Борода на груди??? Это что-то новое.
Отодвинувшись, приоткрыла один глаз и обнаружила прямо перед собой огромную умиротворенную собачью морду.
Бродский! Сволочь! Опять ночью к нам в кровать просочился. Забрался под одеяло, сдвинул меня к краю, а Павла к стене, голову положил на подушку и преспокойно спал, тихо посапывая. С одной стороны я к нему жалась, а с другой — Павел обнимал. Вот устроился, нахал!
Стараясь не разбудить сладко спящих мужиков, я выбралась из кровати, и закусывая губы в тщетных попытках сдержать смех, стала одеваться.
Дровосек во сне заворочался, потом своей здоровенной лапищей нащупал собаку и бесцеремонно подтянул ее к себе. Бродский что-то проворчал, счастливо вздохнул и продолжил спать.
Боже, какие они милые, и как жаль, что у меня нет под рукой фотокамеры. Отличный бы получился снимок. Красивый, трогательный, а, главное, им потом можно было бы злостно шантажировать здоровяка.
Я представила себе эту картину, не удержалась и прыснула со смеху, тут же зажав себе рот руками, но было уже поздно. Волкодав проснулся, поднял с подушки косматую голову, посмотрел на меня мутным сонным взглядом, в знак приветствия вяло шевельнул хвостом и зевнул, демонстрируя внушительные зубы. Потом попробовал встать, но не тут-то было.
— Не возись, — сонно пробухтел Павел.
Пес снова попытался выбраться на волю, за что тут же был снова прижат сильной рукой к дивану.
— По жопе получишь, — пригрозил дровосек, все так же не разлепляя глаз.
Бродский беспомощно посмотрел сначала на меня, потом на хозяина и, попробовав притвориться змей, пополз к краю.
— Ю-ля, — протянул спящий бородач.
Псина вздохнула, обернулась к нему и, тихонько поскуливая, лизнула лицо.
Павел улыбнулся:
— Нарываешься.
Бродский, недолго думая, лизнул еще раз.
— Проказница.
— Еще какая, — хрюкнула я.
Услышав мой голос, Павел тут же открыл глаза. Изумленно уставился на волкодава, а тот воспользовавшись замешательством, еще раз смачно провел языком по заросшей щеке.
— Ах ты гад блохастый, — пророкотал Павел, норовя схватить пса за шкирку.
Косматая зверюга попыталась соскочить с дивана, но запуталась в одеяле и рухнула обратно, угодив прямиком на хозяина.
— Твою ж мать, — выдохнул тот.
Сколько эта псина весит? Килограмм восемьдесят? Не меньше. Бедный дровосек.
А еще более бедный диван! Такого зверского обрушения он вынести не смог, и, когда одна из ножек предательски подломилась, с грохотом завалился на бок. Пес скатился на пол, шустро вскочил на ноги и, улучив момент, бросился во двор, подальше от сердитого хозяина, а сам хозяин сидел, выпучив глаза и зачем-то прижимая к себе твердую, как камень, подушку.
Вот тут меня пробрало. Держать больше не было сил, поэтому засмеялась. Громко в голос, держась за бока и смахивая набежавшие слезы.
— Очень смешно, — смущенно проворчал Паша, — я, между прочим, собственного пса облапал, а думал, что это ты!
— Один-один, Пашенька, — промурлыкала я, вспомнив, как Бродский ко мне в кровать залез, и как я его с лесником перепутала. Правда Павлу в тот раз хватило деликатности, чтобы не смеяться надо мной, а мне вот не хватило, поэтому я продолжала веселиться.
Он откинул в сторону подушку и попытался встать, но этого не выдержала уже вторая ножка и тоже сломалась, да так удачно, что диван подскочил, треснул, и из обшивки вылезла ржавая пружина. Потом еще одна и еще.
Мужчина больше медлить не стал — проворно скатился с разваливающегося царского ложа и встал рядом со мной.
Мне было смешно и стыдно одновременно. Смешно — потому что утро выдалось веселым, а стыдно, потому что на дровосеке ничего кроме бороды не было.
— Все, хана дивану, — с наигранной скорбью в голосе я подвела неутешительный итог. — старик не выдержал нашей буйной ночи. Придется покупать новый. Покрепче, чтобы троих запросто выдержал.
— Юль, хватит ржать!
— Я пытаюсь, но не выходит.
— А если так? — сгреб в охапку и поцеловал так, что искры из глаз посыпались, а смех тут же сошел на нет. — Все еще смешно?
— Уже нет, — встав на цыпочки, потянулась к нему, требуя продолжения, — но надо убедиться.
— Плутовка.
— Ворчун.
Отвечая на его поцелуи, я поняла, что вот это странное утро — это самое лучшее утро за последние годы. Даже не так, не за годы, а за всю мою жизнь.
Я чувствовала себя настолько живой и счастливой, что даже не верилось, что такое бывает.
И все это благодаря дровосеку.
Хорошо, что тараканы у меня в голове наконец заткнулись и прекратили доставать своим советами на тему «правильно-неправильно».
Два взрослых человека пришли к тому, что им это надо. Все. Точка. Какое может быть неправильно? И какая разница, что будет потом, если здесь и сейчас им обоим хорошо?
На этом с самокопанием я решил завязать и полностью переключился на Юльку, потому что она была здесь, рядом, и у меня от нее просто крышу срывало. Я как прыщавый юнец, впервые дорвавшийся до чужого тела — чем больше прикасался, тем больше хотелось. И дело не только в сексе. Каждый день с ней превращался в праздник, хотелось улыбаться, просто так без повода, болтать, о чем угодно, хоть о грибах, хоть о глобальном потеплении. Все равно, лишь бы с ней, лишь бы рядом.
Просыпался, чувствуя ее тепло у себя под боком, и засыпал, ни на миг не отпуская от себя. Чертов собственник. Маньяк бородатый. Так в шутку называла меня Юля, когда я закидывал ее на плечо и уносил в дом, а она вопила и смеялась как ненормальная, пытаясь вырваться из моих рук.
Я уже и забыл, что можно так дурачиться и выпускать на волю своего внутреннего ребенка, даже если ты уже давным-давно солидный дядька с тяжелым характером и строго распланированной жизнью. Так здорово быть просто самим собой, без ярлыков, выдуманных обязанностей и суеты, найти время для себя и своих слабостей, позволить себе просто жить, и не бояться, что отстанешь от лидеров в нескончаемой гонке.
И чем больше я погружался в эту счастливую, безмятежную жизнь, тем меньше мне хотелось возвращаться обратно, к привычному распорядку.
Я готов остаться в этой глуши насовсем, если она останется тоже. И плевать на все, что осталось дома, на работу. Я словно на яву видел нашу совместную жизнь: утром встали, дела переделали, потом отдыхаем. Вокруг нас суетятся коза, собака и, возможно, пара-тройка детей. У меня борода, у Юли коса до пояса. И все счастливы.
Проклятье, похоже, что я уже счастлив.
Недоверчиво прислушался к себе, к своему внутреннему миру, пытаясь найти подвох, и не нашел. Действительно счастлив. Спокоен, как удав, в груди тепло, и все проблемы кажутся чем-то далеким и незначимым. Все что на самом деле было важно уже находилось здесь, рядом со мной, во мне самом…
— Паш!!! — раздался дикий вопль с улицы, разогнавший мою философскую задумчивость.
Топот, грохот на крыльце, как будто кто-то не очень ловкий споткнулся и едва не повалился навзничь, а потом в дом ворвалась Юлька. Вся взлохмаченная, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, с дурным блеском в глазах и лопухом в руках.
— Чего шумишь?
— Я не уверена, но мне кажется, что твоя поганая коза сбежала, — девушка озабочено развела руками.
— С чего ты взяла? — я лишь лениво усмехнулся, любуясь румянцем на ее щеках.
Агриппина — дама серьезная, от дома ни на шаг. Хозяин ее никогда не привязывал, да и я тоже такой практики не завел — не за чем было. Она вечно шлялась где-то рядом и исправно приходила пожрать, попить и просто проверить не происходит ли что-то важное без ее козьего ведома.
— Я нашла большой лопух, — она подняла огромный, как зонт лист, — хотела ей скормить.
— Решила подмазаться? — я рассмеялся, а Юля смущенно улыбнулась:
— Пытаюсь растопить ее суровую козью душу, — потом спохватилась и торопливо продолжила, — так вот. Угостить хотела, а ее и нет нигде.
— Не может быть. Сидит где-нибудь в кустах и подло за тобой подглядывает.
— Думаешь? — Юлька нахмурилась.
— Уверен. Или вообще за тобой попятам вокруг дома ходила, поэтому ты ее и не нашла.
Девушка с сомнением закусила губу, задумчиво оглянулась через плечо и снова вышла на улицу.
— Пипа! — раздался громкий крик.
— Пипа! — еще один крик уже на другой стороне дома.
— Пипа! — вопль на опушке.
Так ведь и голос сорвать можно. Я поднялся из-за стола и тоже вышел на улицу, где из стороны в сторону металась защитница убогих и рогатых.
— Паш, нет ее нигде! Я всюду посмотрела, — Юля действительно переживала несмотря на то, что ей не раз прилетало от своенравной козы. — Скоро ливень начнется.
Небо впрямь затянуло рыхлыми серыми тучами, и редкие капли уже падали на траву.
— Так, все, хватит суетиться. Тут нужен грамотный подход. Ты иди в эту сторону, а я в ту. Встретимся на другой стороне дома.
— Хорошо, — девушка с готовностью развернулась и быстро пошла прочь, а я как дурак еще стоял и смотрел ей вслед, радуясь тому, что моя футболка не скрывает длинных загорелых ног. Давно я ее что-то в дом не затаскивал. Вот сейчас козу-дерезу найдем, и точно затащу.
И правда маньяк бородатый.
Через минуту мы встретились позади дома. Козы между нами не обнаружилось.
— Я же говорю нет ее, — не унималась Юля и снова завопила изо всей мочи, — Пипа! Пипенция!!!
— Да погоди ты орать. Сейчас найдем, — отмахнулся я, — она просто вредничает. Скоро жрать захочет и придет.
— А если не придет, — в голубых глазах светилось искреннее волнение, — что, если ее кто-то украл?
— Кто? Медведь разве что.
— Не смешно, — руки в бока уперла и посмотрела на меня, как строгая учительница. — Надо ее найти!
— Ладно, сдаюсь, — я поднял руки кверху и рассмеялся. — Давай искать.
Ничуть не сомневаясь, что рогатая поганка где-то поблизости, я пошел по любимым козьим местам. Через кусты пролез, в которых она часто отдыхала, потом за поленницей проверил, на всякий пожарный еще раз заглянул в хлев.
И чем дольше длились поиски, тем меньше хотелось улыбаться, потому что Агриппины действительно нигде не было.
Она словно сквозь землю провалилась.
— Агриппина! — орал я.
— Пипа! — голосила Юля.
Сверху уже сыпал во всю дождь, грозя перерасти в настоящий ливень, откуда-то издали доносились пока еще невнятные громовые раскаты, а по темному небосводу то и дело проскакивали огненные росчерки молний.
Куда подевалась эта проклятая коза? Мы облазили все вокруг дома — каждый куст, каждый закуток, каждую кочку. Скотины нигде не было, и я уже сам носился из стороны в сторону и орал, не зная, что делать. Внезапно стало очевидно, что коза мне дорога, и я чертовски боюсь, как бы с ней ничего не случилось.
— Куда она запропастилась? — простонала Юля, в очередной раз оказавшись поблизости. Одежда на ней промокла, волосы прилипли к лицу, а в глазах слезы стояли.
— Понятия не имею, — беспомощно озирался по сторонам, жалея о том, что я не настоящий лесник, и не умею находить следы.
— Может Бродский поможет?
Я очень в этом сомневался. Пес беспечен, труслив и глуп, и вряд ли представлял, что такое идти по следу, но на всякий случай позвал его.
— Бро, ко мне!
Псина сидела на крыльце под козырьком, недовольно хмурилась, и явно не горела желанием выходить под дождь.
— Иди сюда, морда лохматая, — позвал его еще раз. В ответ он только хвостом их стороны в сторону махнул, дескать слышу, но не пойду.
Тут вперед выступила Юлька:
— Бродский, где Пипа?! — отрывисто гаркнула она.
Волкодав встрепенулся, поднял уши.
— Где Агриппина?
Пес поднялся на ноги и взволнованно осмотрелся по сторонам.
— Где Пипа? — Юля продолжала его накручивать, — Ищи Пипу.
Кобель выскочил под дождь и бросился к козьему хлеву. Никого там не обнаружив, выскочил обратно и забегал по двору тихо поскуливая.
— Молодец, — похвалил девушку за находчивость и тоже принялся раззадоривать пса, отчаянно возящего носом по траве.
Наконец он вскинул голову, прислушался, а потом с громким лаем бросился за дом. Мы следом за ним. Вывернув из-за угла, я только успел заметить, как серый хвост мелькнул среди деревьев.
Дождь уже хлестал изо всех сил, укрывая все вокруг мутным занавесом, небо так хмурилось, что казалось, будто уже вечер, а мы бежали за собакой, продираясь через заросли крапивы, через валежник, скользя на сырой траве.
— Ох, — Юля растянулась на кочке.
Я помогал подниматься и одновременно вслушивался в собачий лай, боясь потерять ориентир, и наконец среди шума дождя и раскатов грома услышал слабое блеяние.
— Она там! — схватил девушку за руку и потащил за собой, так что она едва успевала переставлять ноги, — я ее слышал.
Я не видел Бродского, но слышал, как он надрывался где-то совсем близко.
— Вон он, — Юля махнула туда, где среди стволов маячил серый бок.
Когда мы подбежали к волкодаву, то он припал на передние лапы и лаял, опустив морду в узкую расселину.
— Пипа! — Юля плюхнулась на колени и нагнулась над дырой. Я едва успел ее поймать за шиворот и остановить.
Дожди размыли почву, края обвалились и образовалась глубокая промоина, куда и свалилась несчастная коза. На дне скопилась вода, покрывая животное почти до спины. Все стенки ямы были исполосованы длинными бороздами от копыт — коза пыталась выбраться, но не смогла, скользила и падала обратно. И так раз за разом, пока силы ее не покинули.
— Что за нелегкая тебя сюда занесла? — гаркнул на нее и скатился в дыру, оказавшись в воде выше, чем по колено. Под ногами хлюпала засасывающая жижа, сверху лило как из ведра, Бродский продолжал заливаться. Форменный бедлам. Сама коза только измученно мекнула и продолжала стоять, обессиленно опустив уши. Сдалась. Если бы мы не пришли — она бы тут и померла.
— Сейчас мы тебя вытащим, — я обхватил ее поперек туловища и поднял, подталкивая к краю обвала.
Сверху уже тянула руки Юля. Подхватила несчастную животину и надсадным стоном вытянула ее наверх, а я сам, пару раз поскользнувшись на жирной сырой земле, выбрался следом.
Спасенная коза лежала на земле и тяжело дышала, Бродский вылизывал ее несчастную морду, а Юля сидела на земле и почему-то плакала.
— Ты чего? — помог ей подняться.
Она только головой покачала и продолжила реветь, уткнувшись мне носом в грудь.
— Все хорошо. Мы ее нашли, — я гладил ее по мокрым волосам, обнимал, как маленькую, а она лишь всхлипывала и цеплялась за меня, как пиявка.
Тем временем ливень продолжался.
Тугие струи нещадно лупили по листьям, пригибая ветви к земле, небо озарялось нескончаемой чредой вспышек, а гром, казалось, не замолкал ни на секунду — раскат за раскатом, прибирал до самых костей, отзываясь в каждой клеточке.
А мы продолжали стоять, не разжимая объятий.
— Я такая дурочка, — смущенно пролепетала Юля, когда смогла справиться с рыданиями, и попыталась вытереть слезы ладонью. Осознав, что это капли дождя катятся по щекам — она опустила руки и улыбнулась.
Я опустился рядом с козой и потрепал ее по грязному загривку:
— Ну ты дала, рогатая. Мы тебя по всему лесу искали, — потом похлопал по жилистому боку волкодава, — Бродский, молодец. Всех спас.
Он так обрадовался похвале, что начал прыгать и скакать, едва не повалив меня на землю. Агриппина даже не сделала попытки поддеть его рогом, а только прикрыла глаза и облегченно вздохнула. На всякий случай проверил ее конечности, и убедившись, что ничего не сломано, заставил подняться на ноги.
Пипа пошатнулась, по-кошачьи отряхнулась, от чего комья грязи полетели во все стороны, заляпав и меня, и Юлю, и счастливого Бродского. Потом тихо вякнула и поковыляла обратно, в сторону дома.