— Ты бесишь!.. — резко распахнув двери, Лилиана вылетела в коридор, едва не столкнувшись со мной.
Я отшатнулась, немного сока выплеснулось из бокала на поднос.
— Еще бы завтра пришла! — вспылила Лилиана и помчалась к лестнице настолько быстро, насколько позволяли огромные каблуки.
Сок оказался никому не нужным, и я уныло посмотрела на стакан с соломинкой. Наверное, мне лучше уйти…
Я на цыпочках попыталась пройти мимо кабинета, но на пороге уже стоял Богосавец. Сначала я решила, что он собирается бежать следом за невестой, но он устало потер лицо ладонью, глядя на меня.
— Апельсиновый сок? Давай сюда, — он взял стакан, вынул соломинку, бросил ее на поднос, залпом выпил сок до дна и бросил в рот дольку лимона, съев его, даже не поморщившись, а потом неожиданно спросил: — Как тебе на новом месте?
— Все очень интересно, — ответила я, дожидаясь, пока он вернет стакан на поднос, но Богосавец не спешил этого делать. Тогда я робко сказала: — Простите, я пойду, там много работы.
— Подожди, — Богосавец поманил меня пальцем. — Зайди-ка на минутку.
Я несмело сделала шаг, второй и оказалась в небольшом кабинете, где у окна стоял стол, заваленный бумагами, а возле стены — небольшой диванчик, на котором валялась смятая подушка. Стены были завешаны фотографиями футбольных команд и команд поваров.
— Да, кухня — то же футбольное поле, — сказал Богосавец, подходя к столу и усаживаясь в кресло. Он все еще держал стакан и задумчиво крутил его, ловя гранями солнечный свет. — Без хорошей команды не выиграть. Я хочу, чтобы ты играла в моей команде.
— А… я… — у меня пропал дар речи от такого заявления.
Играть в команде Богосавеца!.. Это же… это же… мечта!..
А шеф продолжал:
— Алексей говорит, что попробовал, как ты приготовила говядину по моему рецепту. Но почему ты добавила красный лук вместо белого?
Мне пришлось собраться с мыслями, чтобы сообразить, о чем он говорил — так огорошили меня слова о работе в его команде.
Красный лук вместо белого…
Конечно, говядина в слоеном тесте…
Блюдо, которое совладелец ресторана «Белая рубашка» попробовал в кафе, где я раньше работала, было копией блюда Богосавеца из его передачи «Душевная кухня» — говядина в слоеном тесте.
Красный лук…
Глубоко вздохнув, я сказала, напомнив себе, что даже шеф Богосавец — всего лишь человек, и не надо замирать перед ним в благоговейном восторге.
— Красный лук более сладкий, — сказала я, — а говядина была фермерская. Корова была выращена на натуральных травяных кормах, поэтому вкус у мяса более пряный. Нельзя было забивать этот вкус резким вкусом белого лука, тут требовалось что-то более сладкое — красный крымский лук и немного сахара, чтобы получилась карамель.
Взгляд шефа затуманился, а я боялась дышать, глядя на него во все глаза.
— Да, пожалуй, — кивнул Богосавец, подумав. — Но только на моей кухне ничего подобного быть не может. Никакой импровизации — только рецепт. Поняла?
— Меня еще не допустили к плите, я еще ничего не готовила, — торопливо сказала я.
— Рыба, — напомнил он.
Кровь бросилась мне в лицо, и под испытующим взглядом шефа я почувствовала себя маленькой девочкой, отвечающей у доски, когда урок не выучен.
— Ты порезала рыбу тоньше, чем требовалось в рецепте.
— Да, тоньше, — признала я. — Но филе этого палтуса было гораздо плотнее, чем у остальных. Если бы я порезала кусками обычной толщины, внутри они бы остались сырыми. Ведь все куски жарятся вместе и одинаковое время.
— Никакой импровизации, — повторил Богосавец и поставил стакан на стол.
— Да, шеф, — тут же ответила я и забрала стакан
— Можешь идти, — сказал Богосавец.
— Да, шеф, — я попятилась, посчитав, что сразу поворачиваться к нему спиной — это невежливо.
Именно поэтому я не заметила, как в кабинет кто-то зашел, и налетела на этого кого-то, едва не уронив поднос.
— Осторожнее, осторожнее! — сказал человек со смехом. — А, это Дарья Иванова? Уже на особых поручениях?
— Просто принесла сок, Алексей Аркадьевич, — ответила я, узнав совладельца ресторана, и бочком продвигаясь к двери.
В самом деле, Лёлик — это ему подходило больше, чем помпезное — Алексей Аркадьевич. Он был маленький, плотный, с хорошо наметившимся брюшком, и одевался, как Карлсон — в смешные клетчатые брюки, пиджак и еще нацепил для креативности красную бабочку.
— Считай, это знак особого доверия! — подмигнул он. — Душан, ты уже проэкзаменовал ее? У девочки огромный потенциал…
— Она моет посуду, — отрезал Богосавец.
Лицо Лёлика вытянулось.
Я выскользнула из кабинета, закрыла дверь, но позволила себе задержаться еще на пару минут, потому что мужчины говорили обо мне.
— Душан, зачем посуда? — спросил Лёлик недоуменно. — Девчонка готовит, как Дюкас! Я пробовал! Отвечаю!
Сердце мое сладко забилось после этих слов.
— А я отвечаю за кухню, — раздался равнодушный голос Богосавеца. — Ты забыл, что этот пункт предусмотрен в договоре? И никто из вас не смеет соваться и обсуждать мои решения. Если я сказал, что Дюкас на моей кухне будет мыть посуду, значит, б<…>ть, Дюкас будет мыть посуду. Все ясно?
Последовала пауза, а потом Лёлик рассмеялся.
— Ну ты и сухарь! — сказал он весело. — Ладно, поговорим о другом…
Я отошла от двери на цыпочках, хотя ковер все равно глушил шум моих шагов. Было обидно и грустно, но я не позволила себе думать о резких словах шефа. В конце концов, это и правда его ресторан, а если я хочу стать поваром в его ресторане — мне надо следовать его правилам.
И все равно мысли о Богосавеце не отпускали меня — до тех самых пор, пока я не открыла двери кухни и не услышала, как Йован орет по-сербски:
— Номер Семь! Где сковородка? Где сковородка?! Где этот Номер Семь?!
— Две минуты! — крикнула я в ответ, составляя в мойку стакан и поднос, и бросаясь к сковородке.
4. Поле битвы и солдаты
Все это совсем не походило на «душевную кухню с Душаном». Это был сущий ад. Утром в семь часов сорок пять минут мы все собирались в холле, выстраиваясь навытяжку перед Богосавецом, и он придирчиво осматривал наши рубашки.
Потом были горы тарелок, сковородок, кастрюль, лука, а еще — горы картофеля, горы креветок, горы салата.
Вскоре я поняла, что не все стажеры играли честно. Это стало ясно после того, как вымытые мною ложки перевернулись в третий раз. Поймать злоумышленника я не могла, потому что не всегда находилась в кухне — приходилось бегать в кладовые или на второй этаж с поручениями. К тому же, разборки в кухне «Белой рубашки» гасились на корню, и правило было только одно — чья работа испорчена, тот и виноват, независимо от причин и предпосылок. Немедленно переделать — не возмущаться, не обсуждать, не подозревать коллег. А потом мне и вовсе стало не до вычисления пакостника — я осталась возле мойки одна, потому что Веронику повысили, и теперь она помогала Матвею чистить овощи.
Это была откровенная пощечина моим кулинарным талантам и старанию, но пришлось стиснуть зубы и трудиться дальше, потому что Богосавец проходил мимо, не удостаивая меня даже полувзглядом, а я так мечтала, чтобы он посмотрел, чтобы оценил, чтобы поверил в меня…
Но я мыла посуду. Каждый день.
Елена говорила, что работников по кухне распределяет только Богосавец, да я и сама успела в этом убедиться. Значит, он считал, что я недостаточно хороша, чтобы чистить картошку.
В один из обеденных перерывов нам выпало отдыхать вместе с Вероникой, и пока я разогревала в микроволновке бутерброды с сыром, Номер Два делилась со мной своей первой победой.
— Если меня примут сюда, — говорила Вероника, мечтательно глядя в потолок, пока я заваривала чай, — то года через два я смогу уехать во Францию, в какой-нибудь настоящий ресторан.
— А здесь — не настоящий? — спросила я удивленно.
Она презрительно фыркнула:
— Тут болото, живите сами в своем «совке», — она взяла чашку и бутерброд. — Нет, отсюда надо валить при первой же возможности. Что я в Рашке не видела?
Мне показалось, что входная дверь тихо стукнула, но когда я оглянулась — в подсобке никого кроме нас с Вероникой не было.
Я не стала с ней спорить. Уехать во Францию? Да я о таком даже не думала. Я живу здесь, здесь мои родные, здесь Антон, я мечтала работать именно с Богосавецом, к тому же — не знаю французского языка… И, собственно, английского толком не знаю… Но даже если бы и знала…
Мысленно я снова увидела залитую солнцем кухню, Душана Богосавеца у плиты, его улыбку, услышала его голос: готовить с душой. Всегда готовить с душой.
Как я буду готовить с душой во Франции, если моя душа здесь? В этом городе, на этих улицах, под этим небом, которое редко бывает синим — чаще серым и хмурым. Но все здесь было моим, родным, знакомым…
— Уснула, что ли? — толкнула меня в плечо Вероника. — Перерыв закончился. Пошли.
— Уснула, — я улыбнулась бросила в рот последний кусочек бутерброда.
Мы с Вероникой вернулись в кухню, где все уже шипело, жарилось, варилось и шинковалось, и я уже закончила мыть кастрюли от мясного бульона, когда появился Богосавец, и лицо его не предвещало ничего хорошего.
Мы все подобрались, с тревогой ожидая, на кого сейчас обратится гнев шефа. Он держал блюдце, прикрытое белой салфеткой, и даже повара бросили работу. Если не удалось какое-то блюдо…
— Овощная нарезка, — позвал Богосавец. — Номер Два.
Вероника от неожиданности икнула и чуть не подавилась жвачкой.
— Номер два! — повысил голос Богосавец.
— Да, шеф, — испуганно отозвалась Вероника.
— Салат смешивали вы?
— Да, шеф.
— Потрудитесь объяснить, как вот это попало в тарелку клиенту? — Богосавец приподнял салфетку и показал всем серебряное кольцо-печатку.
— Это не мое! — крикнула Вероника.
Но всем и так было ясно, что ее. Я даже узнала это кольцо — на щитке была гравировка змейки.
— Напоминаю всем, — заговорил Богосавец ровным голосом, будто читал лекцию, — что недопустимо оставлять в блюде посторонние предметы.
— Я всегда оставляю кольца вот здесь, — Вероника метнулась к окну, где на подоконнике грудой лежали ее кольца и браслеты. — Я не могла!.. Точно не могла!..
— Вы уволены, оставьте мою кухню, — Богосавец широким шагом подошел к Веронике и сунул ей в руки блюдце с кольцом, а потом обернулся к поварам. — Где палтус на третий столик? Клиенты ждут уже пятнадцать минут.
Кухня вновь закипела в привычном безумном темпе. Уже никто не обращал внимания на Веронику, которая, постояв у окна, сгребла в горсть все свои украшения, и вышла из кухни.
Я поймала взгляд Матвея — тот округлил глаза и сделал выразительный жест ребром ладони поперек горла. Я кивнула, возвращаясь к мойке.
В тот же вечер, после окончания работы, я рассказала о своих подозрениях Елене.
— Не думаю, что это Вероника потеряла кольцо, — сказала я, когда мы переодевались. — Кто-то бросил его специально, чтобы ее уволили. Надо сказать шефу, это несправедливо…
— Кольцо — ерунда, — отмахнулась Елена, бросая в сумку белую рубашку, в которой провела день у плиты, воротничок со внутренней стороны был черным, как будто второй ротиссёр работала в шахте, — Душан сразу сказал, что она у нас не задержится.
— Почему? — я выглянула из-за дверцы, и Елена сразу же отвернулась — она была в одном только лифчике.
— Нет задоринки, все выполняет на «отвяжись», — сказала она, торопливо натягивая футболку. — Понимаешь, готовка должна быть от сердца.
— С душой! — язвительно подхватила я.
— Ничего смешного, — Елена обернулась, глядя на меня пристально, изучающее, и мне стало не по себе от такого взгляда. — Мы все здесь выкладываем на тарелку не мясо или рыбу, а самих себя. А Вероника этого не понимала. К тому же, она не хотела работать здесь. Для нее «Белая рубашка» — всего лишь старт. Душану не нужны такие, кто хочет залезть к нему на колени, чтобы потом встать на голову и забраться повыше.
«Если меня примут… — вспомнила я слова Вероники, — через два года я уеду… Оставайтесь в своем болоте… надо валить…».
Неужели, тогда дверь хлопнула совсем не случайно?
Я замерла, стоя в расстегнутой рубашке.
Кто-то подслушал наш с Вероникой разговор и донес Богосавецу. А может, и сам Богосавец подслушал… С него станется… Превратил ресторан в тюрьму…
— Болтать надо поменьше, — сказал Елена, словно в ответ на мои мысли. — Мы здесь для того, чтобы работать, а не болтать.
Мне ужасно хотелось спросить, о чем это она — о том, что я слишком много болтаю, надоедая ей, или речь шла о Веронике. Но, поразмыслив, я решила, что безопаснее и благоразумнее оставить управление рестораном его шефу и не вмешиваться в кадровую работу. Я мечтаю стать поваром, и именно на это надо направить все усилия.
— В пятницу у нас заказ, будет свадьба, — сказал мне Елена на прощанье. — Готовься выложиться по полной. Скорее всего, работать будем до утра.
Она была права, и ночь с пятницы на субботу оказалась особым адом — адом в квадрате.
Пришлось позабыть о походах в туалет, не то что о перекусах. Страшно хотелось пить, было жарко, и нервы были — как натянутые струны. Мы успевали только хлебнуть воды на бегу. Иногда официанты забывали поставить нам бутылки с холодной водой, и тогда кто-то из поваров разражался руганью на сербском, требуя воды и немедленно.
Сто человек гостей, шесть перемен блюд, плюс сладкое.
Все надо делать быстро, по плану, но без спешки.
Нельзя запороть продукты — переделка, это лишнее время. Лишнее время — это задержка блюда. Задержка блюда — недовольство гостей. Или — что страшнее — недовольство Богосавеца.
К работе привлекли всех стажеров, и я, помимо того, что мыла посуду, снова чистила креветок, перебирала салат, носилась в кладовую и обратно, собирала грязную посуду в кухне. Остальным стажерам тоже пришлось выполнять работу, не входящую в их обязанности — Матвея допустили жарить овощи, Стас и Алла подготавливали каре и обваливали его в специях, готовя на жарку, а Дюймовочку поставили у плиты — следить, как готовится осетрина. Поэтому мне пришлось бросить посуду и заняться разделкой рыбы.
На этот раз это был лосось, а не палтус. Огромная туша — длиннее моей руки, а толстая — как моя нога. Я наточила нож, выпотрошила рыбу, отрезала ей голову и начала разрезать тушку вдоль хребта, но меня сразу же остановил гневный вопль Богосавеца.
— Номер Семь! — заорал он, и я чуть не уронила нож с перепугу. — Посмотри на меня!
— Да шеф! — отозвалась я, выбегая из-за разделочного стола.
Никто из персонала даже не поднял головы — только Дюймовочка быстро оглянулась через плечо.
— Ты что делаешь? — Богосавец почти оттолкнул меня, прошел к столу и поднял рыбу, разворачивая разрезом. — Ты что наделала?!
— Что? — тупо повторила я, не понимая, за что он меня ругает.
— Ты ее испортила! — он швырнул рыбу в таз, где лежали обрезанные головы и плавники. Ты представляешь, сколько она стоит? А ты распилила ее, как коровью тушу!
— Шеф… — забормотала я, но прикусила язык.
Признаться, что я первый раз разделываю целого лосося? Это значит — тут же быть уволенной.
— Смотри, — Богосавец схватил нож и достал со льда очередную рыбу. — Отрезаешь голову — держишь за голову. Отрезаешь не до конца, только до хребта. Поняла?
— Да шеф, — коротко ответила я, глядя, как он жонглирует ножом.
— Потом ведешь вдоль хребта, над хребтом, насквозь, — он провел ножом так легко, словно разрезал масло, и откинул на столешницу филе — гладкое, будто полированное, ярко-оранжевое, блестящее от жира. — Потом срезаешь хребет и отрезаешь голову до конца, — он срезал хребет, не отделяя его от головы, и бросил вместе с головой в таз, где лежала испорченная мною рыба.
Конечно, он был прав. Теперь лишь одного взгляда хватало, чтобы понять, что лосось, разделанный мною, никуда не годился. Моя рыба больше походила на добычу собак.
- Все запомнила?
— Да, шеф. Спасибо, что помогли, — я хотела подхватить нож, который он бросил на стол, но Богосавец больно ударил меня по руке.