовью горело ее сердце к Северину Наливайко. Мелашка без колебаний согласилась выйти за него замуж. Но… искренне и чистосердечно предупредила, что хоть будет верной ему женой и, если позволит здоровье, с радостью родит ребенка, чтобы украсить семейную жизнь… но не знает — сможет ли заставить свое сердце полюбить еще раз.
— Будем ждать, Семенушка, и надеяться. Заживут старые раны, забудутся прежние мечты, родятся новые… — говорила она ему, стоя на берегу Тясьмина», когда они возвращались из Запорожской Сечи.
И Семен решил ждать. Он старался как можно меньше мозолить глаза Мелашке. Она станет ожидать его из похода, беспокоится о нем. А он будет счастлив и этим. И теперь, на севере, когда прибывшие из его местности казаки передавали, как Мелашка со слезами на глазах велела кланяться ему, даже ради этого приходила с сыном в Боровицу, и как она тяжело вздыхала, провожая их, будто своего Семена, он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. В Путивле он слушал речь царевича, обращенную к народу, видел юношеские слезы на его щеках и вместе с боярскими крепостными и донскими казаками сопровождал в Москву молодую царицу Марину, дочь польского магната, воеводы Сандомирского. Димитрий тогда пообещал совсем отменить крепостные законы Бориса Годунова и для начала издал государственный приказ боярским стольникам и воеводам, чтобы путивлян и крестьян Комарницкой волости на десять лет освободить от всяческих податей.