Если к детям относиться хорошо, они же это чувствуют, верно?
— Папа обещал, что ты обязательно вернёшься. Папа хороший, он всегда правду говорит.
Вздыхаю и жмурюсь. Хорошо, что в темноте не видно моего лица. А Ярик всё рассказывает, какой необыкновенный у него папа, и как он верил, что мы обязательно скоро будем все вместе. Ждал. Просил добрую фею и загадывал желания в письмах к Деду Морозу.
Мне снова приходится пообещать, что я никуда не денусь. И только тогда Ярик засыпает. Неожиданно крепко, а я ещё бог знает, сколько времени вот так и лежу, глядя в стремительно светлеющий потолок. Думать обо всём этом невыносимо, но и не жевать бесконечные тяжёлые мысли невозможно. Они преследуют меня, неопределённость раздавливает в тонкую лепёшку.
Не в силах больше изображать покой и безмятежность, мягко стекаю с кровати, чтобы не разбудить ребёнка. Так, на цыпочках, выхожу из комнаты, бесшумно прикрываю за собой дверь. Пойду, хотя бы посуду помою, что ли.
Вниз по лестнице, в тишине большого дома, оказываюсь снова в кухне. Убираю тарелки в мойку, стираю крошки со стола, складываю остатки продуктов и кастрюльку с кашей в холодильник. Пусть среди множества техники здесь есть и посудомоечная машина, но мне необходим ручной труд. Тщательно, пятняшко за пятнышком, вымываю тарелку Ярика, стакан, из которого он пил, разделочную доску. Вытираю насухо, методично складываю в ящики. Тяну время, отвлекаюсь от плохих мыслей.
Тревога не отступает, а в высокие французские окна вливается всё больше света. Уже утро, и солнце совсем высоко. И когда я всё-таки решаюсь заправить модную и жутко навороченную кофеварку свежемолотыми зёрнами, за спиной слышатся шаги.
Тяжёлые, они всё ближе, а у меня сердце ухает в пятки. Максим. Мне не нужно поворачиваться, не нужно спрашивать, кто это, чтобы понять — это он. Его аромат я узнаю из миллиона других.
Каждый мельчайший волосок становится дыбом, когда ощущаю Максима совсем близко. Меня накрывает его тенью, обволакивает запахом, сбивает с ног энергетикой. Я снова ощущаю себя запутавшейся в его паутине бабочкой — бледной молью, слабой и беззащитной.
— Инга, — выдыхает мне в шею, рождает этим нехитрым действием миллиарды мурашек.
Его руки по обе стороны от меня, упираются в кухонный остров, а я крепче сжимаю в руках пакет с кофе. Острый краешек металлизированной фольги впивается в ладонь, но это позволяет мне собраться с мыслями. Благодатна боль. Спасительная.
— Максим, — зачем-то говорю, хотя вообще не о том хотела сказать.
— Ты варила Ярику кашу? Я слышу её запах.
— Да, гречневую с молоком.
— Он её любит, — низкий голос совсем близко, рядом с ухом. Рокочет, обволакивает, вливается в вены.
Мне бы оттолкнуть Максима, но не получается. Он меня подавляет. Или просто хочется так думать? Оправдать себя этим?
Нахожу всё-таки в себе силы и оборачиваюсь лицом к Максиму. Поднимаю взгляд, встречаюсь с тёмными уставшими глазами. Под ними тени, а на щеках налёт щетины.
— Павлик, он… как он? Ты его видел? Он… живой?
Максим закрывает глаза и издаёт странный горловой звук. То ли рычит, то ли стонет — не разобрать. А после обхватывает моё лицо ладонью, всем телом толкается в мою сторону, пригвождает поясницей к кухонному острову.
Он злой. В его глазах полыхает пламя. Моё горло пересыхает, и волна дрожи проходит по позвоночнику. Это не страх, нет. Это… возбуждение? Яростный огонь сжигает Максима, обжигает меня. Делает беззащитной, слабой. Сглатываю, смотрю на человека, изменившего мою жизнь. Сделавшего её до чёртиков странной.
— Твой Павлик подонок, — заявляет авторитетно и крепче впивается пальцами в моё лицо — Ты всё ещё любишь его?
Мотаю головой, а хватка на щеках слабеет.
— Он мой муж, — почти обиженно. Без тени сомнения.
— И что? Муж и муж. Ты любишь его?
— Тебе какая разница? — отпихиваю его в сторону, а Макс делает шаг назад. — Что ты пристал ко мне?! Какая тебе разница, кого я люблю?!
Максим наступает, отрезает меня от внешнего мира, ловит в силки своих рук, прижимает к своей груди крепко.
— Ты ответь мне на вопрос прямо: ты его любишь? Себе ответь. После этого, — прихватывает губами кожу на моей шее, проводит в этом месте языком по кругу. — После этого скажи: любишь?
Его губы горячие, а руки сильные. Он требует от меня ответа, словно от него зависит в этой жизни всё. Но я изворачиваюсь и всё-таки нахожу в себе силы его оттолкнуть. Руками, коленом — чем угодно. Лишь бы отошёл и не требовал от меня ничего.
Я должна хотя бы попытаться.
Но Максим вдруг сам разжимает руки, отпускает меня, но далеко не отходит. Просто смотрит сверху вниз, чуть склонив набок голову. Его взгляд ползёт по моей коже, горячий, причиняющий боль, проникающий в саму мою суть.
— Его арестовали, — заявляет, так и не отойдя от меня далеко. Припечатывает этой фразой, бьёт под дых.
Мне не нужно пояснять, о ком он. Закрываю рукой рот, потому что меня вдруг начинает тошнить. Арестовали? Это же… это же серьёзно. Очень.
— Он во всём сознался, — добавляет, а в голосе сталь. Она кромсает остатки моей уверенности, что всё это — чья-то огромная ошибка.
И я верю. Впервые верю, что Павлик действительно такой, каким всё это время выставлял его Максим. Мир перед глазами покачивается и плывёт, и я хватаюсь за угол стола, чтобы не упасть.
Жена должна верить мужу. Но похоже, моя убеждённость в этом впервые дала серьёзный крен и стремительно идёт ко дну.
— Зачем он это сделал?
Мой голос звучит жалобно, но меня это сейчас не очень волнует. Только разобраться хочется, во всём наконец-то разобраться. Мне нужно понять, с кем я жила все эти годы. С вором? Преступником? Человеком, который нагадил там, где у него была неплохая должность, уважение и карьерный рост? Зачем, господи?
Но Максим молчит. Только смотрит на меня, а потом кивком головы указывает на дверь кухни, приглашает идти за собой.
Всё снова повторяется: мы с Максимом идём к его кабинету. И мне кажется: чем ближе я к нему, тем дальше я от себя прежней. Тем ближе к правде и новой реальности, в которой не знаю, как найти себе место.
Во мне зреет нечто новое, совсем мне незнакомое. Гнев. На Павлика, из-за которого я осталась совершенно разбитой. На себя, что ничего не замечала, позволяла обманывать и обманываться. Чувствовала же, что все те люди, неожиданно появившиеся в нашей жизни, не принесут ничего хорошего. Такие могут только разрушать.
Я слабая наивная дурочка, да. Но мне кажется, что я всего этого не заслужила.
Максим входит в кабинет и достаёт из кармана небольшой пластиковый прямоугольник. Флэшка.
— Садись сюда, — предлагает, задевая рукой спинку высокого кресла. — Кино будешь смотреть.
Максим смотрит на меня так, словно оценивает степень моей вменяемости. Прищуривается и кивает своим мыслям.
— Кино?
— Да. Будем бить твои розовые очки.
Я слушаюсь — во мне нет сейчас сил на протесты. Есть лишь гнев, который делает из меня кого-то другого. Щёки пылают, челюсть немеет так сильно, что, боюсь, ни единого слова сейчас произнести не смогу.
Ноутбук на столе Максима включен, а флэшка вставлена в нужный слот. Нехорошее предчувствие камнем на сердце. Кожа на руках становится влажной, я вытираю её о брюки до красной кожи на ладонях.
— Всё, что ты тут увидишь, ты бы узнала и так. Дело времени. Но так тебе будет понятнее, с кем ты жила все эти годы.
И всё, больше ничего Максим не говорит. Лишь нажимает на пару кнопок и на экране появляется… Павлик.
Бледный, потерянный, непохожий на себя самого. Он сидит за столом, рук не видно, а на лице такие эмоции, каких не видела у него никогда.
Вздрагиваю, когда раздаются первые слова. Я вслушиваюсь в них, жадно ловлю каждое, а они словно тяжёлые камни падают и падают мне на голову. Каждое несёт смерть. Гибель моего устоявшегося мира, реальности и всему тому, что знала и во что верила.
Нет, это не Павлик. Это кто-то другой. Чужой и непонятный. Трусливый, жестокий. Он…
Запись обрывается, когда Павлика, орущего и плюющегося слюной, злого выводят под руки из незнакомого мне кабинета. Он сыплет проклятиями, обвиняет Максима в нечистоплотности и подлости. Только разве это Максим подлый? Разве только он один?
И тут я понимаю, что всё это время почти не моргала и дышала с трудом. Открываю и закрываю рот, хочу что-то сказать, но на волю лишь рвётся немой крик.
— Он обменял меня на свободу? Действительно обменял? Меня?
Я не знаю, говорю ли это про себя или вслух. Не понимаю, кто рядом, что от меня хотят, кому можно доверять, а кто вот так просто потопчется грязным сапогом по сердцу.
Видео заканчивается, а экран гаснет. У меня нет сил поднять голову, нет воли посмотреть на Максима. В голове жужжат мысли, одна страшнее другой. Перед глазами яркие образы — вся моя жизнь пролетает мимо, а в груди печёт слишком сильно. Я не знаю, как со всем этим справиться, не понимаю, что мне делать, не узнаю ни себя, ни мира вокруг. Меня просто обменяли, отдали чужому человеку для того, чтобы он… трахнул меня.
Так бывает в жизни? И если да, то почему именно в моей это случилось?
— Как это? Что это вообще?
Вот это уже точно вслух, потому что Максим поворачивает меня, сидящую на кресле, к себе лицом, опускается ниже. Наши взгляды совсем близко, дыхание одно на двоих.
— У него любовница? — меня вдруг осеняет. Я, как мазохист, делаю себе всё больнее и больнее. Снимаю с себя кожу слой за слоем, обнажая пульсирующую от боли душу. — Он… он ради неё это всё сделал?
— Ты умная, — вместо ответа, а я закрываю глаза. — Он собирался с ней улететь. Называл её супругой.
— Но мы же не разведены.
— В его новом паспорте на новое имя не было ни одной пометки о браке.
Всхлипываю, а Максим тяжело вздыхает и отходит в сторону. Прямиком к окну, за которым бушует яркий день.
— Я жестокий, я знаю. Надо было тебя подготовить, надо было мягче. Но я не умею иначе. Рвать так рвать, потом быстрее заживёт.
— Зачем тебе всё это? Я тебе зачем?
— Я месяц уже на тебе повёрнутый, — пожимает плечами, словно в его словах нет вообще ничего странного. — И становится только хуже.
— Ты меня совсем не знаешь, — зачем-то говорю, обнимая себя за плечи. В голове, в душе такая неразбериха, что невольно можно решить, что именно так выглядит безумие.
— Я знаю о тебе всё, — убеждённо, и я понимаю: он действительно знает всё. Даже того, что не знаю я сама. — У меня был целый месяц в запасе.
И помолчав немного, добавляет:
— Я хотел убедить себя, что ты мне не нужна. Что ты того не стоишь. Нет, нужна и да, стоишь.
12. Максим
Я смотрю в окно своей комнаты на осенний сад. Пальцы так крепко впиваются в край подоконника, что уже почти не чувствую их. Я вообще мало что чувствую обычно. Мало к кому питаю хорошие чувства. У меня в жизни немного людей, которых даже с натяжкой могу назвать близкими. С самого детства так повелось, так и должно было продолжаться.
Пока я месяц назад не попёрся в тот чёртов ресторан, который и рестораном-то назвать можно с натяжкой — так, обычная дешёвая забегаловка. Всё, что было там хорошего — прохладное пиво и Инга.
Да и пиво быстро потеряло свой вкус, выдохлось, на нём опала шапка пены и оно стало тёплым, что та моча, а я всё таращился и таращился на Ингу. Впервые за много лет чувствовал себя подростком, который ничего не может, кроме как любоваться из-за угла самой красивой девочкой школы.
Сейчас я тоже смотрю на неё. Она в моём саду, качается на моих качелях и читает моему сыну сказку. Он, свернувшись калачиком на её коленях, впервые так широко улыбается. Мой сын — моя боль. Главная радость в этой тупой и сложной жизни. Ради него я когда-то поклялся быть добрее, не подставляться, не причинять людям вред. И сам же свои слова нарушил, но иначе бы в его жизни не появилась Инга.
Чёрт возьми, как всё сложно. Мне проще выиграть десяток тендеров, задавить сотню конкурентов, разрушить чей-то бизнес или заново отстроить свой, чем разобраться в таких простых вещах, как семья, ценности и всё в этом роде. А тем более разложить на молекулы жгучий и странный интерес к женщине. Когда так было? Да никогда, господи ты боже мой.
Инга захлопывает книгу, Ярик соскакивает на землю и куда-то убегает. Быстрый, лёгкий, будто бы не переболел совсем недавно гнойной ангиной и отитом разом. До этого мы лечили конъюнктивит, а ещё раньше воспаление лёгких. Да, мой сын точно не богатырь, но очень надеюсь, что таким когда-то станет.
Но сейчас он счастлив, несмотря на все прошлые болячки и его одиночество. Сейчас у него есть Инга. У нас есть Инга.
Когда я понял, что не могу выбросить её из головы — не выходит, хоть убейся, — я навёл справки. Нарыл абсолютно всё о ней — любую мелочь, любой малозначимый факт. А потом, читая отчёт, десять раз себя за это проклял. Потому что она… идеальная. Целиком и полностью. Вся.
Будто созданная для такого пропащего придурка, как я. Жаль, что я, как распоследний идиот, всё пустил по наклонной. А теперь хрен его знает, как всё исправить.
Оставшись в одиночестве и тишине сада, Инга потягивается, хмурится. Уверен, она не догадывается, что я за ней наблюдаю, иначе не выгибалась бы так сексуально. Не провоцировала меня на глупости. Плед сползает ниже, а высокая грудь под тонкой кофточкой так и манит, чтобы я к ней прикоснулся. Теперь, когда Ярика рядом нет, мысли в моей голове принимают другой оборот. Более порочный. Похотливый. Откровенный.
Я хочу её. До рези перед глазами и боли в паху. Всю от темноволосой макушки до пяток. Присвоить. Растворить в себе. Сделать своей.
Интересно, какая она, если с неё снять всю эту глупую дешёвую одежду? Она же её уродует. Эти простенькие джинсы нужно выбросить прочь, скучную серую кофточку вообще сжечь. Чтобы не портила такую красавицу своей убогостью. Наверняка на Инге не самое дорогое и красивое бельё — вряд ли в режиме строгой экономии, в которой она жила рядом с Павликом, могла себе позволить кружева и шёлк.
Какая она без всей этой мишуры и образа приличной благоверной жены? Какая, когда кончает? И кончала ли с Павликом хоть раз, или этот скучный хрен только о себе и думал?
Кроет. Снова накрывает с головой, стоит только подумать о ней. Под собой. Доверчиво распахнутой для меня. Принимающей меня всего. Выкрикивающей моё имя в пустоту.
Инга облизывает губы, смотрит на меня. Нет, вряд ли с такого расстояния она может хоть что-то разглядеть, но мне нравится думать, что она меня сейчас видит. Это подогревает и без того безумную одержимость этой женщиной. Чужой женщиной. Моей.
На мне после ледяного душа из одежды только полотенце. Я сбрасываю его, ставшее лишним. Мешающим. Налитый кровью член стоит колом — он всегда стоит, если думаю об Инге. Если вижу её, тем более. Наваждение, честное слово. Избавиться бы, только не хочется. Как наркоман, кайфую каждый раз, а после мучусь похмельем. А после ломка и так по кругу.
Посмотри на меня ещё раз, проносится в голове, когда обхватываю основание члена рукой. Без нежностей, без прелюдий. Я безжалостен к себе.
Потому что именно так мне и надо. Так смогу хоть на некоторое время унять жар в паху, остудить горящие вены.
Провожу вверх, до самой головки, втираю выступившую смазку, и судорога проходит вниз по позвоночнику. Болезненная и сладкая одновременно. Возбуждение слишком сильное, несмотря на весь случившийся пиздец. Мне нужна разрядка, слишком нужна.
В мозгу зажигается картинка, рождается образ: Инга стоит передо мной на коленях, смотрит туманно, облизывается. Хочет меня. Блядь, очуметь. Только от одного видения свихнуться можно.
Мучаю себя, продлеваю пытку, потому что Инга всё ещё смотрит прямо на меня. И когда она снова облизывает свои чёртовы сладкие губы, запускает руки в волосы, взъерошивает их, я кончаю так бурно, как не кончал, наверное, в пятнадцать.
Что она делает со мной? В кого превращает?