Ну вот она и открыла карты. Почему так получается, что все вокруг считают, будто имеют право решать за нее? Почему она должна быть в ответе за все, что происходит? Признайся она им, что у нее рак, они и в этом случае дали бы ей понять, что она сама в этом виновата.
Лео, ее муж, решал, пора или не пора заводить ребенка; Джорджо, ее сын, решает, где и как проводить каникулы, теперь Бенни с Изабеллой решили, кому представлять семью на перезахоронении деда. Она не отказывалась ехать, больше того, она считала, что просто обязана поехать в Модену, но это ее выбор, ее решение, и они не имеют права ей указывать! А может, она и вправду сама во всем виновата? Иначе, как объяснить, что близкие, которым сам Бог велел ее любить и жалеть, вытирают об нее ноги?
– Что-что? – переспросила она. – Больше моим дедом, чем вашим? Это как же понимать?
– А так! Ты всегда была его любимицей. К нам он относился с полным равнодушием. А про Бенни дед вообще говорил, что тот достоин своего имени: весь, мол, в своего папашу-фашиста. Это как же надо было не любить нашего отца, чтобы говорить о нем такое! Зато ты одной с ним породы, тебя он признавал, хотя и предпочел бы, чтобы ты родилась мальчиком. Бенни, значит, его не устраивал, а внучка по имени Джорджо – это было в самый раз, то, что надо! Даже вспоминать не хочется. Дед дарил тебе подарки, брал к себе в Модену, а нас он просто знать не хотел.
«Двадцать лет прошло, как умер дедушка, – ужаснулась про себя Джулия, – а их до сих пор гложет ревность к старому вояке, который любил меня больше, чем их».
– Ну и ну! – Джулия развела руками.
– Извини, радость моя, я не хотела тебя обидеть, но что было, то было. Между нами говоря, второго такого бабника поискать надо. Дедушка Убальдо не признавал никаких приличий. Ты разве забыла, как он умер? Из-за его постыдной смерти чуть не распался мой брак с Альбериго.
С годами обстоятельства смерти деда стали казаться Джулии даже забавными.
– Может быть, не будем об этом? – спросила она сестру.
– Ты права, не стоит ворошить прошлое, – согласилась Изабелла. – Кстати, ты должна купить платок.
– Какой платок? – не поняла Джулия.
– Полотняный платок, саван, в который завернут дедушкины кости, прежде, чем положить их в специальный ящик. Так положено.
Джулия удивилась, откуда Изабелла, боявшаяся покойников, как огня, знала такие вещи.
– И где же продают такие платки? – спросила она сестру. – Наверное, в магазине похоронных принадлежностей? Только я не знаю ни одного такого…
– Об этом не беспокойся, – перебила ее Изабелла. – Я закажу платок белошвейке. Надо будет купить самого лучшего полотна и сказать ей, чтобы швы отделала мережкой, так будет наряднее.
– И еще пусть вышьет инициалы, – сострила Джулия.
– Об этом я не подумала, – не заметив насмешки в тоне младшей сестры, спохватилась Изабелла, – хорошо, что напомнила.
Сейчас платок лежал рядом с Джулией на сиденье «Мерседеса», завернутый в тонкую папиросную бумагу ослепительной белизны и перевязанный черной блестящей ленточкой. Белошвейка и мережку успела сделать, и две буквы вышила: «У» и «М», что должно было означать Убальдо Милкович. «Если ты где-то есть, – мысленно обратилась она к горячо любимому дедушке Убальдо, – полюбуйся, какой цирк устроили тебе благовоспитанные отпрыски благородного учителя де Бласко. Смех да и только!»
Ее охватила нежность к старику, и она вспомнила его любимую песню:
Банальные, чуть слащавые слова, таких песен на свете сколько угодно, но эта брала за душу своей простой и удивительно искренней мелодией. Как там поется? Красота увядающих роз или аромат? Джулия вдруг заволновалась, что забыла слова. Она вся напряглась, пытаясь вспомнить дедушкин голос, когда он напевал ей эту песню. Ее охватили и радость, и грусть одновременно, она снова превратилась в маленькую девочку, которая представляла себе берег моря, сад, наполненный ароматами цветов, бархатное ночное небо, расцвеченное разноцветными огнями фейерверка, и эти картины сопровождала одна и та же мелодия, простая и нежная, как колыбельная.
Дедушка ей много всего рассказал, да и сама она рано пристрастилась к чтению, однако своим писательским мастерством она обязана не книгам, а этой неприхотливой песенке, заставлявшей ее фантазию уноситься в головокружительные дали.
Она остановилась, чтобы купить розы – их глубокий пурпурный цвет был таким насыщенным, что казался бездонным, почти черным. Положив цветы рядом с «подарком» Изабеллы, она поехала дальше.
Неожиданно горячие слезы хлынули у нее из глаз, мешая видеть дорогу. Это были слезы по безвозвратной молодости, но в них было больше счастья, чем грусти. Сейчас она плакала совсем иначе, чем несколько часов назад, когда металась по улицам в поисках телефона-автомата и готова была рассказать о своих несчастьях диспетчеру из центра обслуживания.
Когда она уезжала в Модену, батареи в доме уже грелись, телефон работал, а техник радостно улыбался знаменитой «живой» писательнице, книги которой он так любит читать. Он никогда не думал, что будет «вот так, запросто с ней разговаривать», теперь он всем расскажет, что познакомился с Джулией де Бласко! Техник был так искренен в своем восторге, что Джулия развеселилась, но где-то в глубине ее души оставался очаг страдания, темный, невыразимый, глухой.
Сейчас она пробовала разобраться в том, что с ней происходит, и поняла, что не правда ее пугает; какой бы суровой она ни была, с нею можно справиться, ведь пытается же Гермес справиться с ее болезнью! Скорее она боится самого страха, того панического страха, который охватывает каждого, кто подозревает, что заболевает раком, этой чумой наших дней. Или что уже заболел. Этот страх не знает различий между людьми, он равнодушен к их расам, культурам, общественному положению, материальным возможностям. Он терроризирует всех без исключения.
«Зачем же тогда лечиться, если все равно умрешь от страха?» – подумала Джулия и улыбнулась, поняв, что одержала первую маленькую победу над ненавистным врагом. Вынув носовой платок, она вытерла слезы и увидела указатель на Модену.
Джулия припарковала свой «Мерседес» у ограды. На площади перед кладбищем Сан-Катальдо одиноко стоял старенький «Фиат-500», да еще несколько мотороллеров и велосипедов. Наплыв посетителей бывает в первых числах ноября, когда в день поминовения усопших родственники приходят на могилы своих близких. Сейчас же на кладбище, если можно так выразиться, наступил мертвый сезон: живые разъехались на длинные рождественские каникулы.
Дождь перешел в мокрый снег, который уже валил хлопьями. Джулия, ежась от холода, подняла воротник своего мехового жакета и быстрым шагом направилась к конторе. В одной руке она несла кокетливо завернутый саван, а в другой бархатистые пурпурные розы.
– Они уже начали, – любезно улыбнувшись, сказала Джулии служительница и подробно объяснила, как пройти к могиле.
Дрожа от холода, Джулия пошла по дорожке, которая вывела ее к могиле деда. Рядом с могильщиками стоял всего один человек. Его фигура в безупречно сшитом темном пальто контрастно выделялась на фоне побеленных снегом соседних могил. Гроб уже был поднят из могилы, и вокруг него суетились двое парней с крестьянскими лицами. Человек, которого она заметила вначале, повернулся и направился к ней навстречу. У него тоже было простое лицо, хотя стиль одежды и манеры выдавали в нем человека из общества.
– Добро пожаловать в Модену, Джулия, – ласково сказал этот человек и приподнял шляпу, открыв серебро густой шевелюры.
Джулия протянула руку, но он наклонился к ее щеке и поцеловал. Когда он улыбнулся, Джулия еще раз отметила про себя необычное сочетание аристократических манер и деревенской простоты его лица.
– Никак не ожидала вас здесь встретить, господин депутат, – сказала Джулия. – Вас привело сюда общее с дедом военное прошлое?
– Не только. Я был глубоко привязан к твоему деду.
У него был сильный низкий голос и очень отчетливая дикция, свойственная ораторам, привыкшим не только говорить с трибуны, но и убеждать аудиторию. Слегка коснувшись локтя Джулии, он подвел ее поближе к могиле деда.
Впервые в жизни судьба проявила к ней благосклонность и не оставила одну в такую трудную минуту. Хотя, похоже, что-то она напутала и послала ей в поддержку явно не того. Да, Джулия совсем не была уверена, что депутат парламента Армандо Дзани, сумевший с годами отлично приспособиться к постоянно меняющимся направлениям в политике, именно тот человек, которому положено присутствовать при эксгумации останков такого романтика, смельчака, обманщика и при том джентльмена, каким был при жизни ее дед.
Глава 4
На душе у Гермеса было неспокойно, он сам не понимал, почему. В мыслях царил сумбур, он спрашивал себя, кому и когда мог причинить зло, перед кем провинился, но не находил ответа. Верная служанка Эрсилия до слез жалела сейчас своего дорогого профессора, но помочь ему ничем не могла.
Телефон Джулии был постоянно занят. Чувствуя потребность с кем-нибудь посоветоваться, Гермес набрал номер Елены Диониси, своего адвоката. Ему ответил молодой женский голос.
– Синьора адвокат дома нет, – объяснила домработница, судя по акценту, вьетнамка или таиландка. – А ты кто?
Он хотел в сердцах бросить трубку, но взял себя в руки и ответил внятными короткими фразами, чтобы девушка могла его понять:
– Я друг. Хочу поговорить с синьорой. Где она?
– Твоя не может поговорить! – услышал он невозмутимый ответ.
– Почему?
– Синьора улетал на самолет.
Девушка говорила медленно, с длинными паузами, словно у нее в запасе была целая вечность, а может, на нее так действовала нетерпеливая напористость Гермеса.
– Она не оставила свои координаты?
– Не понимаю.
– Когда она вернется?
– Не знаю. Твоя звонить в контору. Там говорят все.
Девушка ничего не знала, да и знать не могла – ее дело было убираться в квартире адвоката Елены Диониси, и все. Гермес вспомнил, что его мать тоже ходила по домам убираться. Тогда это был рабский труд, приходилось гнуть спину с утра до вечера за сущие гроши.
Раньше девяти звонить в адвокатскую контору было бесполезно, там еще никого нет. Гермес снова набрал номер Джулии: в трубке по-прежнему слышались короткие гудки.
В клинику он опоздал на несколько минут, такого с ним прежде никогда не случалось. На утро он назначил две операции, и его помощники, анестезиолог, хирургическая сестра и остальной персонал уже ждали его на своих местах, готовые к работе. Гермес, поспешно переодеваясь и моясь, подставляя руки сестре, чтобы та натянула ему перчатки, думал только о предстоящих операциях, забыв и о Джулии, и о звонке бригадира Карузо. Работа хирурга требует полного спокойствия и максимальной концентрации.
Закончил он в два. Первая операция была несложной и заняла чуть больше часа. Второй пациент доставил ему больше хлопот. Опухоль в желудке оказалась куда обширней, чем на снимке, и ему пришлось повозиться, чтобы ее убрать. Выходя из операционного блока, он прокрутил в голове весь ход второй операции и остался собой доволен: кажется, все сделал правильно.
Занятый своими мыслями, он чуть не столкнулся со старшей сестрой Ниллой, которая спешила к нему навстречу. Она была очень взволнована, даже испугана, и это удивило Гермеса.
Эта маленькая хрупкая женщина обладала невероятной работоспособностью. Отлично зная свое дело, она никого не боялась – ни Бога, ни дьявола, а уж тем более вышестоящего начальства.
– К вам двое, – сказала она с непонятной трагической интонацией.
– Что они хотят?
– Они из полиции.
Гермес невольно вспомнил слова бригадира Карузо: «Вас не должно быть ни дома, ни в клинике, вы меня поняли?» А впрочем, может, оно и к лучшему. Он-то знает, что ни в чем не виноват, так пусть уж этот бред скорее закончится.
Направляясь к двум полицейским в штатском, поджидавшим его в конце коридора, он даже почувствовал облегчение.
– Профессор Гермес Корсини? – вежливо спросил его один из них, немолодой, элегантно одетый, совсем не похожий на сыщика.
– Да, это я, – спокойно ответил Гермес и протянул руку, чтобы поздороваться или получить от стража порядка повестку, которая прояснила бы ему суть недоразумения.
Вместо этого на его запястье защелкнулся браслет наручников.
– Мне очень жаль, господин профессор, – почти извиняющимся голосом сказал полицейский, – но мы вынуждены вас арестовать.
Глава 5
Полусгнивший гроб чернел на припорошенной снегом земле, напоминая размокшую картонную коробку. Могильщики легко поддели лопатами крышку, и та начала приподниматься. Мысль о трупе, который постепенно разлагается в земле, превращаясь в голый скелет, вызвала у Джулии содрогание, и прежде, чем крышка, разваливаясь на куски, съехала в сторону, она подумала: «Хоть бы там ничего не было!» В эту минуту ей хотелось верить, что, умирая, человек исчезает, а его душа вместе с душами всех, кто жил на земле, парит в воздухе, как бабочка или невесомая снежинка.
– Тебе совсем необязательно на это смотреть, – сказал Армандо Дзани и повернул ее за плечи к себе.
В черных, как агат, глазах депутата тоже мелькнул страх. На вид ему было не больше пятидесяти, на самом же деле – на десять лет больше. «Величие смерти в ее тайне», – подумал он, боясь встречи с извечным врагом, который и над ним неминуемо одержит победу. Когда? Это уже вопрос времени.
Джулия опустила глаза, но через секунду, собравшись с силами, решила взглянуть в лицо смерти. Могильщики в перчатках очищали скребками кости и складывали их в ящик, предварительно застеленный платком, о котором позаботилась Изабелла. Джулия сама удивилась, что не испытывает ни страха, ни отвращения. Глядя на кости дедушки Убальдо, она думала о том, как энергия человеческой жизни питает землю, чтобы вновь возродиться, дав уже иные всходы. Один старый африканец сказал когда-то, что человеку никогда не перерасти собственных костей. Это значит, что рано или поздно он все равно умрет, но его кости, брошенные, как зерна, в землю, прорастут новой жизнью, и все начнется сначала.
– Ну вот и все, – с облегчением сказал Армандо Дзани и взглянул на Джулию, которая стояла не шевелясь со своим букетом в руках. Пунцовые розы горели кровавым пятном на фоне безрадостного кладбищенского пейзажа.
Один из могильщиков поднял ящик, и все двинулись к колумбарию, находившемуся в конце центральной аллеи. По дороге этот парень поскользнулся на мокрой земле и чуть не упал. Сделав умопомрачительный пируэт, он все-таки удержался на ногах и не выпустил из рук своего груза. Армандо Дзани похолодел, представив себе рассыпанные по снегу кости своего боевого товарища, партизана по кличке Филин, Джулия же чуть не рассмеялась.
«Дедушка в своем репертуаре, – подумала она, – он любил всех смешить и дурачить». Его смерть в объятиях любвеобильной Марии Луиджи Ранкати Паллавичини, каковой оказалась строгая вдовствующая начальница учителя Витторио де Бласко, завершила череду шутливых розыгрышей, на которые Убальдо Милкович был горазд при жизни. «Подумать только, – повторял потрясенный учитель латинского языка, – а я-то считал ее почти святой!»
Прошло двадцать лет, но Джулия ясно помнила растерянное лицо отца: Витторио де Бласко был потрясен не столько смертью тестя, сколько обстоятельствами этой смерти. Больше всего его страшили огласка и позор. Он, образцовый педагог государственной средней школы, учитель с безупречной репутацией, стеснялся деда, чья биография была полна сомнительных фактов. Возможно, он даже вздохнул с облегчением, когда ему сообщили о смерти Убальдо Милковича, – неприличная выходка дорогого родственничка была, по крайней мере, последней. – Ну и шлюха! – не сдержалась обычно спокойная и молчаливая мать Джулии Кармен, от которой редко можно было услышать, что она думает. – Отец, конечно, тоже хорош, но она всем шлюхам шлюха!