Тамара Шатохина
ВЫСШАЯ СТЕПЕНЬ ОБИДЫ
Пролог
Нет... не могу – нервы ни к черту! Истерично всхлипнув, судорожно смяла в ладони разлинованные листы. Из тетради у мальчишек выдрал... Кто вообще сейчас пишет на бумаге?! Бушующее в печке пламя жадно заглотило бумажный ком, почерневшие ошметки мгновенно скукожились и сразу рассыпались, развеянные потоками раскаленного воздуха. Сжалось в груди, заныло тоскливо... будто там сгорело что-то живое, корчась в огне и вступая в резонанс с тем, что у меня внутри. Захлопнула дверку и уткнулась лбом в ладони, ожидая, когда отпустит.
А перед глазами стояло – «…ты только дочитай, Зойка, прошу тебя, ради всего дорогого – просто дочитай до самого конца...» А если я не могу?! Я тут, может, только жить пытаюсь и что? Нужно мне оно? Чтобы снова кромсало обидой?
Хотя нет… обида – это слабо сказано, теперь я знаю точное значение этого слова. Это реакция человека на несправедливо причинённое огорчение, оскорбление и вызванные этим отрицательные эмоции. Включает в себя гнев к обидчику и жалость к себе в ситуации, когда ничего уже невозможно поправить.
Грамотно как... сухо и точно.
Вот только у меня не просто обида. Слишком маленькое и жалкое это слово. А если все-таки обида, то она высшей степени… или пробы.
"Не хлебнувшим горечи не понятен вкус чужого страдания"? Согласна. Сейчас, так точно. Потому что хлебнула и поняла – раздражающие раньше пафосные описания личных переживаний в ситуациях вот, как моя... это все оказалось чистейшей правдой. Так оно и есть – рушится что-то внутри, разом ухает куда-то вниз и вот уже во мне... бездонная черная яма. Какая-то звенящая безысходность и чувство, что у души больше нет опоры. И весь мир вокруг выглядит иначе – будто через серый фильтр. Трудно ... разом отвернуло от многого из того, что раньше нравилось – те же цвета в одежде. И не лететь по жизни хочется с широко открытыми глазами и высоко поднятой головой, а скукожиться где-нибудь... хорошо – не сдохнуть. Это – нет, не до такой степени...
Но страшнее всего другое. Оказалось, что дети, работа, дом, друзья, родные… высший смысл всего этого был только с ним. А это уже откровенная дикость. Вообще себя не узнаю – никогда так не думала, но сейчас – чувствую. Это ощущение... его не прекратить – без него мне мало всего этого. И не получается выбраться из этой ямы – она только ширится. Я будто барахтаюсь в вязкой трясине, а она все расползается. А надежная опора, которой был Усольцев, естественная и правильная, как земля под ногами – ее нет! Как нет и уверенности в себе, которая когда-то далась с кровью.
Днем легче... а куда, собственно, деваться? Но потом на мягких хищных лапах тихо подкрадывается ночь. И вот тогда я не справляюсь, Пашка был прав – я таки подсела и без таблетки уже не уснуть. Особо паршиво, что и их с Санькой больше нет в моей жизни – самых дорогих и близких друзей. Зато был контрольный в спину и это получилось неслабо... Не смертельно, конечно, но точно не вовремя. Нужно уже вытаскивать себя из всего этого, что-то делать, причем – срочно.
Мало времени прошло, это понятно. Оно врачует, но не излечивает? Вполне... Когда-то давно я не стала это проверять – предпочла действие, поэтому не знаю. И все равно мне нужно время – не просто прийти в себя, но и привыкнуть к тому, что теперь все иначе. Чтобы не изображать спокойствие перед мамой, а чуять его в себе. Я ужечто-то делаю для этого, пускай и без четкого плана – черножопая Зойка, надоевшая жена и неудобная подруга. Справлюсь. Потому что еще я и дочка, и мама тоже. Не так уж хреново все в моей жизни.
Умные люди советуют вспоминать, анализировать, прокатывать в мозгу, привыкая... То есть – приучать себя думать о психологической травме без боли. Я делаю. И с каждым заполированным мозгом до блеска напоминанием, внутри ноет на самую чуточку меньше – так оно и есть. Острая боль потихоньку уходит, а вот обида – нет. Наверняка, есть способы уйти и от нее, и я пытаюсь нащупать их для себя.
Пока все только в теории. Нет, я знаю о тех самых этапах. Отрицание заняло для меня секунды, гнев Пашка целую неделю тушил бромом (или его аналогами) и похоже, что справился – внутри не кипит и бурлит, как должно бы, а тоскливо ноет. Торг, наверное, не мое... или я не распознала его в себе, не заметила. А вот в депрессии увязла. Может, если бы знала ответы на вечные вопросы – почему и за что, тогда и двинулась бы дальше – к принятию?
Наверное, нужно было дочитать... Может, там как раз и были эти ответы. И что меня на одном слове переклинило? А потому и переклинило... что тут думать? Не верю! Есть причины... И понимаю же, что масть дряни не имеет значения, что ерунда все это! С высоты своих лет понимаю, как взрослая женщина – рассудочно. И что тогда – раньше, было почти детство еще, что первое чувство... вот и получилось настолько больно – все понимаю. Но это будто проклятие какое-то, отпечатавшееся на подкорке... Проклятие длиною в жизнь.
– Что ты там притихла, греешься?
– Ничего… да, греюсь, мама. Иди сюда, посиди со мной.
Глава 1
На Заполярье осень дает знать о себе еще в середине августа, а сентябрь это уже полноценный осенний месяц, преддверие зимы. Впереди неизбежные холода и полярная ночь. Ее не хочется, поэтому сентябрьские дни я бы растянула до бесконечности – почему-то именно это время, а не летние месяцы. Каждый солнечный день в сентябре на вес золота и воспринимается, как щедрый подарок древних богов живших здесь раньше саамов. Но таких прозрачно-ясных дней становится все меньше и меньше, а потом вообще начинается период штормов.
И все равно Кольский осенью – чудо. Листва становится золотой, а тундровый ковер играет разноцветными красками. Это уже ближе к зиме они почти совсем уходят из пейзажа. Тогда он переполнен однообразием, а цветовые оттенки скупо варьируются между землисто-серым и серо-стальным.
В дождливые и ветреные дни выходить из дому совсем не хочется, но нужно, поэтому под ветром, швыряющим в лицо сырую морось, люди передвигаются или быстрым шагом или перебежками.
А я шла медленно, потому что при каждом резком движении мозг колыхался, будто студень, а в затылок стреляло. Макушка, виски, глазные впадины… мало того, что все это тупо ныло, так еще и эти прострелы... Поэтому я осторожничала и не спешила – идти недалеко, здесь все рядом. Со стороны залива порывами налетал соленый ветер – в Баренцевом бушевал шторм. Дождевая пыль охлаждала кожу лица и немного отвлекала от боли. Я ползла потихоньку и всерьез решалась сдаться на милость Пашки. Достало это… нужно бы заняться здоровьем всерьез.
Госпиталь одно из немногих современных зданий в городе – белый, со светло-терракотовой отделкой, он смотрелся здесь, как гость из будущего – среди серости старых пятиэтажек и скал. В просторном вестибюле оказалось на удивление пусто, и за гардеробной стойкой тоже. При входе привычно топтался матросик-дежурный.
Если оставить пальто на стойке, то здешний обслуживающий персонал однозначно воспримет это, как претензию или укор. А раздражать бабу Валю у меня не было ни малейшего желания. Лучше уж понаглеть себе на пользу… Красное пальто и белоснежный шарф-палантин благополучно поместились в огромном встроенном шкафу за стойкой. Он был специально устроен для персонала и оборудован подогревом и вентиляцией, так что и моя одежка должна успеет высохнуть. Достав из сумочки, натянула на уличную обувь голубые бахилы и осторожно выпрямилась. Мать-мать-мать… бухало в висках и крутилось на языке.
В небольшой коридор, за которым располагался зал с регистратурой, поворачивать не имело смысла. Все равно мне нужна не поликлиника, а стационар на третьем этаже. Там находится госпитальная терапия и Пашка с Санькой – они помогут.
– Зоя? – уже при входе на нужный этаж остановил меня тихий оклик. Санька… она поднималась вслед за мной по лестнице. В светло-голубых штанах и белой курточке – значит, на дежурстве.
– Спасайте, Сань, еле дошла.
– Допрыгалась, коза? Давай сюда, – открыла она дверь в отделение, а потом и ближайшую внутри, – здесь сегодня никого. Ложись на кушетку.
Подождав, пока я пройду за белую ширму и присяду, она быстро опустилась на колено и стянула с меня уличную обувь. Прямо перед моими глазами маячили русые Санькины волосы, стянутые заколкой в короткий пушистый хвост. От нее привычно пахло больницей и лекарствами, это успокаивало...
– Я скоро… полежи пока, – бормотала она, – позову Пашу и захвачу с собой все, что нужно.
– Колоться будешь?
– Да не то слово, – со злостью выдохнула она, вставая: – Давай… только без резких движений.
Я проводила глазами силуэт в белом халате, скрывшийся за дверью, которая осталась немного приоткрытой. Звуки легких Санькиных шагов стихали, удаляясь по длинному коридору. Вспомнилось, что в нем тоже было пусто, словно вымерло все. Кажется, я попала в «тихий час».
Перед глазами будто плыло и колыхалось жидкое стекло, но особо гадостные ощущения потихоньку уходили. Наверное, потому, что сейчас я не сотрясала мозг при ходьбе. Нужно было прилечь, как велели, но я просто не успела… и улыбнулась с облегчением – быстро они. Дверь распахнулась, но я не стала выглядывать из-за ширмы, не хотелось делать резких движений – только немного стихло…
Странно, но ко мне никто не подходил. Вместо этого со стороны двери донеслись характерные звуки – тяжелое мужское дыхание, влажное чмоканье, потом томный женский стон. Да блиииин… Разврат чистой воды на Пашкиной территории – тихонько хмыкнула я про себя и незаметно, одним глазком, выглянула. И…
Мои глаза, кажется, стали раза в три больше и полезли на лоб, но я не верила, я им просто не доверяла! Это мой муж… мой Витя… буквально вгрызался в рот какой-то девицы, жадно сминая большой ладонью женский зад в белом халате, а второй зарываясь в ее волосы. Его лицо, его рост, его прическа, его форма… три большие звезды на черном поле погона, перечеркнутого двумя золотыми просветами.
О чем я думала?
Нет… не в состоянии была. Просто отмечала для себя все это и смотрела, смотрела… не в силах выдавить ни звука. И отвести от них взгляд тоже не было сил. Время странно растянулось и замедлилось, уши заложило, я куда-то тихо проваливалась, не чуя рук и ног. Мыслей не было вообще…
Слажено и молча, не расцепляя объятий, парочка сделала в глубь комнаты шаг, второй… Виктор оторвался от губ блондинки, быстро обегая мутным взглядом помещение и… увидел меня.
Я, кажется, встала… нет – почти взлетела, не чувствуя тела совершенно. Только ступнями в тонких чулках успела ощутить прохладу больничного линолеума. И будто даже рот открыла, чтобы… что? Заплакать, заорать?! От резкого движения в ушах зазвенело, желудок сжался и сразу же резко замутило. В глазах потемнело… и все…
Глава 2
– Паша, а когда ты будешь меня выписывать? Можешь пока не выгонять?
– Куда выгонять? С дуба рухнула? – ровно поинтересовался мой лечащий, нервно проводя рукой по гладко выбритой коже головы. Потер лоб, поправил полы белого халата и виновато отвел глаза.
– У меня, вообще-то… неважные новости. Это я о твоем драгоценном здоровье.
– Ну, тогда ладно, – успокоилась я, расслаблено откидываясь на подушку – значит, со стационара не выпрет. И это хорошо. Потому что мне нужно где-то переждать, затаиться, как в игре в прятки. В надежде, что тут меня не найдут, и в итоге я не проиграю, а может даже и «победю»… где-то так. Понятно, что совсем не смешно и похоже на детский сад, но уж как есть.
– Конечно – «ладно», просто прекрасно, – проворчал Паша, возвращаясь ко мне взглядом: – Особенно если два года вдумчиво подбираем препараты, а на выходе – серьезный гипертонический криз. Ты знаешь, что в Европе недавно пересмотрели референсные нормы АД в связи с увеличением сосудистых катастроф? Теперь до шестидесяти пяти действует единая, и это сто двадцать девять на восемьдесят, солнце. В твои года сто пятьдесят на девяносто пять на постоянной, практически, основе, это, мягко говоря… И скачки за двести.
– Очень редко, Паш.
– Да… Но тошнота, рвота, головные боли, плывущее стекло перед глазами… при злокачественной гипертензии всегда происходит поражение таргетных органов. Первичная форма опосредована как раз генетикой или образом жизни… я пока не ставлю ее тебе. Но первый звоночек получился очень убедительным. Не кажется?
– Я смотрела возрастные таблицы – врешь ты, не краснея, – вяло попыталась я защититься от диагноза.
– И в интернет нужно ходить с умом. Так, значит… учитывая, что наследственность проявилась рано… В таких вот индивидуальных случаях допускаются отклонения в определенном диапазоне. Для тебя это где-то сто тридцать на девяносто. Но у нас не получается держать, Зой… И знаешь, какие болячки (из самых распространенных, само собой) лично я считаю самыми страшными? – подался он ко мне.
– Затрудняюсь, Паш. Я так рак и инфаркт, а ты… – слабо улыбнулась я, пытаясь привнести в наш разговор каплю юмора: – Может, как все мужики – эректильную дисфункцию?
– Нет, сейчас я серьезно, – не повелся доктор, – онкология убивает быстро или излечивается. Инфаркт? Опять же – или исход летальный, или человек поднимается на ноги. Нет… это сахарный диабет и артериальная гипотензия. Потому что они чаще других приводят к тяжелой инвалидности, почти полной недееспособности, которая может длиться годами. Когда человек всерьез мечтает о смерти, а близкие – о его уходе, как о высшем милосердии… и для себя в том числе.
– Мама твоя?
– И мама… тоже, – опять нервно потер он идеально выбритый череп, – может, потому и страшно так, что через себя все.
– Давай, Паш, я прониклась и понимаю, что все серьезно, – вздохнула я, наблюдая за капельницей: – Что там еще?
– Держать в рамках, воздействуя препаратами, не получается… – повторил он, – при том, что ты ведешь относительно здоровый образ жизни, нет лишнего веса, и даже ушла из профессии, исключив нервотрепку. Значит, всего этого недостаточно и нужно зайти с другого конца.
– И…? Говори уже.
– И… я предлагаю менять климат, образ жизни… мы еще поговорим об этом. Учитывая последние события, мера необходимая становится мерой вполне себе возможной. Подумай – куда? Чтобы не резко… резко нельзя. Максимум – северо-запад.
– Домой… куда еще? То есть – к маме, – уточнила я, и трусливо поинтересовалась: – А ты все это наговорил мне, и так просто отпустишь?
– Боже упаси! – взмахнул руками Паша, – сначала приведем тебя в относительную норму. В любом случае, станешь там на учет, я свяжусь потом с лечащим, передам тебя с рук на руки, так сказать. А если это Новая Руза… то там санаторий как раз нужного профиля, а начальником мой давний знакомый. Можно будет понаблюдаться у него… хотя бы в самом начале. Я сам с ним свяжусь и попрошу найти для тебя грамотного лечащего, лично проконтролировать… докладывать мне. Если заартачится, тогда и станем думать, чем отблагодарить. Давно его не видел, бывает – люди ссучиваются. Но специалист он грамотный, слыхал краем уха.
Мы помолчали. Уточнять, кто именно ссучился, не было необходимости. Павел задумался, глядя в сторону окна, молчание напрягало... не договорили. Я кашлянула.
– Я сама хочу уехать, Паш. Просто хотелось без нервотрепки, насколько это возможно. И дети уже знают.
– Я за то, чтобы сейчас ты уехала, – кивнул он, – вам в любом случае нужно время – остыть, подумать. Что касается моего отношения ко всему этому, то ты спешишь… и сильно спешишь. Витька рвется к тебе, у него скоро выход… Все равно придется выслушать его. Но это потом… имею в виду – говорить потом, когда в тебе перекипит все это говно. Не сейчас.
– А что он скажет, интересно? «Ты все не так поняла», «это не то, что ты подумала», «прекрати начинать из-за ничего»? Что еще говорят? Да зашибись, Паш! Знаешь, что я уже сейчас предчувствую в процессе этого разговора? Тоску и скуку, Паш, даже не омерзение. Спасибо брому?