Письмо из Аскалона
Дорогой Филипп!
Не знаю, вправе ли я еще так обращаться к тебе. Уже не возлюбленный, и навряд ли даже дорогой - после всего, что случилось. Где та грань, за которой кончается право прощать? Да и нужно ли мне это право, потому что предательства я не прощаю никогда. Может быть, ты еще вернешься, и тогда мы поговорим обо всем, и ты попытаешься все объяснить - если сможешь...
А помнишь, как все началось? Впрочем, где тебе помнить, если ты едва удостоил меня взглядом! Тебе было пятнадцать, и я приехал в Париж посмотреть на сына Генриха Французского. Мальчишка, думал я тогда, мальчишка на троне, - баловень судьбы, получивший власть, еще не зная толком, что с ней делать. Я помню большой зал, забитый придворными, духоту летнего полдня и запах потных тел; помню каркающий голос герольда "Ричард, герцог Аквитанский, сеньор Пуату и Мэна". Я шел к тебе через толпу любопытных лиц, думая о собственной несчастливой звезде, о самодурстве отца и коварстве матери, о том, что я на семь лет старше того, перед кем мне предстоит сейчас преклонить колени... Я не видел твоего лица, мне не было нужды смотреть на тебя, - лишь пурпурный край бархатной мантии и расшитые золотом атласные туфли. Король Филипп...
Одержимый завистью, я старался держаться гордо, как подобает королевскому сыну, но бесился, чувствуя на себе твой взгляд. Рядом с тобой сидела твоя жена Изабелла, и я не удержался, чтобы не рассмотреть ее. Некрасивая девчонка, угловатая, с круглым лицом, выпуклым лбом и широко посаженными глазами - настоящий лягушонок... Уже потом ты говорил, что женился не на ней, а на ее наследстве, но в тот момент я стал едва ли не презирать тебя. Ты, конечно, не встал мне навстречу, ожидая моего поклона. Что ж, я склонил голову - не ниже, чем предписано этикетом и гордостью, а затем, выпрямившись, наконец посмотрел тебе прямо в глаза. Ты сидел передо мной совершенно спокойно, бесцеремонно разглядывая меня с головы до ног своими блестящими карими глазами. Безупречный овал обрамленного темными кудрями лица, твердый подбородок, легкий пушок над верхней губой, чистая кожа, уже не по-детски сильная шея и широкие плечи. Я вдруг забыл все, что думал до этого... Мир остановился, замер в звенящей духоте, солнце померкло, исчезли все звуки. "Я рад видеть вас, герцог, - сказал ты, и твои слова прогремели для меня в тишине. - Надеюсь, мы станем друзьями". Я растерянно молчал, не находя слов, потом неловко поклонился, и ты уже не смотрел на меня. Наваждение исчезло. Герольд уже выкрикивал следующее имя - имя моего брата Джеффри... А мне не следовало задерживаться. Я отошел, встретившись взглядом с улыбающейся королевой Изабеллой: она кокетливо прикрыла рот ладошкой и почти тотчас отвернулась.
В тот день я подумал, что Франция получила хорошего правителя. Неважно, что ты не запомнил меня среди десятков рыцарей, прибывших ко двору, ведь я-то тебя запомнил! Прежде я почти не бывал в Париже, но с тех пор этот город мне полюбился. Я стал приезжать чаще, и скоро ты уже действительно считал меня другом. Мы вместе обедали, охотились, развлекались. Мне нравились твое своеволие и любознательность, а ты говорил, что я сильнее любого солдата в твоей армии... Ты помнишь все наши приключения? Помнишь, как ты приехал в Пуату, напился и уснул прямо за столом, а утром ругал меня за то, что я тебя не остановил? Я никогда не говорил тебе: пока ты лежал без чувств, я сидел возле тебя и потихоньку гладил твое бедро, не в силах превозмочь одолевавшее меня желание. Я почти не пил в тот день и возбудился так, что уже не владел собой. Поймав в коридоре пажа, я затащил его в темную нишу возле кладовой и, быстро сдернув штаны, притиснул его к стене. Он не кричал, лишь тихо стонал, когда я всаживал в него свой член, горячий и твердый, как раскаленное копье. Мне не хотелось девчонку, только мальчика, похожего на... тебя. А потом я отнес тебя в твою спальню и поспешил уйти, чтобы не натворить глупостей, потому что не мог находиться с тобой наедине, когда ты был в моей полной власти...
Наша странная дружба длилась несколько лет. Мы виделись слишком редко, и если моя тоска по тебе становилась невыносимой, я ехал в Париж. Собственно, не подумай, что я не мог без тебя обойтись. Дел хватало: отец и братья постоянно что-нибудь затевали, а меня вознамерились женить на твоей кузине Элеоноре, но она, как тебе известно, уже давно была наложницей моего батюшки, так что я решил оставить ее ему, чтобы моя сыновняя совесть была чиста. Отец никогда не давал нам повода особенно любить его, а меня выделял из всех, заставляя ненавидеть и его, и братьев, которых он постоянно оправдывал. Размазня Генри и мрачный Джеффри - оба они стремились отравить мне жизнь, одновременно досаждая и отцу. Дня не проходило без стычек между нами, и клянусь Богом, мне было бы легче, если бы отец поскорее отправился в лучший мир, а уж с Генри я бы как-нибудь договорился. Но за всей этой кутерьмой я время от времени вспоминал о тебе - и сожалел, что ты не мой брат.
А потом... Ты всегда говорил, что не забудешь ту ночь до самой смерти. Ты не забыл ее, Филипп? Ту теплую ночь в начале осени, когда с неба дождем падали звезды, пересекая белесую полосу Млечного Пути? Я гостил у тебя в замке, и мы засиделись допоздна в моей комнате, чиня оружие. Я точил кинжалы, а ты что-то говорил о турнире и спросил, честь какой дамы я намерен защищать. Мне было все равно, но хотелось посмеяться, и я сказал: "Изабеллы". Ты воспринял это как будто бы равнодушно. "Неужели тебе все равно?" - спросил я удивленно. "Я не испытываю к ней никаких чувств", - пожав плечами, сказал ты. "Напрасно, - поддел я, - ей уже двенадцать. Она взрослая девушка. Или ты не знаешь, что нужно делать с девушками?" Кажется, ты покраснел... а потом ударил меня, едва не свалив со стула, и всерьез рассвирепел. Я стал смеяться в открытую, бегая по комнате и уклоняясь от твоих ударов, а потом не удержался на ногах и рухнул на кровать. Ты тут же прыгнул на меня. Не знаю, чего именно ты добивался, но где-то в глубине твоих карих глаз таилось озорное пламя, от которого я вспыхнул, как сухой стебелек. Мне стало неловко, я отвернулся, стараясь, чтобы ты не заметил выражения моего лица, и тогда ты положил ладони мне на плечи, слегка прижимая меня к постели. "Научи меня, что нужно делать с девушками". Твой шепот был так не похож на прежний самоуверенный тон, которым ты обычно говорил со мной, как с равным. В нем были сомнение, робость, почти детский страх и желание. Ты был еще совсем мальчишкой... "Если ты позволишь мне побыть с Изабеллой в одной постели, я все тебе покажу", - сказал я, чувствуя, как моя плоть горячо отзывается на твою близость. "Нет. Не так. Я не позволю тебе дотрагиваться до нее. - Слегка нахмурившись, ты сдавил мое плечо с неожиданной силой. - Она моя жена". Я засмеялся. "Чего же ты хочешь?" Ты помнишь, что ты сделал потом? Молча, с той пугающей настойчивостью, что всегда отличала тебя... Я не успел сказать ни слова, а твои губы уже нашли мои. Конечно, ты не умел целоваться. Ты еще ничего не умел, а я уже совершенно потерял голову... Я беспомощно лежал под тобой, пока ты целовал мое лицо и губы, не говоря ни слова, только задыхаясь от сжигающего тебя желания. Знаешь, каково это было - чувствовать прикосновение твоих пальцев к своему телу? Когда я сказал, что девушкам нравится, когда им ласкают грудь, ты забрался рукой мне под рубашку и стал теребить мои соски, спрашивая, все ли ты правильно делаешь. Я засмеялся, сказав, что на меня это не действует, и взяв твою руку, сунул ее к себе в штаны... Помню твою растерянность, потом смех, потом тихий стон и зачарованный шепот, как в полусне: "Хочу тебя". Твои пальцы, ласкающие меня - так, как никто до этого не ласкал. Твои губы - осторожные прикосновения, несмелые поцелуи... И твой сдавленный вскрик, когда агония страсти всколыхнула меня, заставив вцепиться в тебя, как в последний камень в ускользающем мире, последнее звено цепи, приковывающей меня к реальности... Мне было так хорошо, что я забыл, кто я и где нахожусь. Перед глазами было лишь твое лицо - прекрасное, раскрасневшееся, с широко распахнутыми карими глазами, и ты потрясенно и восторженно смотрел на меня, то ли не веря, то ли удивляясь себе самому. Ты казался мне ангелом, сошедшим ко мне с небес... Я не дал тебе времени на раздумья и сожаления, подарив тебе те же ласки, которые только что сам получал от тебя. Ты был застенчив, как девушка, и это невероятно распаляло меня. Лишь позже ты начал вскрикивать от удовольствия и изгибаться всем телом, торопя подступающее наслаждение, и когда ты кончил, я стал целовать тебя в губы, очарованный твоей юной страстью. Помнишь ли ты, как мы лежали рядом, утомленные любовью, и смотрели в окно, в усыпанное звездами небо? Ты сказал тогда, что я буду для тебя больше, чем другом и братом - до самой смерти... Ты клялся мне в любви, маленький король. Что касается меня - я верил тебе, потому что в ту ночь осознал, как сильно ты был мне нужен. Может быть, желание плоти ослепило меня, или я просто хотел верить... О чем ты думал в то время, когда обнимал меня и шептал свои ласковые клятвы, Филипп? Умел ли ты уже тогда обманывать и лицемерить? Чего ты добивался, к чему стремился, говоря мне о своей любви? Было ли хоть одно слово правды в твоих обещаниях?
Мы оба знаем, чего ты добился. Я стал твоим рабом, слугой твоей ангельской красоты, несгибаемой воли, хитрости и блестящего ума. А ты все время играл со мной, не так ли? Каждую ночь ты доводил меня до безумия своими ласками, а потом, стоило мне попросить, с готовностью отдался мне, как мальчишка из дешевого борделя... Я знаю, тебе было больно, но ты никогда не сознался бы в этом. Ты беззвучно плакал, жарко шепча мое имя, и комкал в руке простыни с такой силой, что трещала тонкая ткань... И я молил о прощении, раскаиваясь в собственной слабости перед лицом сокрушительной страсти, терзавшей мое несчастное сердце, а ты требовал, чтобы я довел все до конца, и твой голос лишь слегка дрожал. А после я целовал тебя, чувствуя вкус крови на твоей припухшей, прокушенной от боли губе. Я любил тебя больше жизни...
Ты обещал мне так много, и я верил, что в твоей власти сдержать обещания. Но короли не могут принадлежать никому, даже себе. Мы виделись не часто; порой у меня не было возможности даже взять тебя за руку - лишь перехватить твой взгляд, лукавую улыбку, в которой было все, чего ты не мог сказать... Я приезжал, уезжал, и каждый раз чувство к тебе вспыхивало в моей душе с новой силой. Ты превращался из мальчишки в мужчину, и в те редкие ночи, что мы проводили вместе, ты буквально доводил меня до изнеможения.
Все изменилось, когда умер мой старший брат Генри. Ты спрашивал меня, имел ли я отношение к его смерти, потому что я никогда не любил его. Я не сказал тебе тогда, не скажу и теперь. Просто, когда его не стало, моя жизнь переменилась... Мне оставалось только ждать, когда настанет черед отца. Сам я не собирался умирать, так что корона Англии должна была достаться мне, а ты говорил, что с божьей помощью это случится очень скоро. Ты ошибся. Еще три года - и не стало Джеффри, только я да маленький Джонни, а его я никогда не воспринимал как соперника...
Война с отцом была долгой, он натравливал на меня баронов, поднимал мятежи в городах. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что он действовал с удивительной проницательностью, нападая именно там и тогда, где я не ожидал. Ему словно кто-то подсказывал, как нужно действовать... Что ты скажешь на это, Филипп? Я ведь делился с тобой всеми своими планами... Помнишь, как ты взбесился, когда я покинул тебя, чтобы усмирить мятежников в Нормандии? Тогда я гостил у тебя в Париже, мы каждую ночь проводили вместе. Ты стал восхитительным любовником. Кто был твоим учителем? Ты уходил от моих расспросов, но можно было не сомневаться, что в твоей жизни были другие мужчины... За ужином ты обычно просил менестрелей и жонглеров развлечь нас, а сам ласкал меня под столом, поглаживая через штаны мой напряженный член и забавляясь моим смущением. Потом ты поднимался, прощался с Изабеллой, чопорно целуя ее в лоб, и звал меня за собой "обсудить дела". Я любил тебя в темноте спальни, наслаждаясь теплом твоей гладкой кожи, легким запахом пота и вкусом страсти, и ты шептал мне слова, заставившие бы покраснеть и шлюху... А потом я вынужден был уехать в Нормандию. Ты просил меня остаться, говорил, что готов отдать мне Нормандию, Анжу и Пуатье, но я все же покинул тебя.
А когда мой отец потребовал от меня повиновения, я отвернулся от него, потому что он назвал Джонни наследником своей короны. Я преклонил колени перед тобой, мой бог и господин. Я принес тебе вассальную клятву - в обмен на Нормандию, Анжу, Мэн, Тулузу и Пуатье, которые ты обещал мне. Я предал отца ради тебя, и что мне были сплетни глупцов, называвших меня отщепенцем и негодяем!
Помнишь ли ты то жаркое лето? Весь день мы сражались, а ночью занимались любовью... Нам удалось отвоевать у моего отца все города во Франции, на которые он претендовал, и ты говорил, что отдашь их мне, выполняя свое обещание. Впрочем, ты не особенно торопился. Ну, а старый лев умер, лишившись не только имений, но и гордости: перед смертью он просил у меня прощения... и я получил свою корону.
У нас с тобой еще были планы на будущее, полное надежд и славы. Я думал, что, завоевав Иерусалим, мы разделим почести поровну, как освободители Святой земли... Но мог ли я знать, о чем думал ты?
Коронация, Лондон, серое низкое небо, грязь и сумрак, неуютные сырые залы старого Вестминстера. Тусклое золото короны в руках архиепископа, зависть и настороженность в глазах стоящего рядом Джонни... Вихрь забот и дел закружил меня, но я писал тебе письма, в которых было все, ведь ты был моим единственным другом. Ты пытался давать мне советы, а я поступал по-своему, уже почувствовав тяжесть и сладость власти. Ты уехал в Палестину без меня, не дождавшись, пока я выступлю со своей армией. Это потрясло меня сильнее, чем прямая измена; может быть, именно этот твой шаг стал первым камнем обвала, разделившего нас навсегда. Я сдержал свои клятвы и отправился вслед за тобой, увлекаемый не столько желанием славы, сколько неизбывной тоской по тебе.
Помнишь, как мы встретились в Мессине? Тот быстрый поцелуй в твоей палатке, когда мы на несколько мгновений остались наедине? Я готов был умереть за возможность обладать тобой, пронзенный мгновенно вспыхнувшей страстью, и бился в плену твоих волшебных карих глаз, как сокол на привязи. Но все уже изменилось...
Похоже, тебе стало нравиться злить меня. Ты все делал наперекор мне, доводя меня до бешенства своими рассуждениями и требованиями. Тебе, кажется, хотелось сохранить мир, а мне - усмирить непокорных сицилийцев и прекратить мародерство и раздор в войсках. Что ж, ты не поддерживал меня в этом, а потом вдруг захотел разделить со мной славу той победы... Говорили, что ты проявил мудрость, а я вел себя недостойно рыцаря. Пусть так. Вечером я пришел к тебе, и ты еще смеялся, когда я грубо швырнул тебя на колени и сделал то, чего мне так хотелось. Может быть, это была месть. Ты кончил почти одновременно со мной, хотя я намеренно причинял тебе боль. А на следующий день ты снова изводил меня спорами и язвительными насмешками...
Потом была Акра... Те странные последние дни перед тем, как мы окончательно разорвали связывавшие нас узы. Осада, битвы, вражда и подозрения. Твое хмурое лицо, взгляд в сторону, презрительные слова, бросаемые в меня, как камни. До победы ты был рядом, но не скажу, что я чувствовал твою поддержку. Каждый из нас был сам по себе, и лишь изредка что-то толкало нас в объятия друг друга. Это было сродни сумасшествию, мы боролись на ложе страсти с отчаянием и злостью обреченных, и никто не хотел уступать. Конечно, так не могло продолжаться долго... Когда я заболел, ты ежедневно справлялся о моем здоровье, но то был вежливый интерес, ты словно платил мне долг, а я умирал, сжигаемый жестокой лихорадкой и твоим равнодушием. Тебе было не до меня, ты добывал себе славу в бою...
Акра пала, мы взяли заложников. И тогда ты нанес мне последний удар.
Проснувшись утром, я получил послание от тебя. Ты уехал во Францию со своими баронами, оставив меня одного в этой чужой земле, не дойдя до Иерусалима, предав честь, любовь и дружбу. Выходит, когда ты грозился бросить меня, ты не шутил... Но почему именно теперь? Теперь, когда осталось так недолго, когда мы почти победили, ведь Иерусалим ничто без Акры и Аскалона... Я помню твой взгляд - бесстрастный, полный холодного отчуждения - так ты прощался со мной?
Это безумие. Отчаяние, бред, ужас одиночества и боль невосполнимой потери. Знаешь, что я сделал после твоего отъезда? Казнил всех заложников, две тысячи отсеченных голов - и кровь, реки крови... Говорили, что я сошел с ума. Может быть, это правда. Если бы их было двадцать тысяч, я приказал бы казнить их и сам утонул в их крови, чтобы забыться и попасть в ад, где меня, наверное, уже заждались.
Я весь день сидел на обрыве, шепча "вернись". Это не было приказание, потому что я никогда не приказывал тебе, и даже не просьба. Я звал тебя, повторяя "вернись", как заклинание, чтобы еще раз увидеть, и боялся этого. Боялся не сдержаться и в яростном затмении убить тебя. Мое сердце до сих пор замирает, когда я произношу твое имя. Я ненавижу тебя, твое вероломство, твое бесчестное коварство, твою подлость... и до сих пор люблю тебя. Люблю. Что тебе мои напрасные мучения, мой жестокий дьявол? Твои чувства давно остыли, а душа обратилась в прах, ты любишь только почести и золото.