========== Дело № 2.6 ==========
Яков Платонович сдавленно кашлянул, вспомнив, сколько раз он в Затонске гулял с Анной Викторовной без всякого сопровождения. Пётр Иванович, интриган провинциальный, ещё и частенько устраивал будто бы случайные встречи, в ходе которых неизменно отлучался то по каким-то срочно возникшим делам, а то и просто незаметно отставая. Князь Горчаков, видя, что господин следователь не спешит обрушивать на голову горничной громы и молнии, устало махнул рукой:
- Хватит голосить. Чего уж теперь…
Дуня послушно замолчала, часто шмыгая покрасневшим носом и размазывая кулачками слёзы по щекам, а тут и Анна Викторовна вернулась. При виде побледневшей едва ли не до синевы супруги, сердце Якова Платоновича тоскливо сжалось. Ну нельзя же так, право слово! Помогать другим, спору нет, дело важное и полезное, но о себе-то, своём здоровье, тоже забывать не следует! Тем более, теперь, когда… Штольман сжал губы, укрощая в очередной раз вышедшие из-под контроля чувства, подошёл к жене, нежно сжал её похолодевшие пальчики.
- Ну, что?! – Георгий Васильевич взирал на Анну Викторовну словно на истину в последней инстанции. – Она… пришла?
- Да, - Анна слабо кивнула, с трудом сдерживая слёзы.
Трудно передать все чувства матери, потерявшей единственную дочь и обретшей призрачный шанс хоть на пару мгновений вернуть её обратно, пусть не обнять, но хотя бы просто поговорить с ней, услышать последнее прости и сказать о своей безграничной любви, против коей бессильна и сама смерть.
- Анастасия очень вас любит и просит, - Анна глубоко вдохнула, чувствуя огромное облегчение оттого, что муж рядом, без него она бы не смогла сдержаться, совладать с бурей чувств, - просит не убиваться по ней. Она счастлива со своим супругом.
Князь Горчаков упал в кресло, закрыв ладонями лицо, горничная тоненько завыла, раскачиваясь из стороны в сторону как от сильной боли.
- Поедем домой, Яша, - тихонько прошептала Анна Викторовна, - пожалуйста.
Штольман крепко обнял свою ненаглядную Аннушку, помогая ей выйти из дома и удерживаясь от тех резкостей, что жгли ему язык. Сейчас Ане нужна его поддержка и защита, а обсудить её безрассудство можно будет и позже. Тем более, что наверняка ещё не раз будет повод, Анечка же не умеет не влипать в истории.
- Сердце моё, да что ж ты не бережёшь-то себя! – выпалил Яков Платонович и тут же крепко сжал губы.
Анна с глубоким вздохом прижалась к мужу, наслаждаясь мерным перестуком копыт, прохладным ветром, несущим покой суетливому и шумному городу, постепенно сгущающимся сумеркам.
- Я люблю тебя, Яша, - прошептала Аннушка и потёрлась щекой о пальто мужа, пахнущее свежестью и чуть-чуть порохом.
В ответ Яков Платонович обнял жену, прижал к груди, щедро делясь своей силой, теплом и безграничной нежностью. В сердце крутились тысяча нежных слов, горячих клятв, более подобающих влюблённым юнцам, чем зрелым мужчинам, но все эти благости никак не желали становиться в стройные предложения. Да и к чему слова, когда глаза становятся зеркалом души и передают всё напрямую, без лукавства, недомолвок и сдерживающих рамок этикета?
Анна Викторовна прочла в серых, словно туман над Невой, глазах мужа всё, что он хотел ей сказать, благостно вздохнула, прижалась покрепче и прикрыла глаза, наслаждаясь тишиной и умиротворением. Аннушка даже и не заметила, как задремала, проснулась, когда супруг на руках нёс её по лестнице, смущённо ойкнула, попыталась слезть.
- Не ёрзай, свалишься, - голос Якова звучал строго, но в уголках губ таилась улыбка, - ты так сладко спала, не хотел тебя будить.
- Прости, - Анна смущённо потупилась.
Штольман приостановился, целуя жену в пушистый завиток:
- Ты просто устала, тебе нужно отдохнуть.
Анна Викторовна вспомнила, как однажды слышала брошенную в сердцах Платоном Платоновичем фразу о том, что женщины, едва их подхватываешь на руки, тут же норовят залезть на шею, хихикнула и спросила, лукаво блеснув глазами:
- А не боишься, что я, как иногда говорят, на шею залезу?
Яков Платонович мысленно сделал заметку всенепременно с братцем побеседовать, а то его язык слишком уж длинным стал, и опять поцеловал жену, наслаждаясь мягкостью её кожи:
- Я с тобой ничего не боюсь, Аня.
Аннушка обняла Якова, прижалась к нему, прошептала на ушко, щекоча кожу дыханием:
- Я люблю тебя.
От избытка нежности кружилась голова, Штольман ощущал себя влюблённым мальчишкой, восторженным щенком, только-только выскочившим на улицу и увидевшим снег. Дверь в спальню Яков открыл ногой, бережно уложил свою бесценную ношу на кровать, ласково поцеловал в висок:
- Тебе нужно отдохнуть.
- А ты? – Анна капризно надула губки, лукаво поблёскивая ясными голубыми глазами.
Следователь в душе Штольмана сурово твердил, что пока дело с душегубом, изводящим новобрачных, не закрыто, расслабляться нельзя, но влюблённый мужчина, в кои-то веки раз, не желал ничего слушать. Да и Аннушку одну оставлять не стоит, вон она какая бледная и несчастная вышла от матери погибшей княжны Горчаковой.
Яков присел рядом с женой, мягко отвёл упавший на лицо локон:
- Я буду рядом.
Анна затеребила завязки на платье, взмахнула длинными ресницами, глядя смущённо и чуть провокационно:
- Поможешь? А то у меня ленточка затянулась.
- Конечно.
Штольман потянулся к ленточке, без труда распутал нехитрый узелок, чуть потянул, распуская кокетливую шнуровку, призванную не столько удерживать наряд, сколько привлекать внимание к спрятанным под платьем сокровищам. Аннушка притихла, точно птичка, которую взяли в руки, прикрыла глаза, целиком и полностью доверяясь мужу. Яков ещё расслабил шнуровку, потянул платье вниз, мягко погладил шею жены, чуть заметно коснулся округлых полушарий груди.
- Яша… - всхлипнула Аня, открывая потемневшие от страсти глаза.
- Тш-ш-ш, - Штольман приложил палец к губам жены, - доверься мне.
Анна хотела сказать, что верит целиком и полностью, безгранично, всей душой, но слова потеряли смысл, смешались с тенями в углу спальни, вытесненные шквалом чувств, не поддающихся описанию, потому как язык человека, ограниченный разумом, выразить такое не в силах. Платье улетело куда-то в сторону, за ним последовала сорочка, руки Якова заскользили по телу жены то едва касаясь, то властно и уверенно.
Когда-то давно, ещё на заре своей службы Яков Платонович в пылу погони налетел на нож спрятавшегося в засаде бандита. Рана оказалась неожиданно глубокая, да ещё и молодой амбициозный следователь не придал ей должного внимания, спохватившись лишь тогда, когда от боли стал ночью плохо спать. Всегда сдержанный, как и все мужчины рода Штольман, Михаил долго и со вкусом, на трёх языках (четырёх, если считать ещё и изречения на латыни, которые господин доктор произносил как самые страшные проклятия) ругал своего героического на всю голову братца, а после прописал лечение, в кое входил и царапнувший слух массаж. После первой же процедуры Яков Платонович понял, почему во времена буйства инквизиции десятки, а подчас и сотни людей оговаривали себя и шли на костёр. Он и сам готов был признаться в самых страшных преступлениях человечества за последние триста лет, лишь бы прекратить пытку, во время которой его несчастное тело растирали, скручивали, только что на изнанку не выворачивали, но Михаил Платонович был непреклонен: сеанс массажа включает в себя десять дней и ни минутой меньше. Довод за продолжение мучений был неоспоримым: ты же не хочешь хромать всю оставшуюся жизнь? Хромота Якову Платоновичу была совершенно точно не нужна, а потому пришлось, стиснув зубы, продолжать проклятое лечение, возможно, и дающее исцеление телу, но убивающее болью душу. Чтобы хоть как-то облегчить существование брату Михаил стал рассказывать всё, что знал о массаже (а знал он немало, потому как любознательность и желание докопаться до сути любого встреченного на пути явления также была семейная и ярко выраженная). Сначала Штольману-старшему все эти россказни были сродни птичьему щебету или треску огня в камине, но постепенно Яков стал прислушиваться, а потом неожиданно для самого себя даже увлёкся. Михаил, довольный тем, что норовистый (ох, уж это фамильное упрямство, прямо беда с ним!) пациент перестал взбрыкивать и увиливать от лечения, охотно показал брату простой способ расслабления и даже (гулять так гулять!) массаж, коий решительно вываливался за рамки приличий. Яков Платонович морщиться и корчить из себя ханжу не стал, показанное запомнил, но на практике ни разу не применял. Как-то желания не возникало прибегать к столь изысканным ухищрениям, да и какой в них резон, если дамы, в стремлении привлечь к себе внимание, сами готовы из платьев выскочить?
Таких вот легкодоступных девиц Яков Платонович не любил никогда, он тянулся к дамам, умеющим себя ценить. На том и сыграла Нина Аркадьевна Нежинская, сумевшая покорить если не сердце, то по крайней мере, воображение блестящего следователя. Да что там, Штольман был уверен, что любит её, даже с князем Разумовским на дуэли из-за неё стрелялся, подставив под удар свою жизнь и репутацию. Потом была ссылка в Затонск, но ещё до неё открылся ряд нелицеприятных фактов в отношении блистательной Нины Аркадьевны. А потом жизнь господина Штольмана совершила очередной крутой поворот, едва не сбивший его с ног как весёлая барышня на колёсиках. Анна Викторовна, неординарная барышня, способная общаться с духами и раз за разом вторгающаяся в дела следствия, причём не ради славы или эпатажа, а исключительно по доброте душевной, решительно и бесповоротно изменила жизнь следователя, научив его радоваться и удивляться, волноваться и даже ревновать. И как-то очень незаметно милая голубоглазая Анна Викторовна стала драгоценной Анной, родной и единственной Аней, которой Яков готов был отдать всего себя без остатка.
И сейчас Яков от всего сердца поблагодарил Михаила за те уроки массажа, что тот ему преподал. Руки Штольмана скользили по телу жены, поглаживания перемежались поцелуями и не было в мире слаще мелодии, чем стук сердец, ставших едиными, чем хриплое дыхание и тихий вскрик, полный безграничной нежности:
- Яшенька!
========== Дело № 2.7 ==========
Едва лишь серая, всенепременно туманная и промозглая, хмарь, предвещающая начало нового дня, сменит ночной мрак, на улицах Петербурга начинают появляться первые прохожие. Самые ранние пташки – это, разумеется, всевозможные нищие да калечные, спешащие занять места у храмов да монастырей, вяло переругивающиеся между собой и потирающие красные, все в мелких цыпках руки. Следом наступает пора публики хозяйственной: спешат на рынки, трепетно прижимая к бокам пухлые корзины, крупнобёдрые бабы в низко повязанных ситцевых платках, раскладывает на прилавке одуряюще вкусно пахнущую сдобу булочник, шаркают мётлами дворники, зорко поглядывая по сторонам. Помимо прямых служебных обязанностей есть у них ещё негласный приказ от полицейского управления присматривать за жильцами, а потому, в случае надобности, опытные городовые в первую очередь бегут именно к этим господам, коих без метлы и длинного фартука, а также форменного картуза и представить-то невозможно. Сразу за дворниками появляются мальчишки, те, что постарше, с видом обречённых на вечные муки грешников плетутся в гимназию, а те, что помладше, али из семейств победнее, высыпают на улицу побегать, поиграть, а то и прихватить что-либо у нерадивого хозяина. Затем приходит черёд публики посолидней: кухарки богатых домов отправляются за снедью, горничные бегут по поручениям своих барышень, на пути успевая перемигнуться, а то и позубоскалить с пригожим приказчиком из модной лавки, который всенепременно угостит то калёными орешками, то сахарным пряничком, а то и ленту новую шёлковую в косу подарит. После слуг, когда церковные колокола начинают разноголосый перезвон, выходят разновозрастные богомолки, все в одинаково скромным платьях, с покрытыми платками или шляпками головами. Мужчины же спешат чаще не в церковь, а по делам служебным, с видом деловым и непременно чуточку озабоченным, а как же иначе, ведь каждый при первом же взгляде на уважаемого господина должен видеть его сопричастность к делам империи! В тот момент, когда утро плавно переходит в день, а подчас и позже, появляется на улицах публика приличная, те, чьи фамилии неотделимы от шелеста шёлка, блеска бриллиантов, интриг, сплетен, а подчас и скандалов высшего общества.
Движущуюся уверенным шагом невысокую пышнотелую даму в скромном дымчато-сером пальто можно было при первом взгляде принять в равной степени и за богомолку, и за задержавшуюся дольше возможного у возлюбленного аристократку, и даже за горничную, ставшую верной хранительницей тайн своей госпожи. С одной стороны, наряд добротный, но скромный, в таком самое оно с небесами беседу вести, дабы не отвлекал блеск кружев и вышивки от небесных горних, куда каждая благочестивая душа стремиться должна. Если же от одежды отвлечься да к наружности и манерам присмотреться, то дама явно не чужда благородного воспитания, держится с достоинством, кое может быть лишь врождённым, поколениями достославных предков выпестованным. Одно слово, порода, она сразу видна, и у собак с лошадками и у таких вот барышень. Городовой Приходько, бдительно позёвывающий на вверенном ему посту и от нечего делать наблюдающий за занимательной дамой, вспомнил свою супругу, Прасковью, а паче того маменьку её, Еротиаду Хрисанфовну и не удержался от вздоха печального. В тёще, чего греха таить, тоже порода сразу заметна, волкодава, который одним взглядом на мелкие клочки растерзать может. Приходько опасливо оглянулся по сторонам, до повлажневших ладоней опасаясь узрить «горячо любимую» родственницу, а когда успокоившись решил вернуться к созерцанию заинтриговавшей его дамы, той уже нигде не было. Видимо, в дом зашла али за угол свернула. Городовой тихим ласковым словом помянул своё семейство, поёжился от ветра (у, проклятущий, как ни утепляйся, а всё одно достанет, до самых косточек проберёт!) и бдительно рявкнул на шедшую с корзиной торговку. Та молчать не стала, ответила по всем правилам, а когда Приходько замахнулся угрожающе, снизила обороты, назвала городового касатиком и соколиком и угостила ватрушкой. Бравый страж порядка моментально вернул себе привычное флегматичное благодушие и отвернулся, лениво наблюдая за вальяжно бредущими прямо посреди дороги голубями. Наглые, раскормленные птицы до того обленились, что взлетали едва ли не из-под колёс и копыт, заставляя лошадей нервно всхрапывать, а извозчиков нарушать благость утра простыми, но весьма энергичными словами.
Меж тем примеченная городовым незнакомка всё тем же уверенным твёрдым шагом дошла до одного уютного и ничем не примечательного дома, машинально, по врождённой, с молоком матери впитанной привычке прихорашиваться, поправила шляпку и подошла к двери. Постучать не успела, дверь широко распахнулась, едва не угодив посетительнице по лбу.
- Еxcusez-moi, - Платон Платонович обезоруживающе улыбнулся, - я так неловок. Чем я могу искупить свою вину?
Лучистая улыбка, а пуще того, голос, коему господин Штольман без труда мог придать очаровывающую бархатистость, действовали на барышень безотказно. Девушки непременно вспыхивали нежным, будоражащим кровь, маковым цветом, начинали теребить локоны или перчатки и лепетали что-то ласковое и маловразумительное. Пышнотелая же незнакомка даже бровью не повела, посмотрела с вежливой строгостью, чуть склонила голову в лёгком поклоне и ответила без всякого жеманства:
- Доброе утро, Платон Платонович. Извинения излишни, Вы меня не задели. А сейчас прошу меня простить, мне нужно идти.
Привыкший к восхищению Платон почувствовал себя задетым, да что там, даже оскорблённым этой незнакомкой! В груди пробудился огонёк любопытства, голос стал ещё более чарующим и обволакивающим, словно у легендарной Сирин-птицы:
- И куда же Вы так спешите, сударыня? Возможно, я смогу быть Вам полезен?
Дама вздохнула, в глубине угольно-чёрных глаз сверкнуло что-то удивительно похожее на раздражение:
- Вы вне всякого сомнения сможете оказать мне любезность, если пропустите. Разве Вам не говорили, что неприлично держать гостя, тем более даму, на пороге?
«Ого, а у дамочки не язык, а жало осиное, - Платон Платонович едва сдержался, чтобы не прицокнуть языком, - интересно знать, к кому она так рвётся? К Анне Викторовне, чтобы попросить её сеанс спиритический провести? Нет, сия особа если и верит, то уж точно не в духов, а исключительно в себя саму. Значит, к Якову. Любовницу отметаем сразу, несчастную жертву, молящую о помощи, тоже. Что остаётся? Или земное воплощение богини Немезиды, взывающей к отмщению, или…»